тебе?».
Дима: «Просто хочу знать, что в этом такого?».
Я подумала, что веду себя, как дурра. Что такого в моём возрасте, что я хочу скрыть? Машка старалась быть старше, вела себя так, одно время я старалась походить на неё, как много раз в своей короткой жизни я пыталась быть кем-то другим, а сколько раз была собой? Я задумалась и долго не отвечала, Дима принял это на свой счёт.
Дима: «Я тебя обидел? Если да, то извини, не хотел».
Я: «Нет, я просто задумалась. Мне пока 14, но скоро 15, маленькая».
Дима: «Не такая и маленькая. А мне 17. Я в тебя уже влюбился, разрешаешь?».
Меня рассмешил его вопрос, никогда ещё парни мне такого не говорили, я их мало интересовала, грудей же нет. Я написала, что могу сделать ему больно, чтобы он был осторожен со мной и ещё какую-то чушь, запантовалась. Мне стало стыдно, я всё стёрла, ничего не отправив. Гадостно, мерзко, неужели это я такая?
Я: «Почему ты меня об этом спрашиваешь? Разве я могу запретить?».
Дима: «Не знаю, просто спросил. А вдруг тебе это неприятно?»
Я: «Как ты можешь в меня влюбиться? Ты же совсем меня не знаешь?».
Дима: «А для этого не надо знать человека, достаточно один раз увидеть, я уверен, что не разочаруюсь».
Я: «Ты такой уверенный, я не такая. Ты мне тоже понравился, но не придумывай, может, ты мне не понравишься вживую».
Дима: «Всё может быть, не исключаю этого».
Я: «А у тебя есть девушка?».
Дима: «Была, до больницы».
Я: «Прости, я не хотела».
Дима: «Ты не виновата, она тоже. У нас и так не особо ладилось».
Я: «А у меня ещё не было парня».
Я покраснела, но было уже поздно, сообщение я отправила. Стала быстро набирать оправдательный текст, как-то глупо пошутить, но буквы разъезжались перед глазами, ничего почти не видела, поэтому отложила планшет и легла, мучительно переживая свою глупость. Дима ответил, я не сразу решилась прочитать, не знаю, чего, но чего-то боялась.
Дима: «О, так я первый в очереди! Шутка))))))».
Я: «Я тебя записала, не переживай!».
Сколько уже дней прошло, как мы начали общаться, недель, может месяц. Не знаю, время потеряло для меня ценность, и я принципиально не смотрю в календарь, часы начнут отбивать моё время тогда, когда я выйду отсюда, когда меня освободят, вырвут из томительного плена молчаливого холодного пламени, сжигавшего изнутри. Я не отправила ему свои записи, побоялась, решила показать на свободе, чтобы вместе почитать, посмеяться над моей наивностью, не вовремя повзрослевшего подростка. Перечитываю, критикую, хочу подправить, переписать и бью себя по рукам, мне кажется, я об этом уже писала, вот, уже начинаю повторяться.
Оказывается, другие капсулы не пусты, в них тоже находятся больные, но они без сознания, некоторые в коме. Не хочу быть такой, стать такой, иногда кажется, что лечение помогает, а порой становится хуже, могу весь день не вставать после капельниц. У меня катетеры на обеих руках, капельницы устанавливают в боксы, автомат продувает линию, вакуумирует и в мою кровь течёт бесцветный раствор, иногда он жёлтый, немного голубой. Дима лежит здесь дольше меня, у него уже третий цикл, а мне обещали два.
Наши капсулы оказались далеко, мы пытались разглядеть друг друга, я прижималась к стенке, махала руками и ничего не видела, сплошной туман, как ни старался Дима. Он решил, что увидел меня, мою тень, но я не верю, ему показалось. Вроде и находимся рядом, в десятке шагов, а не можем даже увидеть друг друга. Когда Дима долго не писал, я начинала скучать, волноваться, писала ему, всякую чушь, не буду переписывать сюда, просто глупости одной девчонки, я же всё ещё девчонка, неопытная, стеснительная и наивная. Я очень хочу его увидеть и поцеловать, я так решила, в щёку, не больше. И пусть он мне не понравится, а если я ему не понравлюсь? От этих вопросов и мечтаний я стала долго не засыпать, всё представляла себе, просчитывала, конструировала диалоги и целовала. Наверное, это действие препаратов, но мне кажется, что я это уже сделала.
