завтрак закончился с Божьей помощью, с родительской помощью освободились от ослиной трапезы ясли. Хозяин, сняв с вешалки узды и сбруи, к выходу тогда подошёл и осторожно, боясь придавить стоявшего в проходе малютку, распахнул настежь скрипучую деревянную дверь; потом нагнулся, кол под неё подсунул, закашлялся. После чего, разогнувшись, с улыбкой посмотрел на Пушка, легонечко его подтолкнул коленом под попу: ну-у-у, чего, мол, стоишь и дрожишь? выходи давай, чертёнок ты этакий, коли так рьяно на улицу рвался, есть всем мешал.
Мощный поток свежего летнего воздуха, густо с птичьим гомоном перемешенного, ярким солнечным светом и всевозможными кружащими голову запахами и испарениями, благодатно хлынул на ослика с трёх сторон, будто бы благоухающей простынёй с головой окутал, дурманя его, непоседу, сводя с ума, кровушку в нём будоража… И он, одурманенный и счастливый, утренней свежестью и красотой будто бы зельем лихим опоённый, уже не раздумывая ни секунды, не труся, смело шагнул вперёд - в мир новый для себя, незнакомый, огромный как небо над головой, непознанный и диковинный. Шаг сделал, второй, третий, зажмурился от слепящего солнца, остановился как вкопанный, дух перевёл. Ничего - живой и здоровый, и даже целый, как кажется. Потом оглянулся назад, увидел счастливые глаза родителей и хозяина.
«Хорошо, Пушок, хорошо! - дружно говорили эти глаза. - Умница! Молодчина! Герой настоящий! Смело шагай по земле, широко, и упасть не бойся. Земля - она мягкая, она опора наша, спасительница и кормилица…»
Часто-часто забилось тогда его совсем ещё крошечное сердечко, изо всех молодых пор засочилось переполнившее душу счастье… И, собрав воедино силёнки, воздуха утреннего, прохладного в грудь набрав, будто бы наскоро воздухом тем живительным подкрепившись, маленький ослик, отчаянно мотнув головой, вперёд вдруг во весь опор помчался по изумрудной, шёлковой от росы траве, взбрыкивая и крича от радости, парк окрестный звонким криком тем оглашая, жизни вольной, для него именно в тот момент и начавшейся, праздничный гимн трубя…
Это был, несомненно, его день - маленького глупого ослика по кличке Пушок, в сарае месяц назад родившегося, месяц целый под запором прожившего там, словно в темнице холодной. Без робости в новый мир вступив, поразивший его с первых минут своей необычностью, красотой и размахом, он, с присущим молодости максимализмом, бросился в этот мир с головой, пытаясь за один день весь его изучить, весь оббегать.
Их хозяин, житель провинциального городка, делец молодой, бизнесмен удалой, съездив однажды на юг по делам и купив там родителей Пушка по дешёвке - случайно, можно сказать, на пьяную голову, предварительно ни с кем об том не сговариваясь и не думая о последствиях, - организовал у себя на родине в парке нечто вроде аттракциона живого и прибыльного, катая по окрестным аллеям маленьких ребятишек, которых в парке было не счесть. И родители ослика ежедневно, без выходных, до боли наминая об укатанные дорожки ноги, возили на себе с утра и до вечера баловную непоседливую детвору, шумную и неугомонную по преимуществу, порой вообще агрессивную, доставляя хозяину капитал, затраты его окупая. Но даже и ежедневная каторжная эта работа не так утомляла родителей, к труду с малолетства приученных, как те бесконечные детские ласки, пощипывания и поглаживания, а то и просто тычки, что сыпались на них беспрестанно, и их, несчастных, к концу рабочего дня даже и пуще мух с комарами, пуще жары выматывали.
В тот день, однако ж, родители могли немного передохнуть: про них, стариков согбенных, детишки почти позабыли. В тот день их обоих сразу же отодвинул и затмил Пушок, центром всеобщего внимания сделавшийся.
