прижались к шпалам, я закрывала голову, крича от ужаса, но не проронив ни звука. От этого немого крика болело сердце, а от прикосновения жёстких крыл и когтистых лапок дрожало всё тело. Мыши боялись нас, как и мы их, но страх был сильнее разума. Волна схлынула, а мы всё лежали, я дрожала, а папа прислушивался. Он бесшумно подполз ко мне.
– Встаём и бежим, – сказал он.
– Но я упаду, – запротестовала я.
– Когда бежишь, не упадёшь
Встаём и бежим. Полностью доверяюсь папе, отключаю от себя все чувства, которые бы мне мешали бежать, ноги легко касаются скользких шпал, иногда мне кажется, что я взлетаю и лечу, как поезд. Эйфория нахлёстывает по нервам, вытесняя страх, ожидание скорой встречи с чем-то ужасным, мерзким, что идёт на нас. Я чувствую это, практически вижу, как копошится мгла далеко впереди, как она медленно тянется к нам, неповоротливая, вонючая, я слышу мерзкое дыхание этих тварей, их булькающие голоса, которые звучат всё громче, пока полностью не заполняют тоннель, и я перестаю слышать нас, себя, в голову через уши, нос, рот, глаза проникает этот звук, их голоса, чавканье. Это напоминает огромного червя, с тысячью голов, с тысячью мерзких пастей, в которых десять рядов гнилых зубов и длинный шершавый язык в больших бородавках – это я вижу впереди, это нечто движется к нам, но не может легко протиснуться, тоннель узкий, стены сдавливают исполинское тело.
Заблестели слабые огоньки красных фонарей, впереди, и я увидела дверь. К ней вёл небольшой помост, лестница проржавела, потеряв все ступени. Папа с разбегу запрыгнул на помост, поймал меня и поставил к стене.
– Дай твою кувалду, – задыхаясь прошептал он, отдавая мне топор. Какой же он тяжёлый.
Я отошла от него, встав наготове, чтобы первой нанести удар в эту тварь, которую я видела отчётливо. Огромное, копошащееся существо двигалось к нам, головы шипели, кричали, и это были головы человека – мои головы, уродливые, искажённые страшными патологиями, циклопы, безглазые, безносые, но с огромными жадными ртами. И я перестала бояться, чудище удивлённо замерло на месте, тысячи голов, толкая друг друга, вперились в меня слепыми глазами.
Бах-бах-бах! Один замок слетел, папа стал сбивать второй. Бах-бах-ба-а-а-ах! Дверь задрожала, замки попадали на рельсы, громко звякнув. Чудище очнулось и поползло быстрее, извергая из себя душераздирающие крики. Я окаменела от этого вопля, пронизавшего меня всю насквозь, руки сжали древко топора, ещё несколько секунд и я нанесу первый удар, уже слюна гадкими струями долетает до меня.
Папа схватил меня за шиворот и бросил в дверной проём. Я упала, вскочила, держа наготове топор, не понимая, что дверь уже закрыта, задраена огромными запорами, а за ней бьётся эта тварь, пытаясь сломать дверь, выдавить её внутрь. Трясётся стена, дверь упорно скрипит, но не поддаётся.
– Идём, идём же! – уже не шепча, громко и нервно говорит папа, забирая у меня топор, кувалду он тоже несёт.
– Отдай! – восклицаю я, он останавливается, улыбается и отдаёт мне кувалду.
Мы поднимаемся по узкой металлической лестнице наверх, здесь длинный коридор, светло так, что режет глаза. Сквозь узкие щёлочки я разглядываю папу: на нём прогоревшая куртка, как и у меня, потёртые грязные джинсы и чёрные резиновые сапоги, а у меня жёлтые, заляпанные грязью. Папа заводит меня в первую попавшуюся дверь и закрывает её. В комнате много стеллажей с металлическими ящиками, большие колёса, валы, обломки каких-то деталей. Он включает свет, вытаскивает из угла несколько мешков с ветошью, и мы садимся на них, как на диван, мягкий, сухой. Мне нравится этот запах металла и машинного масла, такой чистый и далёкий от того смрада, что окутывал нас пару минут назад. Переглядываемся и смеёмся.
