Ладно, бог с ним – с научным философом, философом науки. Он хоть и не исследователь мира, но следует за научными специалистами, подражает им. Имитатор, подражатель, так сказать, но не философа, а ученого. Он изучает мысли как вещи. Вещный, а не вещий философ.
Тогда возьмем уже ученого философ. И кого мы видим? Догматика-учителя философии. Чем он занят? Обучением. Он учит философии. Ведь он ученый, уже научился и видит свое призвание в том, чтобы ученики были научены, стали учеными. В каком смысле? В смысле учения, были его проводниками. Ученый философ уже не изучает, так как он научен, но излучает мысли как слова. Учатся же словам. Он учит тому, как из слов извлекать знание слов. Этот уже вещий философ.
Все? Нет, в философском наборе есть еще образ философского ученого. Так вот этот образ есть образ подражателя уже не вещи и не слова, а самой мысли мыслителя. Чем же он занят? Как это чем? Он комментирует мысли мыслителей с научной точки зрения.
О самих мыслителях можно и не говорить, ибо они есть исключение из числа философов, но такое, какое уже не столько подтверждает, но утверждает правило философии, как ей править, как управиться с мыслью.
Иисус Ренана и идиот Достоевского. Общим местом в «науке о Достоевском» является ассоциация образа «идиота» Мышкина с образом Иисуса Ренана. Поэтому нет никакой нужды в том, чтобы иметь в виду эту образную ассоциацию. Однако имеет смысл озадачиться тем, почему в представлении Федора Достоевского ренановский образ Иисуса как Сына Человеческого, как гения человеческого трансформировался в идиотский образ. Неужели Иисус в изображении Эрнеста Ренана в его книге «Жизнь Иисуса» заслужил такую ре-презентацию? Нет, конечно.
Почему же тогда Федор Достоевский сделал так, что идиот в лице князя Льва Мышкина (одно имя этого трагикомичного персонажа есть прямой оксюморон) выглядит вполне прекрасным человеком («людем»), напоминающим Иисуса Ренана? При этом следует заметить, что все прочие персонажи романа русского писателя «Идиот» уже не вполне прекрасные «человеки» (люди). Какой Федор Михайлович хитрец и, вообще, вполне иронический человек.
Вероятно, для того Достоевский наделил идиота чертами гения, чтобы показать, что человеку нечего делать среди людей. И спасти он их не может, и сам губит себя, спасая их. Спасти людей не могут ни они сами, ни один из них, пусть даже он будет самым хорошим, лучше их. Того, кто лучше их, они обязательно сделают хуже них, – идиотом.
Любого человека, как и всех людей, может спасти лишь Бог. Человек же среди людей, будь он хоть гений, в роли спасителя становится идиотом, т.е., таким человеком, коего пора самого спасать, - настолько он беспомощен в своем спасении. Пора спасать не человечество, а вполне прекрасного человека. Так после Достоевского, который ждал, что «красота спасет мир», у нас стали говорить, что пришло время уже «спасать красоту от мира», и занялись «чистым искусством».
«От кого же нам спасать вполне прекрасного человека»? - спрошу я вас догадливые читатели? Конечно, от литературного и идеологического критика. Не от самого же Федора Михайловича?!
И в самом деле, до сих пор вполне прекрасный человек выглядит среди нас идиотом. Это до какой степени нам нужно было «упасть», чтобы идиот стал вполне прекрасным человеком? В лице Льва Мышкина мы видим яркий пример морального умопомешательства, только не со знаком «минус», а со знаком «плюс». Оказывается, избыток морали – это тоже «недостаток», только недостаток ума. Во всем нужна мера, - даже в морали и человечности, - а не то, ты возьмешь то, что не осилишь, - только людей рассмешишь, заставишь их вращать палец у виска. Слаб и ничтожен человек: такова его мера.
Туземная (русская) философия. Туземцы любят обижаться и не только на то, что их называют «туземцами». Странно, что в этом слове обидного, я не знаю. Наши туземцы есть туземцы по отношению к иноземцам. Так вот к нам когда-то (то ли в XVI веке, то ли в XVIII веке) иноземцы (греки да немцы) завезли помимо прочего и философию. Но она сразу не прижилась. Прижилась на Руси, точнее, уже в России, эта самая философия только в ХIX веке, - уж больна она была мудренная. Первым русским философом стал Владимир Соловьев. Какой он был философ, трудно сказать. Но все же он был уже «свой», а не чужой, философ. Правда, любители русской словесности и мысли упоминают еще неких Чаадаевых, Киреевских, Хомяковых, Аксаковых, Самариных, Леонтьевых и всех прочих, которых до сей поры открывают удивленным читателям.
Но это были не философы. Они были публицистами, занимающимися идеологической работой. Сами себя они звали «славянофилами» и «западниками». Последний из них, Константин Леонтьев, являлся еще писателем. И в этом художественном, а не в публицистическом, качестве он был интереснее читателям. Как, впрочем, были интереснее и более даровитые писатели и поэты. Вот у них читатели и искали философию, за неимением философов в родных пенатах. Ну, посудите сами: кто понятнее – публицист или писатель? Конечно, писатель, ибо тот не просто риторичен, речист, но еще и живописен, да к тому же лучше воображает, а потому лучше соображает. Это необходимо, но, к сожалению, недостаточно для того, чтобы быть философом, мыслителем. Нет еще понятия для мышления.
