Вздохнув, пару раз отмахнувшись и отдышавшись, она взглядывает на мальчика, еще немного медлит, но затем все же начинает говорить.
– Ты вот думаешь, чего я тебя луплю? Думаешь, злая я?
– Да ничего я не…
– Погоди, теперь ты дослушай, – не позволяет женщина перебивать. – Ты сказал, чего хотел, а сейчас моя очередь. Я тебе тоже могу кое-чего рассказать, чего ты еще не слыхивал.
Женщина делает паузу. Долго она молчит, глядит куда-то в сторону, ничего не говорит, но Исэндар спокойно ждет. Слова матери сильно на него действуют, но почему, он и сам не может сказать. Наверное, все потому, что прежде она бы просто спустила с мальчишки штаны и била бы так, что назавтра он попросту не сумел бы даже подняться с кровати.
– Ладно, пора бы уж… – вздыхает Обит еще раз, а затем пододвигается на табурете ближе, тянет руки и берет сына за ладонь. – Вот, что, родненький, ты мне скажи, ты своих братьев хорошо помнишь? Только погоди, не надо опять про то, что они ушли, да не вернулись, а вот с тобой будто бы все иначе будет. Ты их хорошо помнишь?
Исэндар медлит немного.
– Ну, – отвечает мальчик, – старшего я совсем не помню… мне имя говорил Ва́рмис, но я чего-то не могу вспомнить. Да и самого Вармиса тоже… помню, как он меня на плечах носил к отцу.
Женщина отпускает ладонь сына, выпрямляется, а глаза прячет, отчего и мальчик хмурится, не в силах угадать, что у матери на уме.
– Вот то-то и оно, – с печалью заговаривает Обит. – Думаешь, будто ты у меня третий всего?
Исэндар замирает от удивления.
– А вот как бы не так, – продолжает мать. – Двенадцать раз я рожала. Четверо, кровинушки, сразу мертвыми вышли, трое было девочек, да еще четверо мальчишек, да вот ты потом, пятый из мальчиков, а всего двенадцатый.
Услышав это, мальчик едва не открывает рот. Он не шевелится, даже не моргает так долго, что глаза начинают слезиться. А мать, заметив это, печально усмехается и тяжело вздыхает, после чего снова опускает глаза.
– Так-то, – продолжает она. – Девочку одну собаки задрали бешеные. А такая красавица была, такая затейница. Как сейчас помню, все она бегала кругом: «Маменька! Маменька! Дай помогу!», – чего не делаю, все она тянется рученьками своими, все, говорит, помогать буду.
Сделав небольшую паузу, женщина отирает сухие глаза ладонью.
– Еще одну болезнь отняла. Давно это было, – вздыхает мать. – Та тоже хороша была, но другая, спокойная такая. Еще одна, тихонькая, скромненькая, да тоже красавица. Купец один ее уволок ночью, а я, дура, и не заметила. И отца тогда не было. Единственный раз он из дому уходил надолго, на целые луны. Наутро двое старших по следу за ним ушли, да так никто из них и не воротился. Да и отец… ушел… а вернулся, троих деток недосчитав, к дуре старой.
Опять вздохнув, отмахнувшись рукой от печали, как от мошки, женщина лишь теперь осмеливается поднять глаза и обратить взор на мальчика. Самое трудное уже вспомнилось, а сейчас уже легче, да и слез, похоже, в пересохших глазах все равно не осталось.
– Ну а младших ты еще застал. Оба на войну ушли… никого не осталось. Вот еще и отец… и ты еще: «Воевать буду! Мир буду переделывать! Всех чудищ перебью! Все по-другому будет», – не будет. Уйдешь ты, дурень, да и пропадешь там, а мне и весточки некому будет послать… теперь-то хоть понимаешь?
Исэндар не решается ответить. На уме крутится внятная мысль, но сказать ее язык не поворачивается.
– А чего вы мне ничего не рассказывали? – только и спрашивает мальчик, опомнившись.
– А чего говорить? – удивляется мать. – Чего они, живее будут? Чего говорить-то: «Вот, подрос ты, кровинушка, да теперь послушай, как твои одиннадцать братьев и сестер помирали»… – чтоб жизнь медом не казалась… так что ли?
