отдам за тебя – верь, любимая! Но и смерть моя будет притворством познанья. За что же любовь ненавидят? Ведь не трогают веру неверием - боятся креста, полумесяца, прочих богов; а за верой отечество ставят превыше. Но поганят любовь - мужеложством и ложествомбабье; охмуряют сомнением химики, разлагая по колбам, по запахам; презирают любовь, ей в замену суя механизмы да резиновых баб. Предают поминутно, разменявши святую на блуд да развраты…
Явственно помню, как говорила жёнка мне, глупенькому: - Не оставайся один, сгинешь в этих местах.
Но я ослушался; и вот пропал в цвете лет, в самые красные годы, когда у зрелых мужей начинают сбываться заветные мечты и порочные желания. Теперь даже зеркалу невмоготу глядеть на мои унылые щёки, с которых уже сопрели последние румяные яблочки. Говорит оно мне:
- собирайся. Поедем твою бабу искать.
А я на него тучей в кучу: - Да как мы разыщем её? в огромном-то мире? Ты подумал, беспута?
- не огрызайся, - спокойно упорствует отражение; но у него самого от яростной спешки стучат вразнобой башмаки. В нём всегда тыщей ударов бьёт сердце, коли внутрь заскочила лихая идея. - Слушай, дурень: мы сначала к бабе-яге сходим за клубком путевым, а после ищеек пустим по следу, и сами с ними на лошади.
Призадумался первый я; чего-то не верится мне в полный успех безнадёжного дела.
Но у второго все думки уже в сумке: его время уходит сквозь пальцы, и слезами капает на ботинки: - согласен?
- Поехали.
И вот я уже в седле; а двое с большими носами впереди рыщут, изучая округу - верные суки мои.
У яги меня встретили очень радушно:.. смеялась курья избушка, гуси-лебеди рыготали, и кот-баюн весело потешался.
- Чего вы? - спросил я, оглядывая себя: может, ширинку забыл застегнуть. А хозяйка в ответ: - Да не обращай внимания, усталый путник. Они всегда так встречают гостей, чтобы те не задерживались надолго.
- Я всего лишь на одну минутку, ведьмина старушка. Вот получу от тебя клубок вездеходный, и айда отсюда. Ведь гости не любы тебе?
- А чего в вас хорошего? - хмурая бабка упрятала руки под фартук, и чтото стала перебирать в пальцах. Бесов наводит, или похуже. - Старой ведьмой назвал, а сам на чужой двор припёрся.
- Простииии, - взмолился я, сердито прикусив свой длинный язык. - Что с дурака возьмёшь, коль вырос в одинокой глуши. - И видя, что яга потеплела сердцем, уморено вздохнул: - С лошадки слезть можно?
- Да слезай уж. Не за калиткой вам ночевать. – Она подслеповато прищурилась, мизинцами сдвигая уголки бледных глаз: - Из какого далека странствуешь?
Тут захохотал уже я, и даже в стремени опутался, повиснув на одной ноге:
- Да я же местный, бабуля! Помнишь, гостил у тебя в прошлом году вместе с крылатым ящером?
- Батюшки! - всплеснула старуха, руками подняв волну до верхушек деревьев. - Ты ли?! - и поспешила на выручку; хлопнула в нос кобылку, чтобы смирно стояла, и легко выпростала мою ногу. - Помнила вас – забыть не смогла. Долетали тревожные вести, как вы за мать-природу с фашистами воевали. Радовалась - победили. Где ж теперь твой соратник?
Глотая позорные слёзы, будто скрутки колючей проволоки с помещичьего забора: - насмерть сгинул… - я лицемерно стянул кепку с башки, и уткнулся в землю хлюпающим носом, благодаря всеявого господа, что обратной дороги змеюке той нет.
- Ой, гоорюшкоооо, - ныла яга, прежде безжалостная; и как видно, до когтей обуяло её сострадание - она качалась, старая босота, вертелась, притоптывала - забыв про горячий чай с земляничным вареньем, про лапшу в масле, обложенную на миске копчёной телятиной.
