заскочивший в Галеру на какое-то время, чтобы потом бежать по жизни дальше. Причём определяли, как правило, не командоры (мы как раз были с оценками очень осторожны), а сторожилы-галерники, почувствовавшие уже настоящий вкус к самодостаточному сбалансированному житию. Чужаки различались ими всего по двум признакам: те, кто возмущался разной оплатой за один и тот же труд, и те, кто огрызался на замечания старожилов хрестоматийной фразой:
– Тебе чо, больше других надо?
Такие вольнодумцы после одного-двух предупреждений неизменно отправлялись с вещами на выход, мол, погуляйте пока ребята, рано вам ещё в сафарийцы.
Иногда, впрочем, бывало и без предупреждения. Это когда речь заходила о наших женщинах. Служение Сафари подразумевало отсутствие таких глупостей, как супружеская ревность к другим сафарийцам. Когда галерников было мало, необходимости объяснять это не было даже качкам. Но вот счёт ночующим в гостевых каютах пришлым мужикам пошёл на десятки, и сразу возник этакий непринужденный командировочный амурный флёр.
Но одно дело спринтерский роман с холостячкой и совсем другое – с замужней сафарийской матроной. Едва некий заезжий музыкант вздумал в отсутствии Севрюгина приударить за его Ириной и публично несколько раз взял её шутливо под локоток, как не только вылетел из Галеры вместе со своими чемоданами, но на прощание был подвергнут приличной порке. Потом то же самое повторилось в отношении флирта за фермерской женой другого кавалера. Пошла, что называется, коллективная защита чести замужних сафарийских дам, и все симеонские донжуаны очень быстро выучились смотреть на галерных женщин с кольцом на руке как на существа совершенно бесполые, по крайней мере, на всей островной территории.
Косвенным подтверждением правильности и привлекательности нашего образа действий стало заселение во второй очереди Галеры дополнительных гостиничных кают совершенно новой для нас публикой. Из двадцати пяти выпускников симеонской школы в институты и мореходки поступило лишь пять человек, а из оставшихся двадцати пятнадцать попросились на работу и житьё в Галеру. Вместе с моими легионерами они составили четыре наших первых молодёжных бригады, второе сафарийское поколение, как мы их называли. Как ни странно, с ними нам было гораздо проще, чем с более возрастными стажёрами, ибо все галерные порядки они принимали как нечто непреложное. Скажешь в ночное дежурство – идут на дежурство, скажешь в командировку – отправляются за билетами, скажешь на выходные подселить к себе в каюту бесквартирного дачника – тоже без возражений.
В свою очередь и среди «стажёров по переписке» попадались иной раз совершенно выдающиеся экземпляры. Зою Львовну Синичкину ничуть не смутило отсутствие ответа из Сафари на свой запрос. В полном соответствии с Пашкиной доктриной ненавязчивого поэтапного проникновения, она в начале зимы прибыла на Симеон и попросилась на пару дней на постой в обычный поселковый дом. Без всяких рекомендаций проработала полмесяца в швейной мастерской Галеры, потом привезла из Хабаровска двух своих малолетних детей и приступила к заведованию сафарийской канцелярией. Выпускница Московского архивного института, она лихо расправилась с авгиевыми залежами наших бумаг и установила столь образцовое делопроизводство, что стала грозой не только для командоров, но и для крайкомовских чиновников, терзая их своим дотошным буквоедством.
Наслушавшись Пашкиных витийств, Зоя Львовна, к тому времени уже просто Львовна, энергично перевела их в прямые действия. Для начала самого Воронца, взяв под руки, перевела в два заново отделанных смежных кабинета, один из которых заняла сама. В Пашкином кабинете имелась, правда, и вторая дверь, но очень быстро он разучился ею пользоваться, пропуская всех посетителей лишь через чистилище владений Львовны.
– Если вы не любите панибратских отношений с кем бы то ни было, то их у вас и не будет, – объяснила она свою сверхзадачу шефу в первый же день.
– Если вы хотите видеть людей в пристойном виде, то вы их и увидите, – добавила она во второй день.
– Если вы хотите сами распоряжаться своим временем, а не быть в зависимости от других, то вы им и будете распоряжаться, – досказала она на третий день.
Крупная флегматичная женщина чинно восседала за высоким, специально сооружённым барьером и не было посетителя, который посмел бы игнорировать выражение её лица. Даже прорвавшись в Пашкин кабинет редко кто не чувствовал движения секундной стрелки на часах в приёмной Львовны и не спешил поскорее завершить свою аудиенцию.
– Это не женщина, а какой-то волкодав, – негодовал Аполлоныч.
– Тебя пора называть не главным командором Сафари, а генеральным директором какого-нибудь «Уралмаша», – отмечал Заремба.
– Вот она советская бюрократия во всей красе, – резюмировал Севрюгин.
– Я знал, что вы все в полном восторге от неё, – ухмылялся в ответ уже не Пашка, а Павел Петрович, потому что Львовна в упор не желала идентифицировать Павла Петровича Воронцова с каким-то там Пашкой или Воронцом и неизменно отвечала, что таковых в кабинете главного командора не имеется. И постепенно сумела отучить от подобного фамильярства не только галерников, но и зграю.
Когда же в Галере появился первый концертный рояль, то именно Львовна распорядилась выставить его на Променад, нашла двух пианистов и посадила их по очереди с 7 до 11 часов вечера наигрывать лёгкие мелодии. Сначала мы даже не поняли, что, собственно, произошло. Перед живым рояльным звуком померкли разом все прежние потуги Аполлоныча наполнить Променад отборными аудиозаписями, потому что радиоконцерт он и есть радиоконцерт, ты его всегда «слышишь» и как-то реагируешь, а тихие отдалённые переливы рояля они словно и есть, а словно и нет, зато тебя наполняют каким-то непритязательным праздником. Даже колясочные малыши и те под рояль капризничали в два раза меньше.