– Да я же не…
Так и обрывается беседа долгим молчанием. Темнеет уже окончательно, на улицу носа не показать. Луны нет, черно, как на дне закрытого колодца. И вроде усталость донимает, спать зовет, а все равно уходить от стола не хочется.
Наконец, Исэндар не выдерживает, опережая мать с ее предложением отправиться отдыхать.
– Я не на войну же сразу, – заговаривает мальчик несмело, но постепенно разгоняется, говоря все увереннее. – Я прежде всего найду того Голоса. Хочу знать, за что он так с отцом…
– Хех! Ты у меня, видать, и правда, самый дурной, – хмурится мать. – Да кто ж тебе скажет-то?
– А чего?
– Чего-чего… ладно, слушай. – Женщина сбавляет тон, говорит теперь шепотом, словно боится, что кто-то может услышать даже здесь, даже в такое время, на окраине живоземья, ночью в крестьянской халупе, стоящей чуть ли не на отшибе. – Отец твой не отсюда. Из Междуречья он. Царство такое, меж двух рек лежит у самой огненной земли. Там-то и бьются с чудищами цельными днями и ночами. Там река разбивается и уходит в две стороны. Через воду чудища отчего-то никогда не проходят, как сказывают, а Междуречье одно из всех царств людских лежит на той стороне рек. Оно будто и разбивает Жи́вью, речушку нашу, пополам. Там-то речка эта уже больше становится, что лодки даже по ней плавают, это тут она у нас маленькая. Так вот отец там родился, там вырос, там он… там он с царем чего-то… нехорошее там что-то было, он мне не говорил, чтобы вдруг, ежели чего, меня трогать не стали б. А тебе и подавно никто не скажет, теперь уж никто и не помнит, видно. Только вот, чего бы там ни было, а отца повсюду искали, во всех царствах, вот сюда он и упрятался, а тут мы с ним повстречались. Только раз он уходил на несколько лет, дела какие-то доделать. Сказал, что потом уж и искать перестанут. Тогда-то девочку мою купец, зараза, и упер. Увижу этого гада хоть раз, клянусь, я ему…
Вздохнув, Обит пытается успокоиться, а Исэндар ни на миг не отрывает от нее глаз.
– Так ты не знаешь? – встает он, не справляясь с чувствами.
– Не знаю, сказала же, – отвечает мать недовольным тоном. – А если б и знала, то тебе говорить бы не стала, хоть убей. И никто не станет. Тем более Голос. Только беду на себя накликаешь, будешь спрашивать.
Мальчишка хмурится, но садится обратно, о чем-то глубоко задумавшись.
Мать же рассматривает его с печалью, быстро растеряв всю хмурость. Вздохнув, она заговаривает уже другим, нежным, ласковым голосом.
– Не рвись ты так скоро помирать, – упрашивает она. – Куда торопишься-то? Войну он победить собрался. Война как была всегда, так и будет. Успеешь еще, хоть внуков мне прежде дай повидать.
Исэндар, выслушав, сразу возвращает хмурое выражение, избавившись от задумчивости.
– Нет, – отвечает он с непоколебимой уверенностью. – Думай про меня, что хочешь, что дурак я – что угодно думай. Я уж теперь не такой, как раньше, вырос я уже…
– Да куда там.
Мальчик будто не замечает слов матери.
– Уйду, мам. Как готов буду, так и уйду. Выясню, что с отцом было, а надо будет, так я до самого Междуречья доберусь и там все выспрошу, а уж потом…
– Вот дурак ты и есть! – сердится мать, но уже даже не пытается угрожать, что отлупит и вновь продолжает умоляющим тоном. – Ну чего тебе далось идти куда-то? Чего ты там делать-то собрался?
Мальчик уставляется на мать, глядит хмуро, уверенно, будто нет в нем ни капли сомнения, а сам понимает, что не так просто ответить, сам еще не может точно сказать, что именно тянет уйти из дома.
Впрочем, покопавшись в мыслях, Исэндар все-таки находит тот ответ, который и для него самого все окончательно делает ясным и понятным, который расставляет все на свои места, избавляя от прежней смуты мыслей.