Безумно хочется пить, горло дерёт, и голова кружится, но усталость сильнее, и я ненадолго засыпаю на плече у папы. И снится мне бабушка, наша веранда, папа сидит за столом, а я пью чай и посасываю медовые соты, аж зубы сводит, но хочется ещё и ещё.
Тусклый свет, не чувствую запахов, в нос что-то вставлено и вталкивает в меня воздух. Слева шипит насос, охает, вздыхает, пищит. Не могу пошевелиться и не хочу. Это моя капсула, и это я, смотрю на себя со стороны и не вижу ничего, кроме белой простыни, накрывающей бледную куклу. Писк монитора усилился, он звучит, как набат, вся капсула напряглась, и по вене полилась новая порция наркотиков. Я очень рада, не хочу видеть себя, не хочу видеть этот мир, эту капсулу.
– Просыпайся, – папа толкает меня в плечо, настойчиво, но в его движениях чувствую любовь и заботу. Он и так дал мне подольше поспать. – Сейчас поедим и пойдём.
Я поднимаюсь с мешков с ветошью, он соорудил для меня кровать, ломит спину, ноги и руки затекли, зато голова прояснилась, выспалась. Поднимаюсь, делаю зарядку, медленно, протягивая каждую мышцу, так приятно, вот бы ещё футболку сменить и джинсы, чувствую себя грязной. Папа раскладывает на столе еду, откуда он её взял? Не выдерживаю, подхожу и хватаю одну зефирку, проглатывая в два укуса. Она сладкая, приторная и бесконечно вкусная. Папа смеётся, грозит пальцем и сам даёт половинку пирожка с яблоками, проглатываю и его, почти не жуя.
Размашистыми движениями заканчиваю разминаться и сажусь за стол, терпеть больше нет мочи. Папа почти ничего не ест, пододвигая ко мне пакет с пирожками, коробку с зефиром, наливая стакан за стаканом клюквенный морс. Я ем и мне всё мало, хочется больше.
– А почему ты не ешь? – спрашиваю его, отодвигая к нему пакетик с пирожками.
– Не хочу, я не голоден. А ты ешь, тебе надо, – быстро, незаметно, отвечает он, пряча глаза. – Ешь, надо всё съесть, идти ещё долго.
– А куда мы идём? Домой? – с надеждой спросила я.
– Нет, здесь нет нашего дома, – вздохнул он. – Здесь нет ничего нашего.
– Не понимаю, – пожала я плечами. – Как это? А мы где находимся?
– Сейчас в метро, в служебных помещениях.
– Это я поняла!! Мы вообще где? Что это за твари такие? Почему мы бежим куда-то? Мы же бежим, да?
– Бежим и будем бежать, – ответил он и встал. – Доедай и собирайся. Я не смогу ответить тебе на эти вопросы – я не знаю ответа и…
Он задумался и отошёл к нашим вещам, повешенным на стеллаж. Он проверил мою куртку, она немного прогорела, но была вполне целая, без дыр.
– Папа, ты же что-то знаешь или нет?? – спросила я, заставив посмотреть на себя.
– И не хочу знать, – быстро ответил он. – Всё, нечего болтать, пошли.
Он сильно волновался, я никогда ещё не видела его испуганным, но это был не тот страх, что парализует человека, другой, заставляющий бежать, спасаться и драться, не за себя, за другого – он боялся за меня.
Запихнув последний зефир в рот, я собрала пакеты и коробки в один пакет, папа долго вырабатывал у меня привычку сразу убирать за собой. Он улыбнулся, одобрительно кивнув. Пока я одевалась, рассматривала куртку, он успел её немного почистить, папа разложил тюки с ветошью по местам, сунул мусор в карман и взял топор. Лезвие блестело, ручка была тщательно вытерта, как и у моей кувалды. Мы рассмеялись, опасно поигрывая перед друг другом оружием, строя страшные рожи, как в играх кривляются анимированные бойцы перед тем, как начать бить и колошматить всех подряд, включая и зрителей боя. Мы иногда с папой играли в такую смешную игру, где нам было интереснее побить зрителей и судей, в игре можно было делать всё, причём за каждого нокаутированного зрителя присваивались неплохие очки.
