Держи меня за руку / DMZR

сидишь и ждёшь, а в голове пустота, разве что ветер не свищет, уж лучше бы свистел, было бы не так тоскливо. Девочек увезли первыми, а меня, покатав на лифте и по коридорам, оставили ждать в приёмном боксе. Здесь я ещё не была, на двери значилась странная надпись «ПЭТ лаборатория», врачи ходили очень важные, серьёзные, но как открывалась какая-нибудь дверь, я слышала смех и громкие возгласы, напоминавшие о том, что это живые люди, а не роботы. Смех, разговоры, обрывки слов – всё это ненастоящее, такое же искусственное, как и пластик стола, стены, отделанные искусственным камнем, блестящий натяжной потолок. Этот смех не веселит и не раздражает, его нет для меня, а меня для него, даже если смеются надо мной, скрюченной щепкой на инвалидном кресле, жалкой бледной тенью вместо человека. Находясь в палате, вместе с девочками и другими девчонками, я ощущаю себя более живой, чем здесь, в чужом мире, в который я попала ненадолго и случайно. Хочу назад, скорее вернутся на свою койку, пусть ставят капельницы, колют тягучие больные уколы, но скорее, скорее отсюда!
За мной пришли, что-то сказали ободряющее, молодой врач улыбнулся, когда меня прокатили мимо него, и застукал по клавишам. Ничего не слышу, состояние такое, будто бы плаваешь в тягучем киселе или патоке, движения скованные, боишься погрузиться ниже, опустить голову под эту серую вязкую жижу, и знаешь, что не выплывешь, сотни липких рук потащат тебя на дно, а там конец. Не с первого раза я расслышала команду, встала, мне помогли раздеться, и опять ничего, не чувствую уже ни тепла, исходящего от громоздкого агрегата, он, по-своему красив, ни стыда за своё бесцветное тело, никто и не видит меня здесь человеком – я пациент, объект исследования.
Аппарат гудит, пахнет озоном, горячим пластиком, металлом и каким-то маслом, у нас в машине иногда так пахло летом, когда машина перегревалась. Ложусь на холодный стол, меня разбирает мелкая дрожь. Долго не могу успокоиться, сжимаюсь, борюсь с желанием встать и посмотреть на них, хотя точно знаю, что никто и не смотрит на плавно задвигающийся в жерло агрегата стол, они, наверное, смеются, смотрят какие-нибудь кубы на ютубе, как все, листают инсту. Успокаиваюсь, стол плавно останавливается, дружелюбно дёргаясь в последнем движении, как бы подбадривая: «Не волнуйся, всё не так страшно». Я улыбаюсь и глажу холодную плиту, интересно, из чего она сделана, не из металла же, всё же магнитное поле очень сильное. Голова болит, стучит в затылке, как обычно, задыхаюсь, но вдруг резко всё проходит, и я взлетаю, удаляясь далеко-далеко от здания больницы, вижу её всю с высоты. Как много здесь корпусов, как много здесь больных, мёртвых, но ещё не осознавших свою смерть, пусть сердце ещё бьётся, глаза видят, слабо, но видят, уши что-то слышат, даже можно встать и дойти до туалета, но они уже мертвы, живо лишь тело. От этих зданий, от этой земли поднимается тягучий зловонный пар, тёмный, от него слезятся глаза и трудно дышать. Вокруг забора город, светлый, лёгкий, никогда я не видела его таким радостным, живым. Вдалеке из домов тоже поднимается такой же дымок, но слабый, еле заметный, легко растворяющийся в солнечных лучах. Смерть повсюду, не борется с жизнью и не уступает ей, живёт рядом, как старая подруга, с которой слегка поссорился, но вечером встретишься и за чашкой чая с зефиром вспомнишь хорошее и забудешь обиды.
Господи, как же я хочу зефир! Захлёбываюсь от слюны, чувствую его вкус, от меня отлипает этот мёртвый пар, и я вижу яркое солнце. Оно пронзает меня насквозь, мне совсем не холодно, и я свечусь, ярко, как лампочка в полкиловатта, папа как-то приносил такую, я чуть не ослепла. Думаю обо всём сразу: о школе, о Машке, о папе, о Людмиле бабушке, вспоминаю объяснения папы, как работает томограф, вижу эти красивые витиеватые магнитные поля, они и правда очень красивые, и хочу зефир и пастилу, белую, яблочную, мягкую, посыпанную сахарной пудрой, и чтобы с чаем, обязательно с чаем, крепким, без сахара, горячим!

