ярыми патриотами: ни пяди такого чуда природы не отдадим. То же случилось и у нас. Вместо того чтобы размазать нас фельетонным петитом, столичные щелкопёры только глянули на Галеру и тут же дружно пошли строчить Сафари хвалебные оды, которые, в конце концов, и помогли прекратить наше славное «Пилорамное сиденье». К ноябрю нам снова включили электричество, а на пилораму, как и раньше, спустили отдельный производственный план, не стремясь контролировать, что и как мы делаем помимо этого плана.
Особо журналистами была расписана сафарийская жизнь, как царство порядка, семейственности и увлечённости общим делом. Все как один задавали сакраментальный вопрос:
– Как вам это удалось?
Действительно, как? Казалось бы, Воронцовская изначальная установка ни на кого не повышать голос должна была рано или поздно дать сбой. Но она каким-то непостижимым образом продолжала работать. Оказывается, если вместо ругани и наказания рублём просто заставить человека несколько раз переделать одну и ту же работу, то, в конце концов, он научится выполнять её добросовестно и качественно.
Пропустив через свои руки все виды строительной деятельности, Пашка досконально знал любые шабашнические уловки, и подсунуть ему на приёмку плохо сделанную работу было практически невозможно. Был случай, когда он трижды заставлял каменщиков перекладывать два куба кирпичной кладки только из-за расхождения нужного выступа в два сантиметра.
Кажется, зачем приличному человеку быть таким дотошной занудой, который негромким, почти кротким голосом просит всё сделать так, как указано в чертеже?
– Да чего вы так волнуетесь, мы же платим вам не за результат, а за рабочее время, – увещевал он самых упёртых бракоделов и убивал этим увещеванием сразу двух зайцев: превращал любого мастера в неумеку и получал косвенное право в дальнейшем не особенно церемониться с ним. Не помогали даже реплики, типа «сам попробуй» или «командовать со стороны легко», ибо все знали, что может взять и показать, как надо. То есть, теряя в каких-то условных цифровых рублях, главный командор приобретал нечто значительно более важное: трепет и уважение простых сафарийцев.
Однако Воронец не был бы Воронцом, если бы не продолжал придумывать новые каверзы для своих размягченных подданных. При заселении Второй очереди Галеры он уже вполне официально ввёл в наш обиход такое понятие, как «сафарийское местничество» – особую систему очередности материальных благ, когда всех галерников включили в один номерной стационарный список, по которому они могли выбирать и квартиры, и мебель, и холодильники лишь в соответствии со своим порядковым номером: сначала всё лучшее предлагалось верхнему списку и только после того, как они откажутся – нижнему.
– Это же самая махровая армейская дедовщина, – заметил Заремба, посещающий теперь все командорские заседания.
– Ну да, а кто сказал, что это плохо? – степенно отвечал ему главный босс.
– Получается, что каков именно человек не важно, главное, что он быстрее других успел вскочить на наш поезд.
– Ну да, судьба к нему так повернулась, – аж жмурился от неправедного удовольствия Пашка.
– А смысл какой?
– А смысл такой, что не существует людей ценных самих по себе. То есть они есть, но их задача внедряться в большие города и делать там головокружительную карьеру.
– Ну ты и сказанул! Выходит, Сафари это просто отстойник для заурядностей, – сделал саркастический вывод наш зверовод.
Присутствующие бригадиры с любопытством ждали, чем кончится их спор.
– Твои родители, извини, личности заурядные? А твои бабушки и дедушки? – Пашку трудно было сбить с мысли, если он всё-таки решил высказываться.
– Причём здесь это?
– Притом, что раз и навсегда забудь слова: «заурядный» и «незаурядный», оставь их для подростков. Мы не колхоз, мы – община. Наверно, рано об этом говорить, прошло ещё слишком мало времени, но смысл Сафари в том, чтобы победить злое завистливое человеческое жлобство, чтобы действительно было «все люди – братья». Поэтому не примитивная армейская дедовщина, а чётко узаконенное старейшинство, чтобы каждый сафариец знал и чувствовал, что его статус незыблем и всеми признаваем – вот один из способов, хотя бы частично побороться за наш недостижимый братский идеал.
– Ну и кто во всё это поверит? – по инерции бурчал Заремба.
– Ты – первый, а от тебя вера потянется к твоим сыновьям, а от них к внукам, – просто объяснял всем наш генеральный зодчий. – Кстати, номер твоей семьи седьмой, хотя с трудочасами у тебя полная лажа. Или ты хочешь в местнический список попасть с момента зачисления в заведующие нашей зверофермы?
– Ну вы только посмотрите на эту хитрую сволоту! – беспомощно, под общий смех разводил руками бывший симеонский начальник.
Так и вышло, что в 16 трёх-четырёхкомнатных апартаментов улучшенной планировки Второй очереди Галеры вселялись уже по новым правилам. К слову сказать, никто в открытую не злоупотреблял. Даже однодетный Севрюгин и непонятно сколько детный Адольф ограничились трёхкомнатным жильём, позволив двухдетному Зарембе въехать в четырехкомнатную квартиру. И долго потом Заремба при встрече с главным командором сокрушённо качал головой, мол, признаю, поставил ты меня на место.
Новые пентхаузы от старых отличались ещё большими кухнями и прихожими, а также наличием настоящих каминов, поэтому перебираться туда захотели и старые квартирники, в итоге справлять довелось не 12, а все 28 новоселий.