Дима пишет мне целые письма, они тоже ни о чём, но читать интересно. Оказывается, он киберспортсмен, даже на соревнования ездил, занимали четвёртое место по Доте. Похож на задрота, но на весёлого, он умеет меня рассмешить. Аудиосообщения не отправляем, договорились сразу, чтобы не насиловать друг друга. Я расхрабрилась настолько, что отправила ему селфи в туалете, ох и страшная я стала, а он всё твердит, что нет, что сразу узнал меня. Ещё бы, кто же ему пришлёт здесь фотку, если не я и всё равно верю ему.
Ему тоже очень нравится эта песня, которую мне прислал папа. Дима знает много другой музыки, которую я никогда не слушала. Особенно меня впечатлила песня Lunen «Покажите солнце», я слушала её раз сто, и каждый раз плакала, шептала слова за детьми:
«Покажите солнце, мы дети тумана,
Покажите солнце, улыбнёмся ему!
Покажите солнце в мире самообмана,
Или мы покажем вам нашу тьму!»
Господи, какую дрянь я слушала до этого, в чём честно созналась Диме, а он не стал осуждать, прислал пару треков сладких мальчиков, эти песни наводили на меня скуку, а сейчас я смогла расслышать их, они показались мне совсем неглупыми:
«Мир одинаков для тебя и меня,
Нет в нём ничего – ни добра, ни огня,
Годен лишь тот, кто дойдёт до конца
И не наденет парик подлеца.
Ростом он мал, умом не очень силён,
Выше стоит всех честный поклон,
Маму забудет он навсегда,
Мамою станет ему наша земля.
Жизнь проживёт не впустую, по делу,
Сможет сломить, разрушить систему
Жизни невзрачной, богатой и подлой,
А в конце он умрёт – живой и свободный!»
Или другая песня, слова иные, а смысл похож, много песен об одном и том же, о свободе, о совести, подлости, чести, о лжи:
«Меняется бит, ты в клубе стоишь,
Меняется хит, ты в клубе тусишь,
Меняется свет, тебя уносит рассвет,
Меняется день, а тебя уже нет.
Ты совесть решила пустить на колеса,
Ты разум решила залить лавандосом,
Ты себя отдала за простые утехи,
Твоё тело красиво, твои мысли о грехе.
Нет больше тебя в этом свете,
Забыла о матери, о братишке малом,
Что ждёт тебя в сумрачном доме,
Боится отца, боится побоев.
Ты предала всех, растоптала себя,
Найди своё тело среди стада зверья.
Очнись, оттолкни, сдвинь свои ноги,
Беги, убегай, твой путь сегодня свободен.
Домой, пока сумрачный час не настал,
Братишку спасай, спаси и отца,
От злобы негаснущей, от чёрной воды,
Спаси свою маму – для них мир – это ты!»
В этих песнях не было модного бита, под них не хотелось двигаться, крутить попой, кривляться, у меня и не получалось, на всех дискотеках быстро сдавалась и уходила в тень, боялась, что все смотрят на меня. И это было неправдой, смотрели на других девчонок, которым было что показать, что обнажить, пока учителя не видят.
Начался второй цикл, вводят иммунитет, иммуноглобулины и другие микротела, накачивают меня, как куклу, лопну скоро. Кровь через день фильтруют или обрабатывают, вены так гудят, что хоть вой, долго не могу уснуть. И Дима молчит, вот уже третий день, из-за него я стала смотреть на календарь, Дирк ничего не говорит, но и не врёт, не отмалчивается, гундося одно и то же, что он не вправе передавать мне эту информацию.
Последнее, что я получила от Димы, слова были перепутаны, он отправлял по строкам, я чувствовала, как ему было тяжело это писать:
«Капсула смерти вокруг нас с тобою,
Капсула жизни вне стен этого морга,
В нём нас с тобой живьём похоронят,
Чтобы воскресли мы тайно, свободно.
Нет в этой жизни ничего,
Нет в этой смерти ужасного тоже,
Счастлив я был, раз увидев тебя,
С мыслью, с любовью я стану свободен…»
Глава 9. Тише!!!
