поспевает за безумцем, и тот, схватив мальчишку за плечо, выпучив глаза, добавляет уже тихо, почти шепотом, так что женщина не может его расслышать:
– Не ходи, – говорит он совершенно внезапно. – Ручей становится рекой. Не ходи. Проглотит… съест. Они не видят… я вижу… и ты видишь.
Исэндар чувствует, как ноги подкашиваются. Как раз подбегает мать, но схватить дурака она не успевает, и тот бросается прочь, размахивая руками и еще сильнее разбалтывая отвязанную тряпку.
– Реки крови! – кричит он привычно, разве что намного громче и сильнее, с каким-то особым чувством, с редкой живостью. С его лица даже бледность внезапно пропадает, как не было. – Они не видят! Я вижу!
Мальчишка покачивается, садится на траву, но выглядит это так, будто он просто споткнулся. Мать тут же падает рядом на колени, хватает сына за плечи и начинает осматривать спешно, но со всей тщательностью.
– Ой, горе! – торопится она с выводами, хотя уже замечает, что внешне с мальчиком все в порядке, ни царапины. – Неужто впрямь обезумел?! Ой!
Исэндар растерянно оглядывается. Слова дурака производят на него сильнейшее впечатление. Теперь они обретают еще больше смысла, хотя всегда казались нелепыми и пустыми. Он видит что-то, что видит и сам Исэндар. Он понял это, когда заметил, как мальчик пытается избавиться от прилипшей к ноге красной нити, поблескивающей на солнце. И вдруг становится понятно, что свело мужчину с ума. Все это проклятая ниточка. А слова дурака так и повторяются в голове: «Ручей становится рекой. Не ходи… съест… я вижу… и ты видишь».
Мальчик даже забывает успокоить мать, утопая в мыслях, вихрем закружившихся в голове.
– Да скажи же что-нибудь! – чуть не плача, уговаривает женщина.
Схватив сына за щеки, она заставляет его посмотреть в глаза, а сама отчаянно ищет во взгляде мальчика знак, что он все еще тот же Исэндар, а не новый сумасшедший, который теперь будет носиться следом за дураком по улице, красть еду и кричать что-нибудь, размахивая над головой руками.
Мальчик же виновато опускает глаза. Сам боится, что обезумел, но хмурится, сердясь на себя за такое поведение больше, чем волнуясь.
– Да здоров я, мам, – отбивается он лениво и аккуратно от заботливых ладоней, держащих за щеки. – Ничего со мной не станется.
Впрочем, убедить мать в том, что все хорошо, получается довольно скоро. Хватает всего-то соврать, будто к ноге прилипла какая-то стрекоза и что так от испуга вышло. Женщина, конечно, несколько раз заставляет эту историю повторить, все спрашивая опять и опять: «Точно?», – но, в конце концов, успокаивается.
Правда, теперь заговорить про кузнеца уже становится нелегко. Мальчик подозревает, что слушать его после того, что произошло, мать не станет, так что к середине дня он уговаривает Обит выпустить его из дома, чтобы отыскать сумасшедшего. А женщина, хоть и боится, но все же поддается, когда Исэндар говорит, что тот будет носиться по улице с размотанной рукой.
Кое-как удается затащить безумца в дом, но в этот раз, прежде чем разматывать повязку, женщина лезет в небольшой сундучок, длиной с локоть. С беспокойным видом она возвращается назад, глядит сочувствующе на дурака, а затем поворачивается к сыну, с интересом наблюдающему за ее действиями.
– Кончились припарки, – глядит она хмуро. – Видать, отец для чего-то брал, уж не знаю. Пастухам он иногда давал, а они ему с луга приносили травку всякую, да цветочки. Из них мы потом-то и делали припарки.
Мальчик искренне удивляется.
– Отец тоже умеет… то есть, умел? – быстро опечаливается он.
А женщина усмехается, не давая неприятным чувствам одолеть сыновний ум.
– Хех! Да он меня и научил! – сообщает она. – Правда, давно он уж сам с травами не работал. Все мне это оставлял. Да мне и не трудно. Я пока чего готовила, пестиком разотру, долью водички, иногда подогреть еще надобно, да и все. Да только, сейчас-то чего делать? Хм… так тоже нельзя оставлять.
