всех болезных, сельчане стали хороводиться. Маленький проказник заиграл на дудке, выкидывая коленца, топоча от терема до ворот; а вокруг него закружили взрослые девы, невестясь на смущённых парней. Но те, перетыкивая друг дружке, лузгали тыквенное семя. Тогда вперёд них сошлись два деда, махая картузами, и приударяя яловыми сапожками в цвет росный, вечерний. Уже метались светляки средь густых цыганских волосьев ухоженного травяного чернозёма. Шепотуньи берёзы молвили о причудах раннего лета, увлечённо ворожили на суженых.
Утром, бреясь перед зеркальцем, я спросил его от нечего делать: - Свет мой, скажи куда дальше?
- добрые люди тебе подсобят, - успокоило отражение, стерев мизинцем каплю крови на моей щеке.
И уж не знаю, что это было - наитие души или бабкино колдовство - но через пять минут мужики пригласили меня ехать в городишко на ярмарку. Мы снарядили четыре телеги мукой, холстами и маслом, да десяток бычков в поводу.
День жаркий сегодня. Спешить неохота. Только кузнечики рьяно скачут по степи, теряя подковы да сбивая на лету юркую мошкару. В ещё пустых недозревших травах прячутся перепела, шныряя во все стороны как серо-белые костяшки домино. Далеко посреди бахчи стоит крашеный сарай без окон, каморка для сторожа, в которой по такой жаре долго не высидеть.
- стопочку выпьешь?.. - шипит мне тайком от своих последний возница; и ленясь почистить луковицу, заедает прямо вприкуску, сплёвывая шелуху. Как ни высоко поднимаем мы строевой обозный шаг, а всё равно пыль со степного плаца накрывает нас до макушек, впивается душная грязь. Одно лишь солнце на небе приоделось в белый костюмчик, вывернув наизнанку свой сундук с барахлом.
Окрошечки бы сейчас, да прямо из погреба. Ржаной квас лихо польётся в пересохшую глотку, не цепляясь даже шалой мучинкой. И только пару раз сытно булькнет внутри - когда довольно, достаточно.
Распаляясь от зноя и человеческой тишины, передний возчик запел сочинённую на ходу нескладуху, весёлую бессмыслицу:
- Коники, слоники! В крестики-нолики мы играли вечером, увидали кречета; закричали - не летай по деревне нашей, выйдет грозный попугай в рваненьких гамашах; дырка на дырке, серебро в копилке, по базару денежка, на полатях дедушка; у него на ножках, стареньких ходилках, красные сапожки, чтоб любила милка.
Мужики захохотали, задирая к небу чубы: - Сам ты попка попугай! Придумал столетнего деда, у которого осталось два зуба - а он ходит к молодой девке и никого не боится.
- Да это же колыбельная. Я такие спать сочиняю детишкам.
- Лучше сочини нам прохладную речку. Сразу будут все выгоды - для людей прок и польза. А то поёшь как те – кому бог не дал таланта, кто зарабатывает кваканьем жабьим. -
Поплыла с переката жара. То она ломилась напролом, не признавая путей обходных; а теперь, глянь - цепляется за клоки облачков, маленьких ярок – и из недалёких ставков уже потянуло лёгким дыханием водяной пыли.
Вот она, река; блестит драгоценным браслетом на излучине русла, у песочного плёса. Её с рождения чистое дно ни разу не протянуло наждачное днище щупальцевых драг. В плавнях угомонился дневной ветерок, похрапывая в перья сонным утятам.
Мужики первым делом выпрягли из телег усталых одров; рассупонили их догола, не оставив даже уздечек – и пошли вместе мыться. Я же свою лошадку отправил вместе с собаками к мутному бочажку - пусть там купаются, ещё не хватало поваживать.
Когда сгустился вечер, мы разожгли на взгорке костёр, затолмачив вкусную кашу из риса да сала. И ложка за ложкой сидели, болтая - пока в синих сумерках могли ещё переглядываться степной обозный шлях с небесным млечным путём.