Кто-то дотронулся до моего плеча и не сильно пожал. Резко пробуждаюсь, ничего не понимаю, где я. Темно, пахнет сыростью и канализацией, где-то течёт вода, дует в лицо сальный тёплый ветер, но от него только холоднее, на нос капает огромная капля, брызгами разлетаясь в разные стороны. Всё это длится не больше двух секунд, пока мой мозг соображает, оценивает окружающий мир и себя в нём. Это тоннель, похож на метро, а, может, другой, не знаю точно. Я сижу в тёмном проёме, свет сигнального освещения не пробивается сюда, я вижу часть тоннеля, но меня не видно. Свет, в тоннеле свет, это успокаивает меня, и я забываю, что кто-то есть рядом, не до конца пробуждаясь ото сна.
Меня дёргают за плечо, пытаются разбудить. Как раз вовремя, я опять закрыла глаза и улетела далеко вниз, в бездонный колодец тяжёлого сна. Просыпаюсь, кричу от страха, но мне зажимают рот. Я бьюсь, машу руками, но сильные руки сжимают меня в охапку, пытаюсь укусить руку, нащупать кувалду, она должна быть где-то рядом, пинаю её ногой, с ужасом понимаю, что теперь точно не дотянусь.
– Тише, тише! Не кричи! – шепчет мне на ухо мужской голос, что-то есть в нём знакомое, но ужас так овладевает мной, не слышу, не понимаю, кто это. Голос шепчет, это песня,
– Где-то есть корабли, у священной земли. Есения, это же я, не кричи.
Голос повторяет строки раз за разом, пока я не слышу их и успокаиваюсь. Я обмякла и во все глаза смотрю в черноту, не вижу лица, сама достраивая его в воображении.
– Папа! Папа! – кричу я, но рука зажимает мне рот.
– Не кричи, это я. Тише, Есения, нас могут услышать, – одними губами говорит папа и отпускает меня.
– Папа! – шепчу я, обнимая его, целуя, плача. – А они ничего не сообщают о тебе, я думала, что ты умер! Ты же не умер, правда?
Он молчит, ничего не отвечает, а я забываю про свой вопрос, не требую ответа. Ничего больше не важно, когда он рядом, ничего больше не страшно. Он поднимает меня, я не могу отпустить его, обнимаю за шею, прижимаюсь, как маленькая девочка, тихо плачу от счастья.
– Нам пора идти, – шепотом сказал он, поднимая мою кувалду и передавая мне. – Хороший у тебя инструмент.
Я бесшумно смеюсь, крепко хватаю рукоятку, чувствуя, как силы наполняют меня, и кувалда уже не кажется такой тяжёлой. Выходим на свет, и я вижу в его руках огромный колун, я такие только в кино видела, про канадцев, как они дрова рубили, а ещё один раз на строительном рынке, папа тогда смеялся, что если переедет на дачу, то обязательно купит себе такой, соседей отгонять. Лезвие чёрное, в бороздах грязи. Папа заметил мой взгляд и покачал головой.
– Где мы? Что это за место? – шепотом спросила я.
– Не знаю, потом поговорим, надо уходить, – быстро прошипел он и повёл меня по тоннелю влево.
Мы шли по рельсам, я часто оступалась, не попадая в такт шпал, папа шёл быстро, и я едва успевала за ним. Свет постепенно гас, и вскоре стало абсолютно темно. Папа остановился, я врезалась в него, машинально оглянувшись назад, там, где ещё виднелся слабый отблеск сигнального фонаря, мигавшего красной вспышкой.
– Теперь идём шаг в шаг. Не кричи, даже если услышишь что-то страшное. Надо идти, не останавливаясь, пока я не скажу.
– Я всё поняла, – прошептала я в ответ.
Он пошёл первым, я за ним, держа дистанцию в три шпалы. В темноте идти было легче, я быстро выровняла шаг по его шагам, попадая точно в центр скользкой шпалы.
Мрак сгущался сильнее с каждым шагом, сальный воздух становился тяжелее, приходилось заставлять себя дышать, лёгкие отказывались принимать в себя этот жидкий смрад. Мы шли долго, я быстро устала, а перегон всё не кончался. Рельсы стали поворачивать влево, и папа оступился, звякнув топором по металлу, тогда я поняла, что он тоже идёт вслепую. На этот шум слетелось сотня летучих мышей, мы
