бы ты переехал в мой дом, мне было бы спокойней. Я бы почувствовала себя в семье. Каждая девушка мечтает о семье. Да и папа мой Гогена от Эль Греко не отличит…
- Но он же прилетит повидать дочь, посмотреть на её произведения, оплатить аренду Выставочного зала, - убеждал Эдгар Камиллу. – И ещё, Камилла, я всё хотел узнать, почему твой отец живёт в Магадане, а работает в ЗАО «Якутзолото»? Почему не переедет в Якутск? Так же ближе к работе.
- В девяностых годах, Эдгар, мы жили с семьёй в Магадане. Папа и мама в этом городе родились. Наши прабабушки и прадедушки, по линии матери и по линии отца, были репрессированы как «политические». У них в лагере с обеих сторон родились дети. Это мои бабушка и дедушка. После «хрущёвской оттепели», как её называют, лагеря для осуждённых стали закрывать, а осуждённых выпускать. Тогда привыкшие к морозам и северной жизни бабушки и дедушки не захотели ехать в места, где проживали до арестов. Да и народ на таких, как они, смотрел косо. Они и решили остаться. Переехали в Магадан. У них родились дети. Эти дети впоследствии выросли, познакомились в школе и поженились. Это если рассказывать «семимильными шагами», - пояснила Камилла, - там родилась их внучка, то есть я. Так что, Эдгар, я правнучка репрессированных сталинским режимом людей. Сама я от политики далека. В Якутске у папы есть друг, сейчас он работает в правительстве Якутии, он ему и предложил купить акции этого предприятия, тогда они почти ничего не стоили. Ввёл его в совет директоров – и так далее, и тому подобное, Эдгар, - быстро завершила Камилла. – Эдгар, не надо о них. Поговорим о нас.
- Теперь всё ясно. Ты подробно всё рассказала.
- Папа не живёт в Якутске потому, что в Магадане он отдыхает от столичной суеты и охотится с друзьями на бедных зверушек. Это всё. Хорошо, Эдгар, если хочешь, вернёмся к вопросу о переезде ко мне после выставки. Я согласна.
- Это правильно. И начинай готовиться к ней с понедельника. А пока у нас есть пара дней отдыха. Съездим куда-нибудь.
- Отлично, Эдгар. И мне нравится, что ты придаёшь такое значение моей работе. Чувствуешь, как она мне необходима, важна, и помогаешь. Ведь это краевая выставка в Большом выставочном зале изобразительных искусств. У них большая сеть рекламы и в Интернете, и в газетах, на радио, на телевидении. Я хочу, чтобы кубанские художники увидели и оценили мои работы, мои темы, образы, которые я вижу в твоих произведениях, Эдгар.
- Камилла, - обратился он к невесте, - ты не устала?
- Нет, представь себе. Какая-то лёгкость. Ещё чаю заварю.
Они сидели счастливые и радовались тому, что помолвлены. И чувство ответственности друг перед другом зарождалось в их сердцах, росло чувство, до этого неведомое им, не испытанное чувство – чувство семьи.
* * *
ТАК ОНИ И ПРОСИДЕЛИ за разговорами до самого утра. Говорили о разном, но больше всего о будущей совместной жизни.
Проходили дни, за ними недели, за неделями месяцы. Настало лето. Эдгар занимался своими творческими делами, Камилла – подготовкой к выставке в Краснодаре, назначенной на конец июля. Зал отремонтировали, и он был готов принимать у себя художников со всего Краснодарского края. Эдгар уже не забывал отвечать на звонки Камиллы. Часто даже первым звонил ей, интересовался, как у неё дела. Камиллу это очень радовало. Камилле позвонил из Венгрии Адам Лист и предложил ей сотрудничество. Он сказал ей, чтобы все новые картины она вначале показывала ему, присылала их фотографии. В апреле он купил ещё пять картин, но любезно разрешил ей вначале представить их на выставке. Камилла была рада такому вниманию. Жизнь шла своим чередом, продолжалась. Эдгар выпустил новый сборник стихов «Восхождение», посвящённый памяти отца. Проводил заседания ЛИТО, редактировал альманах. В ЛИТО пришло ещё 12 человек, новых авторов. Словом, творческая жизнь Эдгара и Камиллы проходила, как нельзя лучше. И, конечно же, они не забывали о том, что они – жених и невеста. «Словно муж и жена», - любила добавлять Камилла.
