нечто, ранее неиспытанное, а мальчонка (или это бес-искуситель?) уже шепчет слова любви и называет меня красоткой, и я для него неоценимая награда, и он запомнит этот миг на всю жизнь... И вот уже под трели перепелов запретная любовь ликует, и мы как голубки воркуем:
— Хватит уже, довольна я...
— Нет-нет, дай ещё разок...
— Да не успеешь ты... Люди уже идут в нашу сторону…
— Видишь, свернули они в другую сторону... Завтра дашь мне ещё?..
— И не мечтай, сегодня же обо всём забудь. Сплетен и слухов ещё мне не хватало. А завтра можешь подвалить к Варваре, она помоложе... Не хочешь её? Ну, тогда... может быть, завтра... пойду на вечернюю дойку, и лови меня на тропинке во ржи... И больше ни слова, а то передумаю… Если тебе надо так много, надо жениться на молоденькой: будешь с ней каждую ночь много раз, а со мной — раз в неделю, днём, украдкой и ежели повезёт... Хорошо, что муж у меня не ревнивый и всего раз в месяц меня хочет...»
Вот так вроде бы случайное сенокосное приключение между Лизой — Елизаветой Петровной, 33-летней дамой, и Димоном, юным косарём, вдвое моложе, переросло в деревенский роман. Лиза завела себе любовничка, с которым встречалась хоть редко, но даже зимой. Но Дима к ней прилёг на копну не случайно, давно приглядывался к очаровательной замужней соседке, во сне она уже приходила к нему, и он на неё залазил. Она тоже примечала его взгляды, но думала: взгляды платонические, молод ещё. Может, комплекс Мадонны. Но стал он сниться: вот она соблазняет его — и он овладевает ей.
Впрочем, молод-то молод, но на выпускном по окончании десятого одноклассница попросила его проводить, у её дома начали дурачиться, обниматься, целоваться, и как-то нечаянно получилось, что он сломал ей целку. Они оказались в какой-то хозпристройке, в сарае, на соломе, обжимались, как бы ненароком потрогали друг друга за интимные места, она хихикала и под утро поцеловала его по-женски, а не по-дружески. У него встал, ткнулся ей в коленки, заскользил выше по ляжкам — трусов нет (и когда она успела их снять, или забыла надеть?), ляжки раздвинулись, залупа потыкалась по промежности в поисках входа. Член проник в ямку и остановился. Он поднажал, и член проник до упора. Она: «Ах», — и замерла, и стала очень серьёзной и молчаливой…
И тишина... Лишь хрустела солома под девичьей попой, превращаясь в труху, да под стрехой удивлённо прочирикал воробей…
А поутру они расстались, кругом измельчённая солома... и помятые выпускное платьице и девичья краса...
А на реке Нуче...в это время шумел камыш…
Но мысль о Лизе не покидала Димона. Как-то ехали в автобусе стоя, прижался к ней сзади, положив плашмя член ей между ягодиц, и она поегозила попой и посигналила: Дима, не шали, убери помеху сзади, обещала же, дам, но не в автобусе же.
В другой раз оказались рядом на сиденье автобуса, и она просунула руку ему в ширинку и подержала член.
В колхозном амбаре прижал её к мешкам с пшеницей, она чуть приподняла подол, трусы снять не было возможности — вот-вот войдут, у него никак не получалось ввести член куда положено, и он кончил ей в ляжки, она невозмутимо, осторожно подмахивала.
Они были назначены на ночное дежурство в коровник, он задремал на соломе, она наклонилась к нему, он схватил и опрокинул её, она была без трусов и молча отдалась. Он пригляделся: мать честная, да это же её тётя, почти вдвое старше, но интимная плоть показалась ему молодой, чувственной и активной. Тётя была весела и довольна, он мрачен и недоволен. Оказалось, она подменяла Лизу на дежурстве, но утром предложила повторить:
— Юноша, ты проспал всю ночь, а я надеялась, мне покоя не дашь. Давай повторим на прощанье, или тебе не понравилось?