Помимо рояля в нашей жизни к этому времени стали регулярно появились и другие дорогие безделушки: фотомашина для фотопавильона, два первых самых примитивных компьютера, тайно добытый и надёжно спрятанный ксерокс (ещё действовал запрет на множительную технику), проекционные аппараты для кинопоказа в Баскетбольном зале, аппаратура для собственной телестудии. Севрюгин рвал и метал, протестуя против этих покупок, опустошающих его денежный сейф, однако Воронцов был сама невозмутимость:
– Забудь ты про травоядную жизнь. От лишнего комфорта ещё никто не умирал. Будем выглядеть богато – будем богаты на самом деле. У нищих и мысли и привычки всегда будут только нищими.
– Ах раз мы такие богатые, то давай и такие же налоги собирать с богатых, как в Швеции или Норвегии, – вопил доктор-казначей.
– Давай, – от души улыбался ему наш аятолла. – Но раз мы живём теперь не в Европе, а в Азии, то и налоги у нас должны быть азиатские: никаких презренных купюр, а старая добрая дань.
– И чем же?
– А тем, что не поддается порче и инфляции: золотом, драгоценностями и произведениями искусства.
– А на какую сумму?
– А на какую каждый будет считать для себя приличной.
Неделю командоры и бригадиры переваривали эту идею, а потом всё же сказали: «Да».
И началось! Тут к приятелю идёшь на день рождения и то голову свернёшь, выдумывая подарок, а то найди приличную вещь как бы для всех сразу. Не забывая при этом, что твой сосед, стоящий по разряду ниже тебя, может преподнести общине что-то более дорогое и эффектное.
Честно говоря, нам, шести- и пятиразрядникам, кого на первый раз коснулась эта дань в канун 1987-го года, было не так проблематично. Несмотря на пустеющие полки и начинающуюся инфляцию, ещё можно было напрячься и купить какой-нибудь перстень с брильянтом или серебряный подсвечник и тем снять с себя заботу. Позже делать это было всё трудней. Но делали, вытягивали из себя и семьи все жилы, но делали, дабы не прослыть скупердяями и ловкачами, становясь попутно отменными знатоками живописи и прикладного искусства, чтобы уже за счёт собственного вкуса не только спасти семейный бюджет от непосильных трат, но даже заслужить славу тонкого ценителя прекрасного.
Однако Севрюгин продолжал оставаться в трансе: что со всем этим тщеславным барахлом делать?
– А мы их под стеклянную витрину и на Променад, – отвечал ему Воронцов.
На фоне всего этого мажора темным пятнышком прошёл наш тихий расчёт с казиношниками. Негласно отстегнули им четыреста пятьдесят тысяч рублей в качестве процентов на их полтора лимона. Где, спрашивается взяли? А просто Севрюгин с самого начала зубами и ногтями держался за них, не давая растратить.
– Вы такие богатенькие, что через год сможете нам и лимон по процентам заплатить, – пошутил по этому поводу посредник главного приморского авторитета по прозвищу Скипидар.
– Если через год вы сами этого захотите, то, может, и заплатим, – любезно ответил Павел Петрович.
У меня от его слов мороз по коже. Ну все, думаю, долго ты, парень, уже на свете не поскипидаришь.
Потом это как-то улеглось, позабылось, и я даже нехорошо подумал о собственной мнительности. Как вдруг месяца через два Пашка без всякого видимого повода попросил показать ему досье на всех наших казиношников и найти ему пару крутых ребят-афганцев, сильно нуждающихся в деньгах.
Встречу с последними я ему организовал, а обо всём остальном мог только догадываться. Но о чём там, собственно, надо было догадываться? Что не сможет их на что-то нехорошее подбить? Что выберет самую безмятежную жертву? Что безукоризненно назначит день и час, и способ сокрытия всяческих улик?
В общем, в один пасмурный день некая потрепаная «мазда» с владивостокским номером съехала с парома на симеонский берег, там в неё подсел Воронцов, и с ним она без досмотра проследовала на сафарийскую территорию, промчавшись дальше в сторону заброшенного мраморного карьера. А ещё через неделю прошёл слух, что в краевом центре исчез один из «бригадиров», завсегдатаев галерного казино.
На этот раз самостийные следователи в Сафари не приезжали, хотя могли бы и приехать, как-никак второе исчезновение пришлось на те же примерно мартовские дни, что и исчезновение Муни.
– Твой абвер сработал? – усмехаясь, приватно спрашивал у меня Чухнов.
– А кто ж ещё? – в тон ему отвечал я.
– Ой, посадят!
– Ой, посижу и выйду.
И, довольные друг другом, мы расходились в разные стороны, и я знал, что если даже Аполлонычу не приходит в голову серьёзно подозревать, то не возникнет подозрений и ни у кого другого.
Новые проекты будоражили уже галерные умы, отодвигая в сторону уголовную бульварщину. Сначала долго все с подозрением ходили вокруг купленных компьютеров, мол, на фига они нужны, если всё по-прежнему надо распечатывать и накалывать в скоросшиватели. Потом один компьютер утащил в свой служебный кабинет Севрюгин, а второй захватила Жаннет. Вспомнила вдруг о своей минской профессии и объявила о создании в Сафари компьютерной прессы. До этого у нас практиковался выпуск одновременно четырёх еженедельных настенных газет, что выглядело по школьному наивно и простодушно. Компьютерный же «Нарцисс» стал
