становилось ему, бедолаге, от страха ни выдохнуть, ни вздохнуть, ни даже просто пошевелиться.
«Ну что ты, мам? чего так кричишь-то громко? пугаешь чего меня? - недоумевал он, помимо воли трясущийся, глядя на бившуюся в истерике меж людей и всё дальше удалявшуюся от него родительницу, окончательно от такого ужасного зрелища пробуждаясь. - Люди же сами пришли к нам - радоваться нужно… Значит мы им понравились днём, и они хотят ещё раз нас увидеть. Это же так здорово, пойми! Чего кричать-то на всю ивановскую? голосить истошно?»
Под словом “нас” Пушок, конечно же, имел в виду себя и никого больше - ведь ещё так свежи и ярки в его памяти были и незабываемый вчерашний праздник, и оглушительный вчерашний триумф... И как бы в подтверждение данных мыслей увидел он, пробудившийся, как вошедшие, загнав мать к отцу и закрыв надёжно обоих, дружно головы в его сторону повернули и также дружно, шагом размашистым, втроём направились уже к нему.
Когда они подошли вплотную, Пушок, улыбаясь улыбкой ясной - невидимой пусть, но реальной, ослиной, простой и чистой как колодезная вода, - хотел уже было подняться и по привычке доверчиво каждому в грудь уткнуться, чтобы замереть-успокоиться на богатырской груди, как делал это весь прошлый день, от чего под конец устал даже, измучился… Как вдруг он сильный удар сапогом почувствовал, пришедшийся ему точно в голову, в чуть приоткрытый рот.
От такого удара внезапного, подлого, профессионально-поставленного во рту у него что-то хрустнуло и сломалось, жидкостью солоновато-сладкой словно горячим томатным соком наполнилось или подсоленным молоком. И там, внутри, всё заболело и заныло сразу же, превратилось в кашу кровавую, сплошное противное месиво, не позволявшее рот приоткрыть. В глазах у ослика замелькали искорки, яркие-преяркие как фейерверк, которые тут же в обильных слезах потонули, кольцами радужными обернулись в глазах... Всё поплыло вокруг него, закружилось, и земля ушла из-под ног.
Замотавший головой Пушок, растерявшийся от неожиданности, попытался было подняться опять и понять в чём дело, как вдруг страшная - от очередного удара - боль уже в правой передней ноге молнией разнеслась по телу, заставила скорчиться и содрогнуться. Она была такой нестерпимой и острой, что ослик не выдержал - застонал.
- Мамочка, что же это такое? за что? - тихо заскулил он на ослином своём языке, призывая на помощь мать. - Мне очень больно, мамочка, мне страшно.
Потом он, плачущий и от слёз ослепший, очередной удар и боль во рту почувствовал. И там опять что-то хрустнуло, густо покрылось очередной кровавой волной. Потом живот - боль в животе; потом боль под рёбрами и где-то ещё, много-премного боли…
Через минуту Пушок перестал ощущать, куда именно наносились удары. Тихо стонущему и подрагивающему под сапогами, ему казалось-чудилось только, что вся боль и все муки, какие существуют на свете, словно бы в одно согласное действо объединились и разом набросились на него собаками сворными и свирепыми, живым и здоровым от которых ему, похоже, не вырваться, не убежать, которые его махом одним проглотят и не подавятся.
А ещё через какое-то время, пока длилось нещадное и беспрерывное избиение, разум его неокрепший, слабенький причиняемую побоями боль переносить уже был не в силах. И сознание детское отключил - кроху несчастного обезопасил, сердечко его от разрыва спас. Ослик вдруг перестал плакать, удары тяжёлые ощущать и даже и голосом стонущим перестал на них реагировать. Только тельце его окровавленное лишь вздрагивало слегка, судорогами покрывалось при каждом новом ударе…
Поэтому он не увидел, как пришедшие к ним в сарай люди, изрядно устав от битья, отошли наконец от него, почти уже бездыханного, и потом с удовольствием и неким внутренним удовлетворением даже, будто бы дело великое совершив по поимке и наказанью преступника, вытирали ладонями мокрые от пота лица. И как один из троих, сверкнув по сторонам глазищами дикими, горящими как на пожаре, сказал остальным:
- А что, пацаны, может вообще поджечь эту их “богадельню” сраную, а? Чтоб всем этим кооператорам новоявленным и бизнесменам впредь неповадно было; чтоб знали и помнили, суки позорные, как хвост свой поганый вверх задирать, рылом пухлым на нас, честную братву, высокомерно пялиться.