— Ну, не знаю, получится ли у меня…
— Здрасьте, да у тебя утренний стояк, из ширинки вывалился, тебе сейчас обязательно нужна женщина для здорового образа жизни. Вишь, залупа-то красная, напряглась, дрожит от желания... Взялся за гуж — не говори, что не дюжь... По Лизке моей сохнешь. Как же давно это у тебя! Лиза призналась мне: только четыре класса закончил, уже подвалил к ней. Она: «Нет, мал ещё, не дам». После седьмого пообещала: «Может быть, надейся и жди». И только после десятого: «Дам летом, на сенокосе». Она меня и послала проверить, на что ты годен, прежде чем с тобой любовь крутить. А что я ей скажу: один раз за ночь... Мне-то хватает мужского внимания со стороны и мужа, и других мужчин, женатых предпочитаю... Да ладно, не кручинься, буду тебя рекомендовать, всё же пять раз с тобой кончила. Я так и мужа её проверяла, потом ещё были двое, набивались в любовники к моей племяннице, да проверку не прошли... К Лизке подвали на сенокосе, там она тебе даст, там нравы попроще: любая желающая может расслабиться и раздвинуть ножки столько раз, сколько захочет, и никто её не осудит... Ну а пока со мной... Вижу, как ему невтерпёж... У меня такая же, как у неё, — королёк…
После таких откровений Дима поимел тётушку ещё раз на соломе и предложил встречаться постоянно. Она отказалась:
— Постоянной любовницей у тебя будет Лиза, ну а со мной... может быть... иногда... случайно... Можно и не случайно: издали подашь знак, я подойду в условное место, обратно — врозь, ну и чтоб Лиза не узнала...
Всё это было предчувствие любви с Лизой.
«Вот что сенокос-то, животворящий делает, и я не ожидала, что юношу так околдуют мои «райские кущи», моя ничем не примечательная (как я думала), уже не юная кунка, что он будет самозабвенно всю ночь выделывать моей пышной попой агроглифы (круги на ржаном поле, происхождение которых утром не могли разгадать лучшие уфологи страны и ломали головы, почему пришельцы забыли подойник со скисшим молоком).
Вот так порой полжизни ждёшь встречи с принцем на белом коне, а этим принцем оказался соседский юноша с «литовкой», который ни разу до этого не посмотрел на меня нескромным взглядом. Другие-то нагло раздевали меня глазами, но я ни разу не откликнулась. А он, уловив мой телепатический сигнал: «Да согласна я уже, оставь в покое моё ухо и пощекочи мои «райские кущи», мой клитор — заметив, что я задрала юбку, показала лобок и раздвинула ляжки, набросился на меня, как матёрый хищник на молодую волчицу… И тогда я целу ночку не спала, и всю ночь опять молодушкой была».
Курьёз этого сенокосного приключения в том, что он, скромный, застенчивый юноша, без серьёзного опыта с женщинами, повёл себя как опытный, бывалый любовник, а она, опытная, бывалая дама, вела себя как робкая, застенчивая девочка, впервые почувствовавшая в себе мужское орудие, смущалась, краснела и приговаривала:
— Что это со мной? Что я делаю? Неужели я такая развратная?
И при повторе он заново её уговаривал, а она отнекивалась:
— Нет-нет, не будем ещё раз, не уговаривай, ты же всё уже получил. У тебя на меня снова встал? Да что ж такое, не буду я на него смотреть, и в руки не возьму. Почему? Потому что стесняюсь... По лобку мне залупой стучишь... Ну ладно, уговорил... Вставляй уж, циник!
Так исповедовалась дама-пышка, поддавшаяся чарам сенокоса, не устоявшая пред искушением... Теперь у неё один путь — в Дивеево, замолить эти грехи. Если бы не захотела заночевать в Личадееве, у тёти Клавы, и на неё не запал десятиклассник Гена...
Увы, от судьбы не уйти...
«Вишь, пора-то сенокосная: вся деревня на лугу», — восторгался поэт.
«Ну-ка, дайте косу, я вам покажу...» — вторил ему другой поэт.
А в моей деревне некоторые рисковые бабы даже хвастались, сколько косцов они соблазнили за краткую сенокосную пору на заливных лугах реки Нучи... И скольким отказали за грубое поведение и неуважение...