Но старушка догадливо окоротила свой пыл: - Сначала в баню, дорожную грязь смоешь. Да собак привяжи, а то вытопчут мою птицу. - Глазёнки её подобрели, так что впору младенцу. И на щеках ямочки, а не серые дыры.
Ну а когда она рядом со мной добела отмылась, я чуть с полка не свалился. Кралечка, право слово. Волосы каштановые густющие, и если их в косу заплести - то с кулак будут. Тело бабкино - блажь; не успел я закрыться ладошкой - как восстал на её красоту мой похотник.
Яга его приметила; но хоть и польстило ей мужичье внимание, она всё обернула в шутку: - Где же ты, милый, такого бугайка откормил? видать, твоя жёнка никаких сладостей не жалеет.
И чтобы с парным криком истлела на каменке стыдливая страсть, она стала меня охаживать дубовым голиком - не веник, а прутья одни. Я эхаю только, и от счастливого смеха озноб забирает: - так, баба, не милосердствуй. Хорошо бы моя жёнушка тоже вот такой бойкой к старости оказалась, и ради этого стоит жить.
Мы приоделись в белые рубахи, словно ряженые к свадьбе. Бабка меня успокоила: - Не стыдись. Бельишко хоть и моё, да чистое.
А всё ж не былая удаль - без штанов ведь сижу. Для меня накрыт щедрый стол, для собак с него кости.
Тут я узрел четвертинку с водкой, и весь мой срам испарился, вылетев следом за пробкой. А от натопленной печки уже плыл по хате дурман, шепча бабкиным голосом сказки про диких гусей и феникса-птицу; про ельник дремучий, где нечисть лохматая лес сторожит. Там закопаны клады несчитаны - и тому лишь отроются, кто русалку назовёт первой невестой… На коленях у бабушки я тихо уснул.
Утром после сытного завтрака яга крепко поцеловала меня напоследок, едва своим языком душу не вынимая; потом, трижды плюнув себе за спину, расколдовала все мои замороки; а после оделила путеводным клубком - и зачем-то карманным зеркальцем:
- Глянься в него, и вместе тебе станет не так скушно, чем одному.
Я радостно покинул съёмное лежбище – потому что солнце, зелень, надежды – и козырем скакнул в тридесятое царство, следя за клубком и осязая собачий нюх. Двадцать вёрст как в кино пролетели: глядь - перепутье дорог, а бабкина нитка закончилась.
Стоит посерёдке камень - не мрамор, не гранит – а простой сельский булыга, поверху голый, снизу мохом оброс. И на его серости выбиты письмена: этот вправо пойдёт, тот левее свернёт, а впереди вообще нет дороги - можно остаться без коника.
Я без долгих раздумий решил коня потерять, свою неграмотную лошадку; и пришпорил гривастую – давай, кривоножка, всерьёз на тебя понадеялся! – Сзади два раза боязливо тявкнули суки; но побежали вслед, прячась за лошадиным хвостом.
Проскакали одну версту; потом пять, десять - а лиха одноглазого всё никак дома нет. Уже даже и бояться перестали. А чего? - мало знаешь, меньше зла. Но всё же я б и за грош в церкви пёрднул, лишь бы узреть этот страх, навсегда избавившись от него.
Я съехал с дорожки в высокую траву; спешился и лёг на спину. Так покойно, светло, я ещё никогда себя не чувствовал. Если только в детстве, которое совсем позабыл. Хоть показная равнодушная улыбка навечно пристыла к лицу моему, но даже дома тревога таилась глубоко в желудке под комьями наскоро сжёванного обеда, сладко облизываясь после компота с печеньем. Она ехидно ухмыляла свою разбойную рожу, когда я читал свежие газеты и слушал по радио сообщения – она тряслась от смеха, ползая со мной под ружейным огнём. - пулю тебе! в тело и в душу! - отовсюду раздавался её неугомонный стервячий визг. Дура не понимала, что мы вместе ляжем в одной гробовине.
И вот вправду лежим - безмятежно, как мечталось в несбыточном сне. Мне уже не сбросить с себя омовину этой пелены, потому что вся округа живёт настолько же яво, что и грош в картузе милосердца. Цветочное марево, туго лепнёное всевозможными запахами, пылит над голенастой травой от кукурузной делянки до межевых столбов пшеницы; солнце нам сверху поёт во всю преисподнюю своей восторженной утробы. Рядом вороны бесятся, дразнят собак - чем торгуете, коробейники? – Я невзначай бросил им задёшево пару слов, да на потеху ком грязи. И снова в седло.