- С кого тогда мзду будешь брать, дурило? - делово ответил на это другой, с золотыми зубами во рту и цепью толстой на шее; и, оглянувшись на ослика после этого, с ухмылкой добавил начальственным тоном: - Хватит пока и этого… Завтра, я думаю, они посговорчивей будут; а главное - поумней.
Находясь в беспамятстве, Пушок пропустил-проглядел тогда всё на свете. То, например, как немного постояв и покурив в сарае, дела обсудив насущные, денежные, люди ушли восвояси, забыв погасить свет и дверь закрыть за собою; как несколько часов кряду металась по подсобке мать, от горя и невозможности быть рядом с избитым сыном рассудок совсем потерявшая.
Как, наконец, выломав грудью доску и исцарапавшись о торчавшие гвозди в кровь, она, ломая ноги, в образовавшуюся щель пролезла, подлетела - очумелая! - к Пушку и, встав перед ним на коленки, завыла протяжно и страшно ослиным диковинным воем, отдалённо похожим на тот, каким воют обычно люди перед покойником или войною... Как вдруг потом, спохватившись, приподнялась и языком стала слизывать кровь со вспухшего, фиолетовым ставшего от синяков и ссадин тельца, - тёплую, солоновато-сладкую, приторную, что из многих израненных и иссечённых мест обильными ручейками сочилась и не успевала застыть.
Не видел ослик, почти до смерти забитый, как следом за матерью из подсобной клети вылез нервно-дрожащий отец и осторожно, словно боясь чего-то, подошёл к ним, шатаясь, - да так и застыл на месте статуей полуживой. И до самой предрассветной зори молча стоял и смотрел на Пушка полными слёз глазами, дрожа всем телом как на морозе, громко зубами стуча. Он весь поседел от увиденного и пережитого, душою весь поседел…
Сознание вновь вернулось к избитому только лишь поздним утром, когда он услышал у себя над ухом детский истеричный плач, что сердце его разрывал посильнее ночных ударов.
- Пушо-о-ок, милый, что с тобой?! - эхом разносилось в его голове собственное его имя, усиливаясь по мере пробуждения всё громче и громче. - Миленький мой, хороший, что они с тобой сделали?! Пушо-о-о-ок!!!
Почувствовав у себя на щеке чьё-то дыхание жаркое вперемешку с прикосновениями, ослик открыл глаза и увидел прямо перед собой огромные, полные слёз и недетской тоски карие Мишкины глазки. Тот держал голову ослика у себя на ручках и осторожно, видимо уже понимая ясно, какую боль может он принести малейшим неверным движением, ни то целовал пострадавшего, ни то губками вспухшими, влажными нежно массировал-гладил.
У Пушка при виде такой картины - трогательной и душещипательной - тоже брызнули слёзы.
«Мишка, друг! - захотелось ему закричать. - Самый хороший, самый верный, самый любимый мой друг на свете! Перестань плакать, пожалуйста! Я не могу видеть твоего горя и слёз: мне они - как нож острый! Давай обнимемся лучше, крепко-крепко прижмёмся друг к другу как раньше! И нам обоим будет опять хорошо! Так хорошо, как и всегда было!...»