Не сразу вижу, что возле меня стоит чёрная девушка, она точная моя копия, я светлая, яркая, горящая, она тоже горит, но чёрным пламенем, сильным, оно сильнее моего света. Это моя тень, я узнаю её, в длинном платье, как у меня, но полнее, больше, чем я. Тень смеётся, зло, торжествующе, и солнце гаснет, остаётся лишь этот жирный смрад, очень знакомый запах, тянущийся из самого детства.
Зелёная комната, масляная краска, блестящая и сильно пахнущая, недавно был ремонт, белый, такой же блестящий потолок, угрюмо свисающий, ослепительно безнадёжный, и эти яркие, бьющие по глазам лампы, плафоны не завезли, и лампы бьют прямо по глазам. Некуда бежать, постоянно под присмотром, надзором четырех безразличных глаз и двух масляных улыбок. На стенах зайчики, медвежата, лисички, котики смотрят на застывших посреди комнаты детей плоскими равнодушными глазами, даже не пытаясь по-доброму улыбнуться. Всё чужое, злое и холодное в этом доме, батареи топят нещадно, от духоты тошнит и хочется плакать. Я посреди комнаты, меня окружили дети и молчат. Нет никто из них не враг мне, мы бы все вместе убежали отсюда, радостно смеясь, крича, захлёбываясь от быстрого бега по глубокому снегу, в который так приятно провалиться, утонуть, спрятаться, чтобы тебя откопали, нашли, и бежать дальше, вместе. Все молчат, а воспитатель упорно долбит меня словами, которых я не понимаю. Мне три года, чуть больше, я самая высокая и худенькая в группе, и у меня ужасно болят зубы. Я плачу, не понимая, что от меня хотят, а они всё талдычат, долбят, что я не должна, чтобы я не плакала, не ревела, не орала, и от их слов становится ещё больнее. Вторая хватает меня за руку и тащит в чулан, в подсобку, где стоит ведро, швабра, тряпки, коробки, мусор, пауки и темнота. Я дико кричу, мне страшно.
Заталкивают внутрь и запирают дверь. Дотягиваюсь до ручки, но дверь закрыта на шпингалет, не открыть. Страх сковывает меня, прижимаюсь к двери и боюсь обернуться, увидеть чёрные фигуры швабр, ведёр, готовившиеся броситься на меня, как только я повернусь к ним. Захлёбываюсь от плача, вжимаюсь в угол, задыхаюсь от вони. В нос бьёт жуткий запах затхлости, грязи, мокрых тряпок и гнилого картона, изъеденного жучками трухлявого дерева ящиков, жжёной резины, немытых, давно забытых горшков и чужой жизни, уже прожитой наполовину, бесцельно, зло, ожесточённо, обидно, впустую.
Я оборачиваюсь, зажмуриваюсь от страха – монстры двинулись на меня, и я кричу от ужаса. Кто-то толкает меня в плечо, с трудом разжимаю глаза, но никого не вижу. Сквозь щели в двери пробивается жёлтый свет, играет пианино, дети поют весёлую песенку про зиму, нескладно, уныло, воя, а музычка бьёт сильнее молоточками по струнам, давно не подтянутым, расстроенным. Вижу перед собой тень, она разломанная полосками света, скрюченная, как и я на полу перед дверью, и как я сюда попала, я же была в углу, спряталась за большой коробкой с обломками стульев. Тень распрямляется, восстаёт передо мной, крепкая, высокая. Я, вскакивая следом, борюсь со своим страхом, перестаю кричать и плакать. Этот момент я запомнила на всю жизнь, остальное не помню, лишь ощущение страха перед взрослыми женщинами, вымещавшими на малышах свою неустроенную жизнь.
