что я окончательно уверовал в это, и вместе со стационарной бригадой легионеров-охранников принялся создавать тайную полицию и внешнюю разведку, чтобы всё было как у людей. Более того, после инцидента с Муней я вдруг ясно и отчетливо понял, как именно должен ими заниматься. Развивать силы безопасности не в сторону защиты Сафари от внешнего мира с плохими дядями и тётями, а этот внешний мир всячески оберегать от Сафари и лично от Пашки Воронцова.
Бригада легионеров набралась быстро. Несколько отслуживших своё «афганцев», морячков, пограничников, которым зазорно было становиться в один испытательный строй с бичами и женатиками, с удовольствием согласились на лошадь с седлом и возможность не выходить из приобретённых в армии физических кондиций. Что я им немедленно и предоставил, отправив отрабатывать приёмы легионерского боя в «Горный Робинзон».
С тайной полицией тоже вышло не слишком сложно. Видимо, это свойство любых больших коллективов – всегда найдется пара-тройка людей, желающих совершенно добровольно сообщать всё, что кто-то негативное сказал или сделал. Оставалось их доносительные порывы лишь систематизировать и как следует засекретить. Испытывал ли я при этом какие-либо угрызения совести? Да ни малейших! Во-первых, кто сказал, что узнавать чужие тайны, это плохо? Хочешь сберечь свои секреты – береги их, но никак не злись на того, кто проник в них. Во-вторых, тайный сыск – это нервная система любого многолюдного человеческого организма, чтобы своевременно сигнализировать о его малейшем внутреннем сбое. В-третьих, изъяв крикливую оппозицию из галерного обихода, мы тем более обязаны были иметь информацию о настроениях в своих низах.
Труднее получилось с внешней разведкой. Я долго даже не представлял, как подступиться к ней, пока однажды меня не осенило: все взятки, выплачиваемые Сафари на сторону, рассматривать в качестве денежных кредитов этим взяточникам, которые они с процентами рано или поздно обязательно должны нам вернуть, но о чём им пока не обязательно сообщать. То есть, вот они будущие объекты сафарийского шантажа!
– Ну ты и гусь! – восхитились моим ноу-хау командоры. И взяткодательство из преступления превратилось в Сафари в своего рода подковёрный спорт: кому, сколько и за что? Так же как на галерных сексотов я завёл на эту публику специальные досье с самой подробной информацией. А так как взяткополучателями у нас было практически всё окружающее чиновничество, то и разведданные получались именно те, что надо. Насчёт сбора дополнительных улик тоже без проблем: кто ж любит своё начальство! Порой одной коробки конфет секретарше хватало, чтобы узнать, какую квартиру её босс выбил для своего племянника или где ночевал вчера надравшись как последняя свинья.
Но всё это ещё предстояло как следует раскрутить, а пока в разгар третьего купального сезона под моим началом было всего три парных конных шерифских разъезда из ретивых, но неловких мужиков, которые больше думали, как им не свалиться с лошади, чем вглядывались по сторонам. Объезжая вокруг Заячьей сопки палаточные бивуаки, они делали вежливые замечания расшалившимся отдыхающим. Когда замечания не помогали, мы уже сводным шестиголовым отрядом подъезжали к конкретному стойбищу и предлагали свои услуги по перемещению их палаток за Сафарийский ручей. Если компания нарушителей была слишком боевой, брали пару ротвейлеров из собачьего питомника Адольфа и тогда любой вопрос о сопротивлении снимался сам собой.
Отступить нам пришлось лишь однажды – когда с танцплощадки набежало защитить своих соседей человек тридцать других палаточников. Заливались в истерике ротвейлеры, нервно всхрапывали кони, тревожно подрагивали шерифы, и мне не оставалось ничего другого, как дать команду ретироваться под торжествующее улюлюканье раздухарившихся выпивох. Возле Галеры нас ждала вторая порция хулы уже от сафарийцев-неофитов, жаждавших хорошего рукоприкладства. Лишь старая гвардия опытно усмехалась и успокаивала вспыльчивость молодых.
– Сам справишься? – только и спросил у меня Пашка.
Ну да, его заточки мне как раз в помощники и не хватало?
После ужина я мобилизовал всех мужиков своего командорства, добавил к ним в качестве шефской помощи пяток владивостокских качков, всем по минутам расписал их задачу и в чудное полнолуние мы, крадучись, двинулись на вылазку. Выхватывали из палаток сонных бузотёров и, ни слова не говоря, засовывали в картофельные мешки, вместе со шмотками грузили на телеги и квадратно-гнездовым способом, чтобы тем невозможно было быстро самоорганизоваться, развозили и рассеивали за пределами Сафари.
И надо было такому случиться, что среди перемещённых лиц оказался некто Рыкин, аккуратный самолюбивый мальчик, бывший крупным комсомольским функционером, который не на словах, а на деле решил нас за картофельный мешок капитально изничтожить. Для этого ему, кстати, не понадобилось даже сильно напрягаться. Ибо всё у нас: от садоводческого товарищества до алмаатинских вагонов с фруктами для консервного цеха – было, с официальной точки зрения, на птичьих правах. Заодно припомнили Сафари и все старые письменные жалобы симеонцев.
Повезло ещё, что о сгущающихся тучах нас предупредили заблаговременно, и мы успели более-менее подготовиться, максимально закупив цемента, стекла, угля, леса и других необходимых вещей, спешно готовясь к возможной блокаде. И не ошиблись!