Таким образом было положено начало фирменному сафарийскому снобизму, когда человек уже словно против своей воли делал то, что считалось для его ранга и семейного положения приличным и должным. Раньше я всегда удивлялся, когда читал, как богатые американцы по мере продвижения своей карьеры вынуждены переселяться в другие пригородные районы и пересаживаться на иную марку машин. Теперь та же зараза потихоньку распространялась и у нас.
Чтобы умаслить остальных дачных очередников, мы отделывали для них целых 30 гостиничных кают, но в последний момент вынуждены были изменить свои планы. В симеонской школе вышел неприятный инцидент: поселковый восьмиклассник на перемене ударил по лицу воронцовскую Катерину, и та на следующий день отказалась идти в школу – и ни Пашка, ни Жаннет не стали её в этом переубеждать, и наша музыкально-французская студия в одночасье превратилась в общеобразовательную школу, которую мы собирались открывать лишь в отдалённой перспективе.
В те времена про частные школы велись лишь первые разговоры, поэтому шумиха поднялась основательная. Разные комиссии появлялись через день. Чем только не грозили: от лишения родительских прав до непризнания наших будущих аттестатов, от санкций санэпидемстанции до технической архитектурной проверки. Мы, как водится, со всеми их доводами соглашались, обещали исправиться, но продолжали делать по-своему.
Поначалу возникло три учебных класса на дюжину учеников, и мы обходились своим преподаванием, пока не догадались приглашать для отдельных предметов старшего класса учителей из симеонской школы. Поселковцы, увидев это, осмелели и сами стали переводить к нам своих детей. К Новому году в сафарийской школе в пяти классах училось уже около тридцати учеников.
Завершение Второй очереди Галеры позволило лучше сбалансировать и все производственно-развлекательные возможности. Возникли новые крошечные цеха и мастерские, появились большой фотопавильон и десятиметровый бассейн-лягушатник, поплескаться в котором по вечерам не прочь были и бородатые галерники. Потом уже, по мере освоения всего бетонного саркофага добавилась мини-телестудия и универсальный Баскетбольный зал с трибуной на 250 мест, служивший по вечерам дискотекой. В общем, всего было в два с лишним раза больше, чем в предыдущую зимовку.
Публикации о Сафари в центральных газетах сделали своё дело: к нам мешками пошли письма со всего Союза. В каждом втором выражалось горячее желание приехать и поселиться у нас. Наиболее предприимчивые волонтёры появлялись на Симеоне даже без всякого приглашения. Однако стремительное расширение Сафари вовсе не входило в наши планы.
– Ну и что, если кто-то хочет быть с нами? – сердито рассуждал Воронец. – Да пусть он будет семи пядей во лбу и согласен на все наши условия – мне такой человек всё равно неприятен. Это же чистое хамство, вот так беспардонно навязываться нам. Ты приедь на Симеон инкогнито, прогуляйся по Сафари, посиди в галерной забегаловке, сделай так, чтобы кто-то из фермеров сам заговорил с тобой, намекни, что можешь быть чем-то нам полезен, и чтобы мы этот намёк как следует проглотили и распробовали – тогда ещё можно о чём-то говорить. Никому даже в голову почему-то не приходит, что ты не имеешь права вторгаться в чужую жизнь, когда тебя об этом не просят.
Столь же резко охлаждал он пыл наиболее ретивых энтузиастов при очной ставке:
– Вы мне посылали письмо? Понятия не имею. Видите ли, я от незнакомых людей писем не вскрываю. Посмотрите в том мешке, наверно оно там… Почему я так разговариваю? Потому что я не знаю, кто вы такой. И то, что вы рассказываете о себе и показываете какие-то дипломы, мне ни о чём не говорит. Вот к вам придёт незнакомая девушка и скажет, что хочет за вас замуж, вы что, сразу согласитесь?.. Вы не собираетесь за меня замуж? Ну, слава Богу!.. Какой может быть выход? Пускай за вас замолвит слово, кто-нибудь из моих друзей. Как, вы даже не знаете, кто мои друзья, тогда о чём мы вообще говорим тут с вами!?
– А что ты будешь делать, если какой-нибудь настырный заставит меня его тебе рекомендовать? – выпытывал у Пашки Аполлоныч. – И как это технически будет происходить?
– Что значит заставит? Ты, отец двоих детей и начальник двадцати подчинённых, не знаешь, как сказать «нет» незнакомому проходимцу.
– А если он не проходимец?
– Не путай, пожалуйста, комсомольские характеристики со своей рекомендацией. Это далеко не одно и то же.
– Ты же сам раньше говорил, что чужая личность для тебя священна и неприкосновенна, – пытался напомнить патрону задетый за живое барчук.
– Да, священна, но только до тех пор, пока не посягает на мои жизненно важные интересы, – с металлом в голосе отвечал главный командор.
– Ты все гипертрофируешь.
– Неужели тебе твоя собственная жизнь представляется такой ничтожной, что ты готов так пренебрежительно относиться к ней? Пойми, сейчас мы закладываем лишь фундамент всего здания, поэтому в нём не должно быть ни малейшего перекоса.
– Ну да, неграмотный Гуськов у нас не перекос, а кандидат наук – перекос, – из последних сил старался сохранить лицо Чухнов.
– Хорошо, ты победил, давай рекомендацию на своего кандидата наук, но только в письменном виде, – устало уступал Воронец.
Разумеется, ни Аполлоныч, ни мы с Севрюгиным после такой отповеди ни о каких устных и письменных рекомендациях даже не помышляли, копируя потом перед другими новичками ту же твёрдость и неприступность.
Два с половиной симеонских года дали вполне отчётливый ответ на вопрос, что же такое есть сафариец на самом простом бытовом уровне и как можно с первого взгляда определить, наш это человек или случайный бегун,