Вышли, в коридоре было также пусто. Перед выходом, я поняла это по звуку метро, усиливавшемуся с каждой пройденной дверью, папа кивнул на неприметную дверь. Это был туалет, чистый, с дешёвым низким унитазом и на удивление чистой раковиной. Я с удовольствием совершила всё, что хотела, умылась, разгладила грязные волосы руками, заплела тугую косу и вышла свежая, весёлая и немного счастливая, что папа рядом, и пускай это здесь, неизвестно где, чёрт с ним!
– А я знаю, как назвать это место! – воскликнула я радостно, обняв его за шею и расцеловав в щёки.
– И как же? – улыбнулся он в ответ, слегка покраснев от моих поцелуев, он всегда краснел, говорил, что не любит «телячьих нежностей», а я видела, что ему это очень нравится.
– Ничто! – гордо ответила я, довольная своей догадкой.
Не успел остыть воздух, растаять последний звук моего голоса, как мы погрузились в сплошную, давящую на уши тишину. Это было так неожиданно и пугающе, что я задрожала, но быстро взяла себя в руки, потёрла виски, уши – ничего не слышно.
– Ты меня слышишь? – спросила я папу, с радостью понимая, что слышу свой голос.
– Да, отлично слышу, – ответил он, не обращая внимания на тишину.
Тогда я взяла кувалду и со всего размаху ударила в стену так, что задрожал даже пол. Глухо, никакого звука, лишь глаза уловили, как стена пошла рябью, заколыхалась. Раскрылась дверь, и к нам подошёл работник метро. Он будто бы не видел нас, обошёл, ни разу не посмотрев, и скрылся в туалете. Мы спешно вышли на станцию.
Перрон был полон людей, все они были знакомы, как бывают знакомы пассажиры метро человеку, четверть жизни потратившему на дорогу сначала к институту, а потом к работе и обратно домой, но было в них что-то иное, непонятное сразу. Я не с первого взгляда уловила это, не обратила внимания. Мы старались не мешать пассажирам, обходили их, один раз я чуть не столкнулась с шумной компанией подростков, которые шли посреди перрона, размахивая руками, что-то крича, смеясь, но я не слышала их, как не слышала приходящих поездов, как не слышала других пассажиров, только своё участившееся дыхание и мерные уверенные шаги папы, спокойно шедшего впереди, не замечая других людей также, как они не замечали нас. Подростки в последний момент небывалым образом увернулись, станция искривилась, потеряв правильность геометрических форм, и они обошли меня, не задев. Всё это было так стремительно, что я не успела ничего сообразить, застыв на месте.
Пришёл поезд, из него выползла толпа людей, растворяясь в густой массе пассажиров, штурмующих вагоны. В конце перрона я увидела, как по станции идут два человека. Они шли вальяжно, не замечая никого, а людской поток обходил их стороной, как столбы фонарей или скамьи. Вид у них был забавный, резко выделяющийся из общей разноцветной массы людей в хорошей и не очень одежде, полных забот и тревог, радости и печали.
Один был высокий, чуть сутулый, с широкими плечами и длинными руками, второй ниже почти на голову, плотно сбитый, как бочонок, но не толстый. Оба были одеты в заляпанные грязью потёртые куртки из брезента, плотные джинсы и резиновые сапоги. Высокий был худ, это было видно даже через куртку, вытянутое хмурое лицо, косматые брови над маленькими глазами и длинный нос, губы плотно сжаты, а из-за спины торчала рукоять огромного меча, я такие видела в музее. Второй был широколицый, с характерными для азиата скулами и хитрыми смеющимися чёрными глазами, постоянно ссуженными от улыбки. Большой нос его был коротким, как клубень картошки, полные губы улыбались, обнажая крепкие зубы молочного цвета. Удивительно было видеть их, особенно меня поразило моё зрение, других людей больше не существовало, они отходили на задний план.
Мужчины подошли, у азиата, я решила его называть пока так, торчали из карманов куртки нунчаки, под курткой тоже было
