Человеку в его земной жизни ближе Бог как Человек, а не как Дух, ибо реальный, наличный человек есть прежде всего душа, - именно в ней содержится эта самая искомая человечность. Что же такое душа, человеческая душа? Это дух в теле как разумная и чувствительная душа. Это большое человеческое самомнение искать в себе духа. Дух – это Бог и его ангелы, а не люди. Суть человеческая заключается не в духе, а в душе. Душа – это превращенная форма духа. Именно поэтому человек может найти в Боге Друга, с которым можно поговорить по душам. Это вполне возможно, если в Боге есть Человек. Иначе говоря, Бог может из духа превратиться в Душу и найти с человеком общий язык – Язык (Логос) Откровения.
Имея в виду перспективу возможного Откровения, можно говорить о той позиции, которую занимает человек в жизни. Надеется ли он на то, что случится, наконец, его встреча и беседа с Богом, или нет, и тогда он ждет как обреченный на казнь неизбежной встречи только со смертью, которая прекратит повторение привычного хода вещей в настоящем из прошлого в будущее. Вот этого избывания и забвения страшится человек, он боится того, что не будет того, что уже было, и что, вообще, ничего не будет для него. Страх перед неизбежным будущим концом отнимает у человека радость переживания своего бытия, делает его пессимистом. Поэтому он не может смотреть с оптимизмом в свое будущее. Но и на светлое будущее для других, например, своих потомков, собственных детей он тоже не может рассчитывать, потому что такое же безрадостное будущее ожидает и их, и, в целом, всех живущих. Как жить с этим сознанием конца? Философски относиться? То есть, принимать как неизбежное, как неминуемую необходимость самой природы вещей, которым свойственно быть и не-быть, а не только быть?!
Нет, Иван Иванович не был ницшеанцем и просто не желал покорно идти навстречу своей судьбе и, тем более, торопиться с ней увидеться. Он хотел не то, что отгородиться от нее, закрыв глаза на ничто, но проницать его, чтобы увидеть за ним горизонт рассвета нового, обновленного, уже иного бытия. И чтобы его увидеть, он искал приметы искомого приближения зари бытия. Такой приметой могла стать любовь. Только не следовало ее путать с тем, что широкая публика называет «занятием любовью». Иван Иванович проводил между ними такое же различие, как между философией и идеологией.
Одно дело быть любящим и другое дело заниматься любовью. В занятии любовью было что-то нудительно, монотонно принудительное. Опять то же самое. Эта скучная монотонность уже сквозит в обычной фразе, которую так любят выговаривать женщины: «Все мужчины одинаковы: им надо одно и то же». Естественно, а что вы хотите от них? Именно этого. Конечно, не только этого. Но другого после этого. Например, внимания, а не поворота на сто восемьдесят градусов и безответного разговора со спиной. Ведь женщина не вещь, которую потребляют, а тоже человек, так сказать, «личность»! И она заслужила внимания после оказания интимной услуги, так нужной для здоровья организма. Неужели такое внимание заслуживает названия «любовь»? Конечно, нет. Это простая вежливость культурного обслуживания.
Именно так теперь понимается любовь, - как облагороженная культурой природная необходимость, инстинкт, - в наш век оказания потребительских услуг. Такое «занятие любовью» сродни «занятию идеей» всякого рода пропагандистами-журналистами. Идеологи не творят под влиянием идеи, они влияют на идеи, точнее, насильно искажают, ибо употребляют их для достижения корыстных целей, то есть, используют высшее, возвышенное ради низшего, низменного.
Эпилог
Иван Иванович имел одно желание, - созерцать мир идей. Только так человек может участвовать в совершенной, вечной жизни, продолжая жить в качестве смертного в материальном мире. Но своим любимым занятием он мог заниматься только эпизодически, посвящая львиную часть своего времени жизни среди себе подобных поискам хлеба насущного, которого на всех не хватает. Если бы хватало, то он не искал бы его, где придется.
Лишь в последнее время он подвизался заниматься выделкой текстов. Конечно, он не добился еще коммерческого успеха. Из-под его пера выходили не бестселлеры, но вполне читабельная массовым потребителем литературная макулатура. И на что не пойдет наш брат литератор, чтобы зарабатывать своим пером на хлеб с маслом в качестве «литературного негра», pardon, «раба с южного континента». Но работать так, не головой, но не покладая рук, было непривычно для Ивана Ивановича, не в его созерцательном, мед(а)итативном, вязком характере. Он не принадлежал к породе писателей «фастлита», пишущих для «читателей с прямой кишкой», у которых слова не задерживаются в организме для переработки в более значимый, уже осмысленный продукт.
Он писал не для того, чтобы читатель поглощал как можно больше слов, больше бумаги, но для того, чтобы минимум слов вызывал у него максимум размышлений. Для этого самому писателю следовало думать и до, и во время, вовремя и после писания. Иван Иванович писал не для того, чтобы читателя «понесло» и «пронесло», но для того, чтобы его «задержало», «замкнуло» на мысли. Он был писатель не облегченного, но усидчивого чтения до «запора». Он сам до запоя, до упора зачитывался классикой и научился у нее тому, чтобы словам в тексте было тесно, но в самый раз для мыслей, которым от достатка слов становилось просторно. В этом и заключается эротический эффект классики: эффект уклончивого, поверхностного намека на глубокие и важные обстоятельства. Так редкое, но меткое слово нас манит как мед пчелу своей приятной сладостью, чтобы обратиться при близком знакомстве полезной понятностью. Эротика привлекает, влечет тело, а удовлетворяет душу. Порнография же, то есть, любовь как инструмент чешет и тешит тело и пренебрегает душой, опустошает ее.
