поискам. Камеры слежения зафиксировали Воронцова-старшего в зимней одежде с небольшой сумкой через плечо выходящем в лунном полумраке из дома в «Горном Робинзоне». Больше он на других камерах не появлялся. Но это не могло быть причиной для беспокойства, как у каждого командора у Павла имелась подробная карта острова со всеми смотровыми точками, поэтому при желании он сколько угодно мог пересечь остров в любом направлении, ни разу не попав под видеонаблюдение.
– Неужели ты думаешь, что «танцоры» что-то такое сделали? – недоумевал я.
– Да какие к лешему «танцоры», – всё больше волновалась Жаннет. – Он сам исчез, сам!
– Ну, а какие у тебя насчёт этого есть зацепки? – допытывался Чухнов.
– Да какие могут быть зацепки? Он же себя никогда не выдаст, если задумал что-то серьёзное! Что вам надо, чтобы он накануне трогательно попрощался со мной, сходил детей всех поцеловал, или письменное завещание оставил? Да он в жизни никогда такого не сделает.
Но мы всё же ей до конца так поверить и не могли. Пустили версию, что Отец Павел по-английски отбыл на Горный Алтай готовить там дом для семьи и продолжали наводить косвенные справки и вдвоём с Аполлонычем сотка за соткой обследовали все склоны Заячьей сопки. Сделать это было нелегко, при отсутствии оленей вся гора заросла помимо дубового леса мелким непроходимым кустарником, через который даже зимней порой приходилось буквально проламываться, вооружившись тяжёлыми тесаками. Подростки в своих партизанских играх наделали здесь немало гротов и землянок, но все они тоже были пусты. Обошли также все обрывы восточного и северного побережья Сафарийского полуострова, они выходили на мелководье, которое хорошо просматривалось далеко в море – следов смертельного падения видно не было.
Самые фантастические слухи поползли по острову: и чеченцы выкрали, и с аквалангом уплыл, и на дельтоплане улетел. Кто-то вспомнил, что когда однажды зашла речь о том, кто какой смертью предпочёл бы умереть, Отец Павел, тогда ещё Пашка Воронец, сказал, что очень не хотел бы оставлять после себя своих личных трупных следов, то есть камнем в воду посреди океана для него самый лучший исход. И все пришли к совершенно твердому выводу, что он набрал в свою сумку камней, надёжно привязал её к своему телу и прямо в одежде поплыл по зимней воде, пока через двести-триста метров не пошёл на дно.
– Дождёмся лета, с аквалангами прочешем весь пролив и обязательно найдём, – было общее умозаключение.
Лета не дождались, искать с аквалангами стали ещё в апреле – и снова результат был нулевой.
– Не может этого всего быть, – горячо утверждал барчук. – Он же так терпеть не мог суицида, что все книги писателей-самоубийц и альбомы художников-самоубийц изымал из своей библиотеки.
– Может поэтому и изымал, что сам постоянно думал о том же, – вздыхал Севрюгин.
Печальной получилась наша четырнадцатая майская годовщина Сафари. Никакой привычной помпы. Кто мог, вообще постарался в этот день улизнуть с острова, чтобы не участвовать в трагиторжественном празднике. А уже сразу после него мы с барчуком стали паковать вещи. Вместе с нами на материк отправлялись и вице-командоры: Адольфовичи, Шестижены, Зарембы, Ивниковы. В последнюю неделю к нашим сборам присоединилась и Катерина с близнецами:
– На два периода симеонской жизни меня хватило, а на третий точно не хватит. Старшие дети сами и раньше справлялись, а теперь тем более справятся.
Из Лазурного готовились к отъезду и Севрюгины.
– Какой из меня теперь мэр, если моя главная сафарийская подпитка уезжает, – признавался Вадим.
Младших своих отпрысков мы с собой не брали – школа и училище Симеона представлялись нам более качественными любых московских элитарных лицеев и гимназий. Ну, а в социальном плане нашей Галере не было альтернативы вообще на всей планете.
И вот он день отплытия. Уход без долгого прощания Отца Павла подействовал на нас заразительно. Никто не вздыхал и почти не оглядывался на удаляющийся причал дорогого нашему сердцу острова. Наоборот самыми мелкими и ничтожными шутками и подначками показывали друг другу, что нас никакими сантиментами не пронять. Женщины кучковались отдельно, там вздохов и слёз было предостаточно.
– Ну вот кажется начинается наше сафарийское рассеяние, – за всех словно подытожил Аполлоныч, когда паром стал швартоваться к причалу Лазурного.
Втроём мы разом оглянулись назад. Утреннее солнце спряталось за вершину Заячьей сопки, нарисовав золотой контур по её сторонам, посёлок накрыла туманное одеяло, спрятав все следы пребывания на острове людей. Так и хотелось спросить: а было ли вообще там что-либо, на что мы потратили четырнадцать лет своей жизни. Но толпа уже шла по железному настилу на берег, распахнуты были дверцы микроавтобусов, поджидающих нас, и, став в цепочку, мы стали передавать друг другу свой многочисленный багаж.
Так в истории Сафари была закрыта страница, повествующая о командорах-учредителях и открыта страница детей – пожирателей собственных отцов. Через несколько месяцев на Симеон предстояло вернуться комиссованному из дисбата и армии Воронцову-младшему, и мы со злорадством представляли те трудные времена, которые наступят для новоявленных предводителей симеонского дворянства. Это было для нас единственным утешением.
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...
– Сокращение потребления? – Ладно, сократили.
– Упорядочение окружающего бытового хаоса? – И это сделано.
– Интенсивная физическая и духовная жизнь? – Не совсем, но и тут успехи на лицо.