По-другому, впрочем, и быть не могло, ибо дети, всё же робея немножечко перед взрослыми животными, определённо побаиваясь и остерегаясь их, почувствовали в лице новорождённого ослика - маленького, нежного, беззащитного, слабенького и худенького как и сами они, - ровесника себе и друга; и всё тепло своих молодых сердец, на доброту, поцелуи и ласки щедрых, направили исключительно на него одного - уже с первых минут кучно его со всех сторон облепили. Они, не переставая, гладили Пушка по шее, спине и бокам, дружно за холку, за уши его трепали; не стесняясь, целовали ослика в носик, глазки круглые, немигающие, грустными казавшиеся со стороны. Но, главное, пришедшие в парк ребятишки выпрашивали у своих пап и мам, бабушек и дедушек всё самое вкусное, сочное и аппетитное, - и тут же, не раздумывая и не жадничая ничуть, сами к вкуснятине той не притрагиваясь, наперегонки, в щедрости соревнуясь друг с другом, несли всё это в дар своему новому другу, самому лучшему на их взгляд, самому на тот период желанному.
Пушок, естественно, был вне себя от счастья из-за подобного повышенного внимания и заботы, криком истошным силился закричать, разбежаться и до небес допрыгнуть - чтобы в облака пушистые как в перину Божию провалиться, в райские кущи рвущимся сердцем попасть. И почему такое происходило - понятно! Загадки тут нет никакой. Разве ж мог он помыслить ещё даже и день назад, когда в сарайную щёлку украдкой тоскливо выглядывал, что люди - эти божественные существа, перед которыми он так всегда восторженно трепетал, на которых с первого дня не мог нарадоваться и наглядеться, - великаны и прелестники-люди вдруг такую встречу окажут ему! такой приём! такими дарами осыплют и ласками задушевными!
И он ластился к ним ко всем без разбору, носиком в них доверчиво тыкался - будто поцеловаться с каждым хотел, чувствами добрыми, жестами, молчаливыми заверениями в вечной любви обменяться. А потом вдруг встряхивался ни с того ни с сего, неожиданно из рук людских вырывался и сломя голову пускался по парку вскачь, бодая головкой воздух, задние ножки высоко вверх подбрасывая - лягаясь будто бы ими и хвастаясь: вот я, дескать, какой! - удаль свою молодецкую всем демонстрируя. Потом снова ластился к догонявшим его малышам, и снова скакал и бодался…
Иногда, мельком сквозь окружавшую его толпу поклонников мать заметив, сгорбленную под тяжестью очередных седоков, устало с низко опущенной головой по аллее бредущую, ослик подскакивал к ней простодушно.
- Мам, привет! Как дела?! Ты не устала?!
И едва успевала матушка поднять голову и взглянуть повнимательнее на разыгравшегося и расшалившегося кроху мутными от усталости и жары глазами, как неугомонный Пушок, не дождавшись ответа, быстро отворачивался от неё и уже в следующую секунду угорело мчался к поджидавшей его детворе, с удовольствием подставляясь под сыпавшиеся на него со всех сторон ласки и поцелуи.
Упиваясь безграничным счастьем, беспечностью молодости и свободой, о которой так долго мечтал, ослик, конечно же, ничего не заметил в тот день - ни жары и ни мух, ни усталости материнской, ни каких-то здоровенных парней, подошедших к хозяину в конце работы, кольцом окруживших его и о чём-то долго и развязно, на повышенных тонах, с ним беседовавших. Не заметил он и того, естественно, как изменилось после беседы лицо Мишкиного отца, ставшее бледным вдруг и задумчивым. И как быстро передались те задумчивость и белизна жене его, бойкой Мишкиной матушке… Он, как космонавт после полёта, спортсмен-победитель после мирового первенства или артист начинающий после удачной премьеры, ошалел от славы, аплодисментов, триумфа, душою обласканной ввысь воспарил и духом горним там до краёв напитался. А, воспарив и насытившись, и одурев совершенно, “ослепнув”, про хозяев с родителями позабыл, счастьем собственным от их невзгод и проблем заслонился, легкомысленно списав это всё на мелочи жизни, мышиную возню или недостойную суету земную. В тот день показалось ему, триумфатору, что мир окружающий, поднебесный из одного пышного праздника только и состоит, и что и все вокруг такие же удачливые и счастливые…
Едва дойдя вечером до сарая, единственное, что смог тогда вымолвить ослик, это:
- Мам, я есть очень хочу, очень.