Поэтому наши писатели да поэты больше, чем мастера красивых слов. Они еще что-то еще. А что именно, сделайте милость, читатели, добавьте по вкусу. Лучшие из них, как Александр Пушкин или Федор Достоевский с Львом Толстым, еще и думали, когда писали. Обыкновенные писатели сначала пишут, а потом думают о том, что они написали. Наоборот, обыкновенные философы сначала думают, а потом записывают свои мысли. Наши же лучшие писатели и поэты думают, когда пишут потому, что имеют не просто взгляды, а самые что ни на есть философские.
Одно дело, когда ты, мой читатель, имеешь философский взгляд. Другое дело, когда его имеет наш писатель. Он имеет им как установкой собственно личные слова. То есть, мысли помогают им искать свои слова из языка. В то время как другие писатели ищут не слова, а мысли словами, нащупывают их. Поэтому, как правило, у них слов много, а мыслей нет (не много). Этим они похожи на публицистов. Спасает их не идеологическая смесь, но умение рассказывать истории.
Публицистика сбила с толку не только писателей, вроде Достоевского и Толстого, но даже философа Соловьева. И все потому что характер наших туземцев не индивидуальный, а социальный. Поэтому они мыслят (медитирут) не для того, чтобы мыслить и тем самым совершенствоваться в мысли и быть собой, как на Западе, и не для того, чтобы не мыслить, а пребывать в покое и гармонии со всем, как на Востоке, а для того, чтобы быть своими с людьми. Вот такая у них «свойская» философия. Просто они ищут всеобщее в «своем». Но это свое не личное, а коллективное. В этом заключается особенность доморощенной (туземной, российской) философии.
В связи с этим русская философия идеологична, а не философична или символична.
Идея, идеал, идеальное. Идея есть то, что является мыслью. Она есть сущность мысли. Но что является сущим мысли? Не идеальное ли существо (дух), которое становится для мыслящего, например, человека идеалом. И вот тогда мысль есть идеальное воплощение духа.
Национальный вопрос. Является ли национальный вопрос философским вопросом? Нет, конечно. Нет? Как же тогда быть с тем, что мы называем греческой или немецкой философией? Это не философии, а та же самая философия, только на разных языках: греческом и немецком. Мысли те же, только языки, слова разные. Так называемая «немецкая философия» отличается в мысли от так называемой «греческой философии» не по языку, а по времени своего бытования. Поэтому греческая философия есть ранняя философия, а немецкая философия – поздняя философия.
Национален язык, но не мысль. И все же язык есть средство выражения и изложения философской мысли, то есть, такой мысли, которая сосредоточена на самой себе, а не на чем-то другом, например, языке. Мысль есть дух, а язык буква, тело человека. Причем не свое, индивидуальное тело, а общее, видовое. Мысль же относится не к виду, а к роду, если иметь в виду не биологические или социальные отношения, а отношения логические. Средой обитания мыслей является логика, а не язык как выражение социальных отношений как превращенной формы биологических или органических отношений.
Однако логика мыслей существует в этом мире, в материальной действительности не сама по себе, а в языке как выражении предметного характера деятельности, являющейся совместной, общей.
Другими словами, мысль материализуется, точнее, идея, которая является для субъекта (человека) мыслью (идеальной, то есть, производной от идеи как сущности), в языке как особого рода деятельности. Здесь деятельность есть сущность языка как ее явления. Мысль же есть явление иной деятельности, точнее, активности уже идеи. Поэтому отношения между мыслью (суждением, умозаключением) и словом или предложением (языком или предложением) строится по типу: «явление» - «явление», а не «явление – сущность». Только активность идеи не монистична, а синергитична, является совместной деятельностью духа (идеи) и человека.
Идея развивается, то есть, воплощается, опредмечивается и овеществляется в истории. Поэтому мысли могут быть разными на разных витках истории: греческом и немецком. Но это мысли одной и той же идеи, или, лучше сказать, ментальные вариации одного и того же инварианта - идеи ума (mens’a).
Поэтому язык, будь то греческий или немецкий, или еще какой, есть лишь превращенная, дательная или предложная среда («осетрина второй свежести») самой мысли. Но именно в ней варятся мысли, а не идеи, в сознании (голове, котелке) мыслящего человека. У мыслителя мысли варятся не в языке, а в идее, которая является родительной, а мысль винительной, если не именной. Мысль винительна, если не продумана до конца. В нем она осознается той, которая имеет свое п-ро-исхо-ждение в идее.
Для философа, не буржуя, торгаша или пролетария, важен не народ, нация, а человек, не язык, но мысль. Его интересует всеобщее – идея, а не общее – слово.
Не следует путать философа и с идеологом («властителем дум», «просветителем»). Идеолога («просветителя») интересует, как и мещанина (просвещаемого), язык, но уже язык не народа, а власти (господ), и то, как можно в интересах власти конвертировать язык команды, директивы начальства на язык исполнения народом. В этом смысле идеолог не мыслитель, а переводчик. Его отношение к мысли чисто инструментальное, как средство внушения. Поэтому идеология требует не понимания, а веры, поклонения и послушания (смирения не перед Богом, а перед властью). По типу существования идеология есть копия копии мифологии. Только если мифология есть «аргумент», а религия ее «первая производная» (трансцендентная), то идеология есть «вторая производная» (имманентная) мифологии, точнее, мифа. Она является поздней редакцией мистификации, возвращением в миф, уже не стихийно сложенный, а