(И я там бывал... Какие вкусные, сочные травы там вырастали: щавель, столбунцы, опестыши, клевер, косматики, дягили, дикий лук!).
Ну а иной мужик, естественно, всю зиму вспоминал, сколько ему в этот сенокос удалось завалить баб под стожком и сколько его огрели граблями по спине, когда хотел поиметь без согласия...
Стеснительность нашей второй героини состояла в том, что она никогда не видела и не хотела видеть мужской орган и даже срамное дело — зажмуривалась. Генка запал на неё во время вечерней трапезы: он, конечно, не видел то, что косец, зато видел ланиты Флоры и грудь Дианы. Миссия Генки была почти невыполнима, хотя ему и удалось забраться к ней под одеяло — мол, есть непонятные вопросы веры, — но она полагала, что ещё взять на душу второй грех за год (согрешила уже с косарём) — это лишнее, и не соглашалась на Генкины просьбы:
— Нет-нет, только полежим рядом и поспим, и не показывай мне его. Можно ли потрогать мои груди? Ну, право, не знаю я. Можно ли поцеловать мои губы? А я почём знаю. Так сильно меня захотел, бедняжечка, да уж заметила я: за столом-то «не пил, не ел, всё на меня одну глядел...» Так меня хочешь. А сколько тебе? Ого, моему сыну ровесник, ну как я тебе дам, такому молоденькому? Что ты мне в ладонь-то вложил? Ого, такой у тебя толстый, да как он в меня войдёт? У меня такая узкая, такая тесная, ой, пропадаю я...
А греховодник уламывал её полночи, ссылаясь на Старый и Новый Завет: не согрешишь — не покаешься; Мария Магдалина грешила, но причислена к лику святых после раскаяния.
Она сдалась от последнего довода, когда Генка вложил ей в ладошку свой твёрдый член и обещал, что она его не увидит, только пожмёт... И стало ей жарко, как тогда на сенокосе, и истома разлилась по всему телу... И ляжки её, плотно сжатые, стыдливо сами раздвинулись, и открылись для Гены врата рая... И в тот же миг грешник оказался в раю: видно, правду говорят, что рай для мужчин находится между ног у женщин...
Вторая богомолка, напротив, была весьма раскрепощена и изощрена в интиме, фанатка Марии Магдалины и очень на неё похожа, как её изображают Hayez или Lefebvre, и, хотя мужу давала редко, другим мужчинам — часто, лишь бы случай позволял. Она запала на Генку тоже во время вечерней трапезы, пожимала своей ножкой его ногу. Но Генка ушёл спать в свой угол, она забралась к нему под одеяло — мол, не могу заснуть без мужика, — взяла его ладонь и положила себе на лобок, Гена ощутил шелковистость её шёрстки, его чуть-чуть ударило статическое электричество, и он сдался…
Она тотчас уселась на него, бесстыжая, и принялась строгать его член своим женским органом…
Третья богомолка оказалась крепким орешком, но и Гена был уже опытным ловеласом. Увы, от судьбы не уйдёшь...
Наутро наш юный ловелас Гена увидел во дворе дома третью богомолку, Лизу, в юбке и лифчике, пытающуюся умыться с помощью уличного рукомойника, и воспылал. Какие плечи! Какая шея! Нельзя упустить.
— Уважаемая богомолка, милая девушка, позвольте вам послужить и полить из ковшика.
— Благодарю за службу, добрый самаритянин, чем могу отплатить?
— Если позволите, помогите разобраться в богословских вопросах.
— Чего-чего? Да не пялься ты так на мой лифчик. Женскую грудь не видел? Да, пятый номер у меня, и чо? Отвернись, надену кофточку.
— Вот сказано: человек предполагает, а бог располагает...
— Ну и?..
— Чему быть, того не миновать.
— Эт ты, юноша, к чему? Чего мне не миновать?
— Вам, красавица, не миновать позволить мне поцеловать ваши пятки.
— Это как? А на чём же я стоять буду, коли ноги подниму.
— Вам, сударыня, не нужно стоять, а прелестные ножки нужно положить мне на плечи...
— Вона как! Да ты, сударь, нахал. Для этого у меня муж есть, хоть и старый, зато бойфренд тебе ровесник, с ним