Я потом сладко дрыхнул без задних ног, как опившийся мамкой младенец. И поутру сбылось каменное заклятье – сгинула моя бедная лошадка. Да не одна, а со всем нашим табором. Словно в одночасье их смял ураган, пощадив лишь моих собак, что под боком лежали.
Развязал я котомку; тот же ветер забросил в неё кусок мяса, хлеб, пару луковиц. А документы? деньги?! - но труси, не труси, а всё последняя капля в трусы: они были мной самолично зашиты под кожу седла.
Выставив хвост как саблю, я встал на четвереньки, и зарычал, мордой напирая на горизонт; меня лаем поддержали удручённые суки, будто понимая важность потери. Очень хотелось надавать им обидных пинков, но тут запищало бабёшкино зеркальце, или тревожно сердце моё:
- что, скурвился? Из-за мелкой неудачи.
- Дурак! Документы пропали! Теперь собаки единственные свидетели, что я был прописан на белом свете. Уходить мне надо, назад хорониться.
- да не трусь; пусть судьбы боятся мужчинки, а ты ведь мужик. Вон жёнка целый год искала любовь, не зная, найдёт ли. В лохмотья истёрла ботинки и душу, когтями вцепилась за маленький след во вселенной. И ты ещё не один раз голову потеряешь - я пророчу тебе - но останешься жив. А сей миг за меня хватайся, пойдём. -
Каааак же, товаааарищ нашёлся… Весь этот жаркий, пыльный, тяжёлый день он просидел в моей пазухе, едва высунув нос.
Когда смерклось, нам полегчало дышать, потому что жадное солнце уползло к горизонту считать прибытки. В собачьих карманах бегают мыши, я тоже всех денег лишился - вот откуда богатство природы. Леса и горы, поля и реки: всё награблено потом да кровью. Они сочатся из протёртой шеи, которую мой задушевный дружок исцарапал до дыр.
- держись, - говорит. - Я с тобой. - А сам ещё крепче душит мою тонкую выю, сдавив локтем сонную артерию: и темно в моих глазах, глотка молит воды.
Перевалив через холм, я вдруг узрел почти фальшивый городок, расцвеченный огнями станционной рекламы.
Мираж; но сразу забулькал от счастья - и кубырком покатился на смоляные шпалы, под колёса прибывающему поезду. Сбоку, в задрипаной грязной одёжке, тенями скользили собаки. Коекак затянув их в животный ящик под плацкартным вагоном, я наполнил водой все баклажки, что нашёл между рельсов - и протиснулся рядом.
Тут поезд дёрнулся - раз, другой, третий, словно пьяный караульный солдат; а потом, набирая скорость, туго задышал жареной свининой из открытого окна своего ресторанчика. Суки на запах оголили клыки.
Съедят - я ужаснулся. Сожрут меня с потрохами молодые волкодавки, потому что жизни плохой не видали, когда я был в силе. Теперь же рюкзак мой совсем отощал. Но в нём ещё оставались надкусанные сухари, и на дне забродила початая банка варенья.
С трудом вытянув спод себя руку, я намазал три ломтя, братски поделившись с презренными тварями. Вдруг:
- а мне? - раздался жалобный голосок из запазухи.
- Рука в гавне, - огрызнулся я, злясь на невидимого плута, который бездумно втравил меня в авантюру, приговорил и обрёк. Но всё же мазнул ему по губам сливовой косточкой, и отчего-то обрадовался, когда услышал довольное чавканье, и осовевший шёпот: - милые вы мои, бесприютные… вот доберёмся домой, хоть даже босиком, хоть в рубище, и я найду вам хозяюшку щедрую, познакомлю с людьми немыслимой доброты… народ воздаст нам большие почести… -
Поганый трепач; меня ссадили милицейские на ближайшей занюханной станции, на полустанке паршивом, где бегали облезлые куры да в грязи копошилась худущая свинка.
- Отпустите, начальник, - я взмолился. И не очень-то веря в бескорыстную преданность, шваркнул за шкирку к его сапогам своих азиатских сук: - Глянь, сволочь! Мои бабы в ножки кланяются тебе. -
Так променял я последних друзей на свободу. А вражонок остался внутри. Он сперва тронулся головой от страха: забередил, беснуясь - и за ножик кинжальный. Он втюхал его в своё сердце по самую рукоятку, чтоб живой не достаться ментам. Но его рука ослабела, и глаза погибелью застило: эту лёгкую рану промыл я, и на булавку сцепил его грудь.