Но уже темнело, меня не спросясь. Я свернул с путевого тракта, наезженного гуртовыми обозами, налево через языческое капище. Истуканы, присмурённые тенью вековых дубов, проводили копытящую лошадку угрюмыми взглядами, будто она нарушила их молчаливую перебранку за главенство в сегодняшнем ночном таинстве, которое совершат волоокие волхвы. Они запоют восхваления, закричат: - дождебог, грозный отче! Дай нам днесь ливья для травосреза, чтоб водой напоить наши древья, и пусть земля вся мокром умоется, станет краше - добрее к людям, к зверью; солнцебог, милостивый батюшка! Согрей теплом, пропарь земные кости до самого нутреца, когда заря, скинув ночной полог, смиренно падёт пред тобой; огнебог! Запали человеческие души незатухаемой верой, смолью перекипи в наших сердцах, застыв в нас крепой великих пращуров. -
Я позавидовал бескорыстию угрюмых лесных язычников. А то ведь горожане отечества нынче яро врываются в церковь, распихивая друг дружку локтями, пинаясь как в очереди за редким товаром. Богатеи замаливают грехи денежным подкупом вместо раскаянья, а бедняки просят себе богатство вместо блага для всех. Те и другие фальшивят из корысти. Но наступит время, когда их дети придут во храм не за золотом, и роскошным покоем - а за истиной. Они притопают не к религии, но к вере. И нынешнее лицемерие стоит того.
Дальше на поляне меня встретили невесты с хлебом да солью. Молодицы кланялись поясно, приговаривая напевно:
- Здравствуй, симпатичный путник; ты пожаловал к нам в малохоженую странницу, совсем тут незнаемый. Добром приехал или прехитрым умыслом? Если зло за душой - не показывай, а вези назад без обиды.
- Не корите меня заранее, девицы. Я в вашу сторонку забрёл, потому что сбился с пути.
- Давненько не видали приезжих, - отпела колокольчиком юная, бойкая. - Вы первый за всю весну заглянули в наш тихий край. Так и останетесь, коли мы вас приветим уютом да лаской. - Девчонка смеханула в ладони, озорно стреляя вишнями с-под ресниц.
- Спасибо на добром слове, - сердечно поблагодарил я, и тут же норовисто ковырнул землю копытом: - Хоть красивых невест вижу вдоволь – работящих да славных – но ведь к вам же вприплатно даруются тёщи, а к ним всякие семейные свары. Да и жениться мне снова, женатому, уже не с руки. Я лишь до утречка лежанку примну, если позволите.
И потопала моя лошадка за певучими зовами, васильковыми глазками, к старинному терему с высокой резной лестницей. Сказочная домовина была похожа на пузатый дворец из детского мультика; из некрашеных узорных окон слышался хор голосистых старушек. Они там пряли свои цветастые гобелены, перекликаясь о здоровье и о делах, хвалясь добрыми родичами.
Я вошёл в горницу, поклонился; и мне наперебой - садись вечерять, хлопчик. Сей же миг накрыли серую холстину блинами с мясом, рыбными пирогами, и брагой - так что удержу не стало. Чарку выпью – а хозяева ещё подливают.
Осовев, я кое-как спустился во двор, и лёг на траву, мыча со всеми песни, не зная тех слов:
- заболела голова у русого мужа - а в реке вода течёт, ледяная стужа; я черпну ведёрко звёзд тихо из колодца - лишь крупинка моих слёз через край плеснётся; на печи лежат галчата, чёрные да рыжие - не перечат, не кричат, дождь дробит по крыше; чутко ходит тишина третий день по дому - то поёт, то спит она, не идёт к другому. Муж любимый, с тобой не блажили, счастье нажили, деток рожали, стариков уважали - вместе нам землю пахать и пред смертью стоять. Помоги бог, хозяин занемог - отведи беду в нашем роду. -
Помолясь за здоровье