– Думай, что хочешь, – заговаривает он, нахмурившись сильнее прежнего, – а только я чувствую, будто мир не такой, как должен быть. И еще я знаю, знаю и все, что само оно ничего не поменяется. Я еще не знаю, что именно надобно делать, но знаю точно, чувствую, что нужно что-то изменить. Хоть бы и войну закончить, или что еще – не важно. Я сделаю. Я хочу, чтобы все лучше стало… может, скажешь опять, что дурак… знаешь, что отец мне сказал последнее? Велел из множества путей свой найти и идти по нему без сомнений. И так и сделаю. Так я чувствую. Я, может, не такой мудрец, как он, но я тоже кое-чего понимаю. Нельзя просто так старика казнить. Я видел, как голос решал, он уже говорит сначала, мол, все, решено, а потом ему чего-то шепнули, и он сразу же велел отца казнить. Даже слушать его не захотел, а перед тем ведь улыбался, говорит, мол, мы еще поспорим в другой раз.
Мать не перебивает, даже не знает, что сказать. Уже не пригрозишь ни чем, не припугнешь, все равно не сработает. Да и, чего доброго, мальчишка на самом деле сбежит с какой-то ржавой железкой, да в драку с ней ввяжется, если ему по заду надавать. И ответить совершенно нечего.
– Неправильно все это, – продолжает Исэндар с тем же хмурым видом. – Все неправильно. И война когда-то должна закончиться. И вообще, все меняется. Я знаю, потому что…
Он заминается, чуть не выдав матери, что здесь, вблизи бродит где-то паж, самая настоящая тварь из огненных земель. И теперь еще думается о том, а не разроет ли эта гадина свежую отцовскую могилу, но сейчас главное не заставлять старушку лишний раз тревожиться.
– …потому что знаю, – договаривает мальчик. – Все меняется. Все будет хуже, если ничего не сделать. Поэтому я должен уйти. Я вернусь когда-нибудь. А если буду умирать, я уж как-нибудь передам весть. Обязательно передам. Так что ты не волнуйся, ежели от меня ничего не будет слышно. Если нет вестей, значит, я жив. А я уйду. Как только буду готов, уйду.
Вновь повисает молчание, но в этот раз уже не так долго оно терзает слух, вынудив его ловить далекие звуки ночи, прокрадывающиеся в дом снаружи. Оттуда, с улицы, доносится противный крик совы, но быстро пропадает, зря напугав мальчишку своим жутким голосом.
Тихонько лают собаки, и очень хочется спать. И теперь, когда все сказано, глаза слипаются, уже не желая замечать ни серебристое мерцание странного, так и не пропавшего значка на краешке взгляда, ни кровавый, алый, поблескивающий в темени ручеек, убегающий за дверь, а оттуда в лес, ни неутихающий лай деревенских собак, больших любителей ночной переклички.
А затем мать неожиданно вздыхает, не дав заснуть прямо на табурете.
– Твоя взяла, – признает она с грустью свое бессилье. – Завтра я с утра к кузнецу схожу, поговорю.
Исэндар оживает, выпрямляется, набирает полную грудь воздуха, но сказать ничего не успевает.
– Да только ты раньше времени не спеши радоваться, – хмурится женщина. – Ты прежде заслужить еще должен будешь. Такого хилого я тебя никуда не пущу. Ильмару я скажу, чтобы мне отдал меч, как готов будет, да чтобы прежде он тебя как следует в кузне погонял. Работа там тяжелая, я хоть и сама не бывала, а знаю, что тяжело. Вот, ежели ты у него сумеешь три целых луны отработать каждый день, чтобы без отдыха, вот тогда я тебе меч и отдам. А до тех пор никуда не пущу. Да еще, чтобы хозяйство тут держал, как следует, а не как попало. Тогда…
Мальчишка не находит слов, но всю свою холодность и серьезность вмиг теряет. Он бросается к матери на шею, обвивает руками, обнимает, не зная, как еще выразить радость и как показать свою благодарность.
Женщина тоже умолкает. Правда, для нее в этой беседе немного хорошего. С печалью Обит кладет подбородок сыну на плечо и только вздыхает. Делать все равно нечего, мальчишка наверняка сбежит. Что он, что его братья, ушедшие прежде, чем Исэндар успел повзрослеть – никого не