Правда, из-за чиновничьей нерасторопности блокада эта наступила ни сразу. Сначала репрессии коснулись Зарембы, его вынудили из-за нас писать заявление на увольнение по собственному желанию. (Через полчаса он уже писал заявление о приёме на работу на должность заведующего сафарийской зверофермы.) Потом последовали грозные приказы об увольнении всех сафарийцев с пилорамы и прекращении в садоводческом товариществе любого капитального строительства. Нагрянувшая комиссия повесила замки на нашу пилораму и растворный узел, и опечатала их двери. Но едва паром с членами комиссии отошёл от симеонского причала, как печати были сорваны, и распилка брёвен с замесами бетона продолжены.
Это было уже прямое неповиновение властям. Новый директор зверосовхоза, выполняя указание начальства, послал к нам в сопровождении участкового из Лазурного бригаду механизаторов, чтобы демонтировать пилораму. Но перед ними выросли двадцать человек в балаклавах, выразительно похлопывающих дубинками по своим ладоням, и Аполлоныч с видеокамерой, готовый всё снимать на плёнку.
– А ну убери камеру! – рычал участковый.
– Повторите это, пожалуйста, ещё раз, я снял не в фокусе, – просил барчук, уворачиваясь от его загребущих рук.
Перестройка и Гласность уже вовсю катили по стране, и бригада механизаторов вместе с бравым милицейским лейтенантом, потоптавшись часа полтора на месте, сочла за лучшее отправиться восвояси.
Дальше произошло то, чего мы и опасались: Сафари отключили от поселковой электросети и перекрыли дорогу на паром для грузовиков, везущих нам цемент, уголь и лес. Семьдесят два дня продолжалось это «Пилорамное сиденье», но когда оно прекратилось, Пашка искренне сожалел, что оно закончилось слишком рано и не дало нашему Фермерскому Братству перейти к полной автономии.
Три гидрогенератора на Сафарийском ручье, четыре ветряных двигателя, пять бензиновых движков и тепловая турбина в котельной Галеры позволили нам покрывать свои потребности в электроэнергии процентов на двадцать пять. Работало только самое необходимое. Всё остальное подверглось драконовскому лимитированию: галерные кухни с электричества перешли на топку дровами, тридцать телевизоров снесены на склад, ограничена подача света в квартиры и фермы. Вот когда по достоинству была оценена рациональность световых колодцев в Галере и потолочных окон в фермерских модулях, где днём хоть и в полумраке, но свободно можно было перемещаться и работать.
На строительстве вообще остановилось лишь возведение плотины и подпорных стенок, сделанные запасы цемента позволили нам строго по графику завершить Вторую очередь Галеры и три фермерских модуля. А вывоз с острова галерной продукции превратился в самую настоящую контрабанду.
По нашему с Аполлонычем настоянию Воронец с Севрюгиным стали фигурами совершенно не выездными, мы запретили им появляться даже в посёлке.
– Ну, а что будете делать, если они с ордером на наш арест пожалуют прямо сюда? – спрашивал Пашка.
– Пора готовить тайные землянки, или мы не из партизанской Белоруссии? – отшучивался барчук.
Забыто было недавнее охлаждение, мы снова чуть ли не каждый вечер собирались вместе уже не столько по делу, а просто потому, что хотели побыть рядом друг с другом. Наша старая придумка, чтобы каждый зграйщик курировал по одной газете и журналу и сообщал другим, экономила нам бездну времени, позволяя в то же время быть в курсе всех происходящих в стране изменений.
– Проверим на вшивость объявленный социализм с человеческим лицом, – говорил Пашка.
– Но ведь, если честно, то мы занимаемся откровенным хозяйственным бандитизмом, – возражал ему Вадим.
– Кто же виноват, что они не могут нам придать официальный статус, вместо того, чтобы гневно топать ногами?
Что касается общинной атмосферы, то «Пилорамное сиденье» произвела настоящий естественный отбор в сафарийском стане, с полдюжины человек забрали свои дачные заявления, заметно уменьшились количество туристов. Во взвешенном состоянии пребывали и стажёры, постоянно ожидая чего-нибудь ещё более худшего. Зато теперь мы уже почти на законном основании возвели полуторакилометровый сеточный забор поперёк северного полуострова, окончательно отделив три с половиной квадратных километра сафарийской территории от остального острова.
Своеобразно реагировали на происходящее симеонцы. Самые завидущие из них на короткое время ощутили своё торжество, не видя блеска галерных огней, не слыша нашей вечерней дискотеки, но минул месяц, и даже заядлые сафарийские недоброжелатели ощутили, как из их жизни уходит нечто яркое и неординарное, некая точка отсчёта, по которой они уже привыкли сверять и себя, и окружающую жизнь, и наступающие перестроечные перемены. Поняли, что сами рассказы о Сафари делают их интересными собеседниками вне острова, да и без сплетен о сафарийцах им самим уже весьма неуютно и скучно существовать. Первоначальное одобрение бойкота сменилось ропотом возмущения и вскоре превратилось в негласное движение «Помощи Сафари», когда рядовые симеонцы сами стали предлагать:
– Что вам купить? Что достать? Что перенести через милицейский кордон? – И центнерами доставляли нам цемент в багажниках своих легковушек.
Но комсомольский секретарь Рыкин всё не мог угомониться и с его подачи на Симеоне уже осенью высадился целый десант собкоров местных и московских газет. Результат, однако, вышел прямо противоположный задуманному.
Подобное потом не раз происходило на соседних Курилах, когда в кремлёвских кабинетах чиновники решали передать их японцам, но стоило им самим хоть раз побывать там, как они тут же становились