Обит нахмуривается и с задумчивостью рассматривает тряпку, болтающуюся на обрубленной конечности.
– Ладно, хотя б чистой перемотаю, – говорит она. – Все лучше, чем так оставлять. А то еще, чего доброго, в грязь полезет этим огрызком.
Женщина закатывает посильнее рукава старой рубахи, готовится, и Исэндар, видя ее серьезность, тоже напрягается.
– Ты, это, придержи, – велит она сыну, а сама взглядывает хмуро и сердито на безумца. – А ты сиди ровно, понял? Больно будет, но ты терпи, а иначе только хуже сделаешь. Понял, спрашиваю, или нет?
Дурак наклоняется к женщине, кивает и шепчет:
– Я вижу…
– Тьфу на тебя, дурень! – сердится Обит. – А ну, держи его, чтоб не шелохнулся. Как хочешь, а держи, а то не управимся.
Мальчик обхватывает сумасшедшего обеими руками, старается держать, а тот лишь улыбается, да оглядывается. Вблизи он воняет отвратительно, но остается лишь поморщиться и терпеть. Правда, уже спустя несколько мгновений вдруг происходит что-то необычное, что угадывается в голосе матери.
– Ишь… не больно? А ну, отпускай, – говорит она, а сама с изумлением таращится на обрубленную конечность. – Ты погляди, вот эт да. Да это получше моей припарки, уж наверняка.
– Чего там? – оживляется Исэндар.
Мать указывает ему на какую-то мазь, которой неизвестно кто щедро залепил рану сумасшедшего.
– Ты глянь, даже кровь уж не идет, – рассматривает она мазь. – Нда… ну, оно и к лучшему. Все равно припарки нет. Только замотать остается, а там уж пускай заживает. Дня через три смыть, да еще раз перемотать, а больше и не надо ему ничего. Ты смотри на него, улыбается… Ты чего улыбаешься, дурень?! У тебя руки нет!
– Реки крови! – отвечает безумец радостным, бодрым голосом, вздернув и здоровую руку и обрубок. – Море крови!
– Да ну тебя, – отмахивается женщина. – Сейчас перемотаю и иди на все четыре стороны.
Еще чуть позже становится ясно, что сегодня же взяться за работу у кузнеца уже не получится, и у Исэндара рождается новый план.
Обит быстро замечает, что сын работает, как никогда прежде. Еще до ужина он успевает закончить столько дел, что хватило бы занимать его дня три, а то и все четыре. Хотя, конечно, это раньше мальчишка прятался от работы и даже те дела, за которые все-таки брался, исполнял лениво и без охоты, а потому он и сам удивляется тому, как много можно сделать разом, если искренне увлечься.
Вечером мать даже не сразу может оторвать мальчишку от дел. Когда же он садится за стол, уставший, измотанный, но лишь распалившийся и переполненный желанием действовать, Обит взглядывает, а сама вздыхает облегченно, удивляясь тому, как быстро взрослеет сын.
– Не такой уж ты, видать, лоботряс, – говорит она с улыбкой.
На это замечание реагировать не хочется, да и ужин внезапно оказывается таким вкусным, как никогда, хотя еще за завтраком еда была совершенно пресной, такой, что и земля показалась бы вкусней.
Оголодав от усталости, Исэндар быстро заканчивает, а сам невольно отвлекается на ниточку, прилипшую к ноге. Все ей нипочем. Тянется прямо сквозь дверь, не спутывается, всегда ровно и аккуратно лежит на земле, даже не колышется. А теперь, когда стемнело, видно, что даже в тусклом свете, или вовсе в кромешной тьме, алый цвет этого загадочного ручейка ничуть не блекнет, а даже становится еще заметнее, чем днем.
– Чего? Куда смотришь?
Мальчишка резко поднимает голову, испугавшись, что мать заметит и все поймет.
– А? Никуда, – отвечает он торопливо, а после нахмуривается потихоньку и снова опускает глаза, но только уже с задумчивым выражением. – Я просто… я сказать тебе хотел…
– Ну говори, раз хотел.
– Я, это… ты сходи завтра к кузнецу, ладно? Скажи, что разрешаешь у него работать.