– Гармоничная интимная сфера? – Женщины будут спорить, а мужчины скажут: осуществлено.
– Развлечения? – Всё свободное время занято ими без остатка и без однообразия.
– Стройная иерархическая система? – Со всеми плюсами и минусами это лучшее, что есть в Сафари.
– Образование? – Пожалуй, выше мировых стандартов.
– Культура? – Кто хочет, найдёт для себя всё, что ему нужно.
– Связь с природой? – Хоть ведром хлебай.
– Семья? – Прочнее не бывает.
– Друзья? – Скорее соратники и единомышленники.
– Эгоцентризм? – Без него просто не выжить.
– Коллективизм? – В умеренной дозе то, что нужно.
– Самые обаятельные особенности симеонской жизни? – Цокот конских копыт и охота с арбалетами на оленей.
– Увлечения? – Почти у каждого.
– Оригинальность? – А это у кого как выходит.
– Довольство? – Выше крыши.
– Моральные ценности? – Заметно отличные от общепринятого стандарта.
– Счастье? – Смотри пункт «Довольство».
– Движение вперед? – Есть, но уже не такое резвое, как раньше.
– Правы ли мы после всего этого? – Ну, это как посмотреть и оценить.
ЭПИЛОГ
Прошло 10 лет. Время, как водится, разложило всё по своим полочкам и ячейкам. Сафарийское, вернее, командорское рассеяние не закончилось, когда наш самолёт в июне 1998 год взял курс на Москву. Попав на свои конечные точки, мы года полтора пытались там прижиться, но так в этом и не преуспев, поехали дальше уже за пределы страны. Почему не прижились в больших шестикомнатных особняках в Подмосковье, Сочи и Краснодаре? Да потому, что жилищный комфорт не ограничивается стенами особняков. А выйдя за красивую железную калитку, мы получали такой адреналин, от которого давно отвыкли. С грязью, мусором, нищетой, агрессивным хамством ещё можно было как-то примириться. Но вот с хамством пассивным – не получалось. Когда в маршрутке, троллейбусе, электричке в семидесяти сантиметрах от тебя некий хомо сапиенс достает мобильник и на голубом глазу начинает звонить своему приятелю или приятельнице даже не предполагая, что посягает на душевный покой своего соседа – это уже полный alles.
Первые поиски заграничного пристанища тоже не увенчались успехом. Все патентованные Парижи, Лондоны и Берлины, при ближайшем рассмотрении оказались по своей ауре ничуть не лучше Москвы. Маленькие баварские городки технологически выглядели самым идеальным местом, но постоянный рентген немецких взглядов, которые даже на французов смотрят, как на неопрятных животных, был вполне равен пассивному хамству российских каннибалов. В конце концов, нам удалось зацепиться за самые края Европы: маленькие городки Ирландии, Португалии и Кипра, и лишь один Аполлоныч рискнул стать на якорь в центре Рима. Видите ли, ему там приглянулось тотальное пренебрежение итальянцев английским языком, да и мостовые, выщербленные триумфальными колесницами Цезаря чего-то стоили.
Обосновавшись в своих новых ипотечных двух-трёхкомнатных квартирках, мы, наверно, с год наслаждались абсолютным покоем, избегая контактов с соотечественниками и довольствуясь компанией лишь собственных жён. Те, естественно, были этим весьма довольны, щебеча по телефону товаркам на Симеон, что у нас де «новый медовый месяц, плавно переходящий в медовый год».
По договорённости со сменщиками-командорами, наши нынешние сафарийские обязанности состояли в предоставлении временного пристанища для путешествующих симеонцев и в написании периодических корреспонденций для «Нарцисса» – непыльная должность своего рода спецкоров островной многотиражки. При проживании на западе России это было достаточно нелепо, зато при попадании на задворки Европы обернулось вполне убедительной экзотикой. Как должно быть славно звучало для уха владивостокских журналистов читать в симеонской газетёнке: «Как передал наш португальский корреспондент», «Как подчёркивает наш ирландский собкор», «Как утверждает наш постоянный автор на Кипре»! Вот и приспособились совмещать полезное с сибаритным. Чухнов, тот со временем раздухарился ещё больше, оформил себя тележурналистом и в одиночку с помощью спутниковой тарелки гнал корреспонденции из Италии для Симеонского телеканала.
Наши вице-командоры остались в пределах России. Шестижен с женой переехал в Восточный Порт, чтобы жить и близко от Симеона и в то же время достаточно далеко от нового симеонского начальства. Купленный на окраине Восточного Порта двухэтажный дом наш Левша перестроил в дом-мастерскую, заняв своими верстаками и станочками весь первый этаж и большой обогреваемый гараж. Все местные иномарки после автокатастроф непременно попадают к нему, чтобы потом выкатить в совершенно обновлённом и часто преображённом виде с полезным грузовым кузовом вместо лишних задних сидений.
Заремба с женой отправился на свою малую родину в Брянск, основал там частную фирму по строительству коттеджей и на практике стал применять управленческие художества, усвоенные в Сафари. Родителей там часто навещает старший сын – капитан дальневосточного сухогруза. А вот младший Стас обходится без подобных нежностей, боясь на лишний месяц покинуть Симеон, дабы все не почувствовали, как могут прекрасно обходиться без его вице-командорского пригляда.
Ивников вернулся в роскошную московскую родительскую квартиру и с помощью Владивостокских спонсоров стал в одном из театров ставить один спектакль за другим, пока официально не был утверждён в том же театре главным режиссёром. Приобретённая в Галере привычка сторониться театральных тусовок вредно сказалась на его карьере – в