Теперь же ему приходилось поступиться своими принципами и писать не для себя, а для массового читателя, которому нужно не серьезное чтение на век, а короткое развлечение на час. Чтобы его удовлетворить, требовалось быть болтуном, скорым на скандальную сенсацию. Например, взять и представить на словах ангела не только с тяжелыми кулаками, но и с крепкими зубами, да что зубами, прямо с острыми клыками, как у популярного упыря. Но мало представить, нужно самому стать им, чтобы питаться вниманием читателя, вроде энергетического вампира. На это Иван Иванович никак не мог решиться! Совесть заела бы. Дело в том, что Иван Иванович все еще оставался поклонником литературной классики, а не поборником новомодной постнеклассики, которая «имела» классику во все слова.
Послесловие
или советы вдумчивого рассказчика относительно того, как писать так, чтобы самому было понятно написанное
Иван Иванович в отпуск, когда делать было нечего, от этого самого «нечего» взял и составил памятку начинающим рассказчикам, которые имеют желание изложить словами то, что встало и стоит колом на уме, настоятельно требуя своего выражения.
Перво-наперво начинающему рассказчику, задумавшему не просто описать то, что он видит глазами или слышит ушами, но, прежде всего, записать то, что он зрит умом и чутко слышит сердцем, следует обнажить свой обычный прием изложения того, что он замыслил. Как он обычно излагает свои мысли и выражает чувства? Подумает и почувствует, а потом выражается? Если так, то все ли из того, что ему приходит в голову и уже лежит на сердце, он способен доверить бумаге и перу или экрану и клавиатуре гаджета? Нужно быть честным, прежде всего перед самим собой, если ты взялся за перо, чтобы поведать самому себе как первому читателю свою историю. А для этого следует полностью разоблачиться, снять с себя все, что обычно носишь на себе. Необходимо это сделать буквально, чтобы невидимое сделать видимым воочию. Так ты откроешься миру. Мир оценит твою откровенность и в ответ откроется тебе. Он покажет тебе себя таким, каким ты показался себе. Напрягшись от удивления перед видом себя, в чем мать тебя, разлюбезный читатель, родила, ты заметишь, что есть на что посмотреть. Но не увлекайся лицезрением своего собственного достоинства, - ты не для этого разделся!
Не занимайся самолюбованием, но лучше изобличи себя, найди в себе то, что хотел бы исправить. Самосозерцание наведет тебя на мысль о том, что не все то, что представимо желаемо, а желаемо представимо. Так и в твоем деле писания не все, что ты можешь подумать, можно выразить так, что оно найдет себя в выражении. В деле выражения подражай природе, - это естественно и не безобразно. Подражай самому себе в том, как ты смотришь на себя, когда пытаешься понять, как ты выражаешься.
Найди образ. Но знай, что образ есть образ того, что не имеет образа. Труднее всего найти то, что невидимо, но становится видимым целиком в рождении. Нужно быть уже готовым к рождению образа. Если у тебя нет того, что готово родиться, - то не следует браться за описание. Одного желания и напряжение недостаточно для формирования образа, образования формы. Они необходимы, ног недостаточны. Нужны как материал для опыта, так и само умение складывать материал в виде целой формы. Должно быть что-то в душе, чему ум придаст форму, чтобы можно было это увидеть, услышать и понять. Это что-то должно уже проситься наружу, чтобы от тебя, дорогой читатель, отпочковаться, отстраниться, освободиться. В нем, в будущем произведении, твоем сочинении должна уже быть заложена воля к рождению-выражению.
Как сказал один умный человек еще в XX веке, - «если тебе не о чем говорить, то нужно промолчать». Может быть, само молчание разродится словом. Но для этого разрешения требуется настроение, отвлечения от излишнего напряжения, связанного со страхом расхождения с тем, что сошлось у тебя внутри. Это сошлась гармония, связалось нечто в тебе самом. Но что оно такое? Это станет известно, как только ему станет тесно в самом тебе.
Но если ты не полный, а худой или совсем пустой? Если в тебе нет ничего того, чем можно поделиться с тем, кто есть не ты? Что тогда? Тогда поделишь с другим, чем ты, с миром тем, чего в тебе нет, с самой пустотой, чтобы не только тебе было пусто. Так не только в тебе, но и в мире появится место для того, чего в нем нет. Это место для тебя. Поэтому следует дорожить не только тем, что в тебе есть, но и тем, чего в тебе еще нет, но место для этого уже есть и оно пусто, свободно от всего иного.
Значит, начинающему литератору нужен не только материал опыта для выражения, описания, но и форма, то, как сделать это описание, а для нее свободное место в твоей душе. Да, и сама душа не есть ли такое пустое место в твоем теле, то, что есть внутри и не есть то, что снаружи налично сущее. Как только то, что есть в душе, найдет свое выражение, так оно своим расположением вне себя и скажет, что оно есть. Следовательно, то, что найдет себя в образе, в гармонии наличных частей, уже было в тебе без образа. Твое сочинение и есть, прежде всего, образ тебя. Так ты видишь себя. И другим своим сочинением, собственным творением ты должен показать, кто ты