Обит искренне удивляется, даже есть бросает.
– Хех! Это хорошо, конечно, – говорит женщина, – да только кто ж тогда с домом будет помогать? Уж одна я тут не управлюсь, старая уже.
– Да ты послушай! – Мальчик поднимает голову, и хоть тело его устало, а в глазах ярко горит желание, которое не дает уму покоя. Обит еще только пытается строить догадки, но Исэндар и сам понимает, что должен объяснить все сейчас и добиться согласия, а потому старается не тянуть. – Я буду до обеда здесь. Вон, видала, сколько всего сегодня переделал? До середины дня я тут помогу, а потом туда, к кузнецу. Он говорит, пусть ты сама к нему придешь, да скажешь, а то не пустит.
Женщина вздыхает.
– Еще ходи к нему… вот сам пусть и идет.
– Мам! – расстраивается Исэндар, а сам продолжает, не забывая, что еще далеко не все рассказал.
Вспыхнув, мальчик успокаивается мгновенно, садится обратно, едва приподнявшись с табурета, и вдруг хмурится еще сильней.
– Ты дослушай, – продолжает он. – Я… я его попросил… оружие сковать. В общем…
Обит, размякшая после смерти мужа, теперь уже приходит в себя. Ее старые привычки опять проявляются, и она уже снова глядит хмуро и строго, щурится и даже зачем-то начинает закатывать рукав.
– Эт зачем тебе оружие-то, а?
На этот раз мальчик не просит дослушать, а сразу продолжает, игнорируя вопрос, но в то же время зная, что ответ все равно не нужен.
– Я буду у него работать, – тише, с прежней хмуростью сообщает мальчик. – А как отработаю, так он мне хороший меч выкует. Тогда, как буду готов, пойду…
– Ты куда это пойдешь? Как дам!..
Исэндар поднимает глаза. Обычно, когда он в такой миг смотрит, то едва не плачет, дуется, шипит и дышит во всю грудь, а сейчас хмур, спокоен и непоколебим, и внушает своим видом мысль, что ни за что не отступится.
– Мам, – заговаривает мальчик тихим, спокойным и уверенным тоном, – я же тебе говорил, что уйду. Не сейчас, но…
– Я тебе уйду! Вояка проклятый, – сердится Обит. – Я тебя пожалела и так. Думаю, отца потерял, да только ты уж, гляжу, оклемался? Навоюешься ты у меня! Дня не прошло, а ты уж опять! То, смотрю, руками машешь, как очумевший, то ногой по воздуху колотишь… еще и опять со своей войной! Дома сиди! Вымахал, чтоб тебя, полроста дурости!
Мальчик еще сильнее нахмуривается, дышит чаще. Слова матери его задевают, но все же держится он лучше, чем обычно, не капризничает, да и порывам детским уже не поддается.
– По-твоему, лучше мне сбежать с ржавой железякой, даже нормально с тобой не простившись? По-твоему, лучше я пусть умру где-то, когда меч украденный треснет, чем с добром меня отпустить? – вдруг спрашивает он холодным тоном и сразу же замечает, что матери нечего ответить. – Так или нет? Все равно уйду. Или ты думаешь, не посмею? Ну, давай, бей, и меня завтра же здесь уже не будет!
Женщина сразу мякнет. Всякое она может стерпеть. Если бы мальчик капризничал, если бы дулся, если бы ее обзывал, если бы винил, что, мол, ничего-то она не понимает, но такими словами Исэндар обезоруживает старушку. Еще миг спустя у нее от бессилья обвисают плечи, а затем Обит укрывает лицо ладонями и тихонько всхлипывает, неожиданно осознав, что больше уже над судьбой мальчишки совершенно не властна.
Исэндар даже смягчается, едва не начинает извиняться, но потом нахмуривается сильнее, удерживая чувства внутри и не пуская их на волю.
– Ну, хватит, мам, – наконец, заговаривает он, пытаясь оставаться холодным. – Я же не завтра уйду. Я еще у кузнеца сколько буду работать, кто знает? Он мне выкует меч, а я тебе тут хозяйство в порядок приведу…
Обит успокаивается, всхлипывает только, но вырваться плачу так и не дает.