Сижу рядом с ним,.. грустя серый бесприютный небосвод. Ехать мне надо - да некуда, не на чем. Все ковры-самолёты на приколе стоят.
- господи. - голос мой, слабый птенчик, вознёсся к закату; и тут же снова задохнулся наземь, опалив голые крылья.
Я фляжку достал, чтобы горло смочить; а мой вражонок сразу глаза закатил под лоб, услыхав тихий шелест воды: - пить дай… - и долго щемяче хлебал её тонкую струйку. Потом я набил хлебным мякишем его исхудавшее брюхо – сам ему разжёвывая, и попихивая, чтобы с обратной стороны наружу не выпозло.
- Ты идти можешь? - гляжу в его смутные очи, и мне страшно становится от нашей безвестной участи. И чёрное урочище вдруг корни пустило в моей душе: что мы с ним сгинем тайком – а недавно, вот всего час назад, спастись вознамерились.
Но я ещё могу выкарабкаться - если один. А второго пусть тлен заметает. С полверсты оттащив его бесчуственное тело, я крепко прикрутил его ржавой проволокой к горячим рельсам. И сел дожидаться первого поезда.
Тихо кругом;.. не сойти бы с ума, сам себе я болтаю: - Зачем мне нужна эта баба? Она всё равно только своего мужика любит и помнит, а меня как химеру придумала. Вот если однажды заморозят нас вместе в стеклянном ящике, и через сто лет воскресят обратно - то мы будем дивиться друг дружке: кто такие? откуда? почему рядом легли? -
Прополз мимо уж; он к тем лягушкам, беспокойный хор которых слышался из дальнего болотца. Им, видно, как раз не хватало такого солиста. Сладкий воздух засыпающей лесени накрыл меня с головой, с макушкой - в зелёной скуке почудились одинокие фонарики, хилая орава кикимор. За ними надвигались бородавчатые орды пучеглазых василисков - словно карусель жизни остановилась, а завертелся вечный адовый круг, мою терзая душу. Укрылась за тучу луна, хапнув от дерзкого упыря целый ком грязи на светлый костюмчик. В просвет темноты мне были видны лишь жилистые тополя да ствольцы чахлых берёз. Там безголовый урод с башкою подмышкой свистнул рьяно, сунув пальцы ей в рот. И сдвигая обручья чёрных теней, облавой двинулись нелюди. Они схватили меня, умыкнули под землю, протащили по дырам да трещинам, и бросили в море почти неживого.
Я подыхал изуверски. Заглохнув во гроте, из которого выхода нет; а тоненькая тропинка к свету набита зелёными водорослями и опоясана острыми гранями серых камней - словно цирковое колесо, куда по вечерам прыгают тигры да пантеры, под громкие охи жующих зрителей. И длинные львиные гривы путаются в ярких алмазах гранитной крошки.
Был ещё дальний отлив, когда из западни грота я пополз к солнышку. Обдирая мой ужасом череп, смерть закричала:
- опасайся задержки! скоро время прилива, а с ним твоя гибель плывёт, и ты скоро станешь моим собственным ужином; с первой ложкой я хлебну солёные потроха морских звёзд, и медуз, болтающих белые шляпы на отмели – на второе у меня будет морская капуста с омарами - а усладят нёбо своим смачным вкусом жёлтые мидии, смешанные с молокой нерестящейся сельди; ты же станешь моим сладким десертом.
- Закрой пасть, халява поганая! - всю жизнь ты смердишь по помойкам, да над трупами изгаляешься. Похоронила меня уже, курва, будто судьбу вычитала на ладони – и теперь грозишься… Ненавижу тебя! Твою морду, изрытую оспинами могил, твой зад спидоносный - всем ты его подставляла и от этой заразы издохнешь. Мурло чумовое! -
Я орал в полный голос, перебивая страшный гул океана, раздирая тьму когтями да проклятьями, бешено отплёвывая воду. До спасения мне не хватало десяти