В садик я проходила недолго, бабушка забрала меня навсегда, до школы, как только вышла из больницы. Она всё поняла без слов, без моих слёз или больших от страха глаз, тихого клокотания из горла, вместо слов, а я хорошо говорила, много смеялась, но не здесь. Бабушка забрала меня в один из дней, я тогда ещё не знала, что она вышла из больницы, что курс лечения придётся доходить дома. Я была вся зарёванная и облёванная, в меня запихивали запеканку, а у меня дико болели зубы, и меня рвало на себя, на ковёр, на столик, за что мне врезали по мордашке хлёсткими пощёчинами холодных рук, пропахших «бабкиным» кремом. Меня до сих пор тошнит при виде запеканки, и я знаю, что это вкусно, мне даже иногда нравится запах, но это лишь на мгновение, а потом к горлу подступает мерзкий ком, и надо быстрее уходить, пока не вырвало.
Меня вытаскивают из аппарата. Я не сразу понимаю, где я и кто эти люди. Медсестра суетится надо мной, вытирает салфетками, а я не чувствую этого, вижу её движения, вижу жёлто-красную жижу, которую она стирает с моего лица, горла, груди и живота, не чувствую запаха рвоты, ничего не чувствую. Меня ругают врачи, что я не сдержалась, не слышу их – не хочу слышать, хочу обратно в палату, домой, скорее домой, там теперь мой дом. Хочу заплакать и не могу, проваливаюсь в обморок.

Очнулась на своей койке, уже был вечер. Девочки сидели рядом, им разрешили. Оленька положила голову ко мне на постель и дремала, а Мариночка вздрагивала, поднимала головку, следила за моим дыханием. Я погладила их, девочки обрадовались, тихо, очень тихо засмеялись, стали наперебой рассказывать, как меня привезли, как они просили разрешить им посидеть рядом. Слушаю и улыбаюсь, на мне чистая одежда, меня вымыли, это даже приятно, быть чистой.
В палате больше никого нет, других девчонок увезли, койки пустые, застеленные серо-синим покрывалом. Приносят ужин, мы едим вместе, играем, кормим друг друга, так легко и спокойно на душе, ни о чем не хочу думать.
После ужина девочкам ставят капельницы, а ко мне приходит Левон Арамович. Он грустен, я вижу это сразу и делаю знак, чтобы он говорил всё, начистоту, слова не выходят из моих губ, поэтому разговариваю жестами, пальцами, и он меня понимает.
– Есения, новости плохие. У тебя нейролейкоз, всё наше лечение не помогло, а, может, и усугубило твоё положение, – говорит он негромко, так, чтобы девочки не слышали. – Лечение будет долгим, придётся облучать тебя. Не будем загадывать, посмотрим, как ты отреагируешь на лучевую терапию.
Прошу его объяснить, что это значит, нейролейкоз. Он достаёт из кармана телефон и показывает мне мои снимки. Это я, но другая, разрезанная тончайшим лезвием на сегменты, на проекции. Он останавливается на одной проекции, где меня, моё тело, оставшееся за кадром, загораживает моя тень, сотканная из сотен нитей, жгутов, чёрных, вырванных из плоти. Это моя тень, я узнаю её, а она меня, насмешливо смотря мне в глаза.
– У тебя поражены нервные окончания, метастазы по всей нервной системе и в головном мозге. Это лечится, не паникуй, – говорит он, я делаю жесты, что спокойна, а сама глаз не могу отвести от своей тени. – Надо верить, и всё получится. Завтра продумаем план лечения.
Быстро гляжу на девочек, а потом в его глаза, и сразу вижу ответ. – Нет, только не они, нет! Кричу глазами, что это неправда!
– Да, к сожалению, и девочки тоже. У них не так сильно, как у тебя. Поэтому вашу палату изолировали, к вам не будут никого подселять. Не переживай, у девочек всё будет хорошо, поверь мне, – он хлопает меня по руке, забирает телефон и уходит. Его глаза не врали мне, он не старался обнадёжить, сам верил в то, что сказал.
Я не волновалась, понимание новой проблемы успокоило меня, теперь всё стало на свои места. Девочки уже спали, а я старательно записывала сегодняшний день, вот сижу, заканчиваю эту главу. Папе писала много, рассказала про сон, но не до конца, решила прислать первые записи моего дневника, ему и Людмиле. Перечитала их и поняла, зачем всё это пишу. Так проще, писать о