А когда посуровевший хозяин, у которого отчего-то всё валилось из рук, принёс ему, наконец, охапку свежескошенной травки, пахучей, аппетитной, сочной, золотистыми одуванчиками словно спелыми абрикосами пересыпанной, - он уже спал крепким-прекрепким сном в крохотном своём закутке, слегка приоткрыв по привычке ротик; и, как казалось со стороны, сладко во сне улыбался - будто бы продолжал бодаться и там, сорванец, с воображаемой детворой, и сонного его одолевавшей…
То была страшная ночь, страшная и необъяснимая и своей жестокостью непонятной, и варварской чудовищной нелогичностью. Люди-волшебники, люди-боги, люди-прелестники и премудреники, что с момента рождения поражали ослика статью, поступью и великодушием, а ещё силой, щедростью и красотой! - эти же самые люди, сводя счёты с хозяином, сделали его, беззащитного кроху, заложником своих тёмных дел. И не устыдились этого.
Он проснулся от вспышки лампы, висевшей над головой, - посредине чудесного сна, на персидскую сказку больше похожего, где от золота и изумрудов слепнут глаза, где ломятся столы от яств, украшений и кубков. Щуря сонные глазки от света и не понимая, что происходит, почему вдруг взяли и разбудили его среди ночи, чего прежде не делали никогда, Пушок с трудом различил вошедших из тёмного проёма распахнутой настежь двери троих накаченных молодых парней, лица которых показались ему знакомыми. Пробудившийся лишь наполовину, он по привычке доверчиво улыбнулся людям, успев подумать сквозь дрёму: «чего это они к нам пришли так поздно? да ещё одни, без хозяев?» - и хотел уже было закрыть глаза, чтобы тут же опять и заснуть и сон волшебный снова увидеть, гостями незваными прерванный. Как вдруг неожиданно эти трое, действовавшие строго по плану, слаженно и оперативно, быстро окружили отца, растерянного и сонного как и сам ослик, отдыхавшего рядом же на мешковине, схватили его в охапку и стали грубо заталкивать в пустую клеть у дальней стенки сарая, используемую под инструмент и опилки. Отец встрепенулся, перепугался естественно, стал сопротивляться как мог, изо всех сил реветь, упираться, копытами пол земляной бороздить, - но разве ж справиться было ему одному с такими двуногими силачами.
Без особых проблем затолкав в клетку ревущего что есть мочи отца, закрыв его на щеколду и взмахом руки и грязным словцом вдогонку грозно так главу семейства ослиного припугнув: «давай не ори, заявив, скотина безмозглая, а то голову тебе оторвём вместе с твоим ублюдком маленьким», - пришедшие незваными люди стали ловить после этого не на шутку встревоженную мать Пушка, возле сынули сонного очумело метавшуюся, пытавшуюся его собственной грудью закрыть и всеми частями тела… Поймали и её - без проблем опять-таки, - к отцу потащили за уши, за ноги и за хвост; грубо пинали и били по дороге, сквернословили, злобно смеялись.
Мать, закатив глаза, из последних сил вырывалась, крепкие руки людские силилась разорвать, вопли душераздирающие издавая. Страшные вопли те, словно бы ледяным дождём оборачиваясь или снегом тяжёлым на голову, ослику сон прогоняли, мурашками бегали по спине как мураши в муравейнике, противной холодной коркой всего его как панцирем покрывали, что невозможно