Но не наградила природа ослика даром речи, мимикой даже не наградила самой элементарной, жестами. А чувства, что в сердце рождались стихийно, уже кипели и пенились в его молодой груди, синяками и ссадинами покрытой, рвали и жгли грудь словно паром горячим, на ноги как паруса поднимали, или же паровые котлы… И, желая выплеснуть чувства на друга и как можно быстрее утешить его, спасти от тоски и горя, душевной черноты, дурноты, Пушок было дернулся по привычке, силясь вскочить на ножки и по обыкновению носиком в Мишку уткнуться, таким манером незамысловато-ослиным мил-дружка приласкать, - но тут же острая жгучая боль в зашибленной правой ноге, такая знакомая по вчерашнему вечеру и такая страшная, вновь заставила его содрогнуться и сжаться, личиком перекоситься уродливо, ротик гримасой скривить.
От перекоса и машинальной гримасы из разбитых, посечённых ночными ударами губ заструилась засохшая было кровь, что ослику в рот попадала и горьковатым металлическим привкусом оседала во рту, общую тошноту усиливая. Тут же следом, как по команде, нудно-тягучей болью заныли все ссадины и синяки, зашибленные ребра и зубы, к которым коленка правой ноги присоседилась, подлая, распухшая как баклажан, - отчего сердце ослика кольнуло больно-пребольно, силы последние отобрало.
- У-у-у!!! - протяжно застонал Пушок, безвольно уронив голову Мишке на руки, мешком безжизненным оседая на нём. И слёзы с новой силой хлынули из его глаз почерневших.
- Пушо-о-о-ок!!! - на весь сарай закричал горем убитый Мишка, задыхаясь от жалости и тоски, от собственного своего бессилия. - Пушо-о-о-ок!!!
Так и лежали они, обнявшись, слезами горючими словно живой водой обливаясь, - несчастные, маленькие, беспомощные. Их родители, сгрудившись, стояли рядышком и тихо плакали им вослед, украдкой что-то каждый про себя нашёптывая…
Ну а потом, уже к обеду ближе, приехал ветеринарный врач и долго колдовал над осликом по известным ему одному рецептам и правилам медицинским, замазывая вазелиновой мазью его ночные раны и разбитый рот, назад вправляя вывихнутую от удара кость передней ноги, гипсом ногу обкладывая и укрепляя. Потом он заботливо забинтовал малютку с головы до ног бинтами стерильными, белыми, и специальным стеклянным шприцом ввел под кожу какую-то прозрачную жидкость, после которой Пушок надолго заснул...
А когда на другой день проснулся, - то первое, что увидел, были карие искрящиеся Мишкины глазки, смотревшие на него в упор, приветливо ему улыбавшиеся. Мишка собственноручно принёс ему большую бутыль молока - парного, вкусного, жирного, - которым потом из соски долго поил больного, и которое очень понравилось Пушку, сильно его успокоило и взбодрило.
Высосав всё до капли, довольный, насытившийся Пушок после этого по сторонам озорно посмотрел и увидел подле себя перво-наперво хозяина и хозяйку, на него как на родного дитятку смотревших, любовь и участие излучавших болезненным видом своим. И, одновременно, взглядами перекрёстными успокаивавших его будто бы: ты, мол, не бойся, малыш, и не плачь, и быстрее давай выздоравливай. Больше с тобой такого кошмара не повторится: мы это оба клятвенно тебе обещаем.
Поверив хозяевам, поверив Мишке, в их присутствии быстренько успокоившись и воскреснув, и не чувствуя, главное, боли уже никакой (его перед этим опять чем-то таким укололи: обезболивающим, как он понял), ослик сразу же позабыл и обидчиков подлых и злобных, и недавнюю страшную ночь. Ну и весь тот ужас, конечно же, страх, что неразрывно были связаны с нею. Он вновь был бесконечно счастлив, душою детской, отходчивой на седьмом небе как быстрокрылая ласточка опять порхал, видя всеобщее к себе со стороны людей внимание и заботу.
В другой раз посмотрев преданными и едва среди многослойных бинтов приметными глазками на дружка своего задушевного, милого, на коленках перед ним с пустой бутылью стоявшего, потом на хозяина и хозяйку, Пушок благоговейно подумал, чувство безграничной радости и глубокого сердечного восторга