* * *
- ЛЮБОВЬ МОЯ! СЕГОДНЯ тридцатое июня. Может, посетим наше место? Искупаемся, позагораем. Посмотрим на закат из нашей беседки. А то мы что-то заработались. ЛИТО на летних творческих каникулах до 8 сентября. Пусть ребята пишут, собирают «урожай», читают. Я теперь более свободен, - обратился Эдгар к Камилле, которая переодевалась по случаю того, что они решили съездить поужинать к Анне в кафе, с которой Камилла уже познакомилась и стала постоянной клиенткой Ани.
- Хорошо, невеста согласна. Отдохнём завтра. Поедем в пять утра, да, Эдгар?
- Камилла, ты всё приготовь, как всегда…
- Это хорошая идея. Я сама вчера хотела предложить тебе это, - обрадовалась Камилла.
* * *
ОНИ ПОУЖИНАЛИ И ПОЕХАЛИ домой. Эдгар рассказывал невесте о творчестве Стендаля. Рассказывал, как всегда, интересно.
- И вот, любовь моя, что дальше получилось, послушай, как провидение или ещё какие-то небесные силы или духи, как пишут в своей книге Ольга Лебединская и Наталья Лобунова «Жизнь вечная», словно вытащили на свет божий имя Стендаля и его забытые произведения, которые находились только в рукописях. Никто их бы так и не узнал и не прочитал.
- Каким образом? – поинтересовалась Камилла.
- Стендаль умер в Париже, возле своего дома, у двери в подъезд, напротив биржи. Свои рукописи он завещал родственнику, двоюродному брату и душеприказчику, который из чувства долга решил издать полное собрание сочинений этого чудака. Он вскрывает ящик и удивляется: как много бумаги, рукописей, к тому же исписанных шифрованными условными знаками. Был 1842 год. Он отбирает две-три наиболее разборчивых рукописи, снимает с них копии, и устаёт. Его звали Роман Коломб. Затем он снова всё заталкивает в этот большой ящик и отправляет их Крозе, другу юности Стендаля. Крозе передаёт ящик в гренобльскую библиотеку на вечное упокоение. Там на ящик наклеивают ярлык, как во всех библиотеках мира, на всякий случай и вносят в реестр: шестьдесят томов, труд всей жизни Стендаля, всё в рукописях. Повторяю, их там никто не читал. Ящик пролежал в библиотеке, в этой книжной усыпальнице, 40 лет! И никому не приходило в голову открыть и посмотреть, что в там сундуке… Повторяю, 40 лет!
- Я поняла, поняла! Ты ясно рассказываешь, Эдгар. Я всегда люблю слушать тебя.
- Наступает 1888 год. Население Парижа растёт. 4 миллиона человек. Общество парижских омнибусов проектирует новую линию железнодорожных путей на Монмартр. На пути встречается досадное препятствие – кладбище. Мешают проекту четыре могилы. В четвёртом ряду находят запущенную, забытую могилу с забавной надписью: «Арриго Бейле, миланец. Жил, писал, любил». Итальянец на этом кладбище? Странная надпись, странный покойник. Случайно кто-то вспомнил, что был такой французский писатель Анри Бейль, изъявивший желание быть похороненным под чужим именем. Организуют комитет.
- Эдгар, мы приехали, но выключи двигатель и продолжай рассказ, - попросила Камилла. – Интересно.
- Собирают некоторую сумму денег, чтобы заказать новую памятную мраморную доску. И вот заглохшее, казалось, на века имя зазвучало вновь. И странный случай: в том же году, когда вспоминают его имя, молодой польский преподаватель языков Станислав Стриенский…
- Польский! Поляк! Как ты, Эдгар? – перебила Камилла.
- Я поляк по материнской линии, наполовину. Не перебивай, пожалуйста!
- Молчу!
- Заброшенный в Гренобль и отчаянно скучающий там, роется как-то в библиотеке и, увидев в углу старые, запылённые рукописи, начинает их читать. Чем больше он их читает, тем интереснее становится материал. Он роется, роется и достаёт рукопись «Анри Брюлар» и «Люсьен Левен», а вместе с ними впервые и подлинного Стендаля. Поняла?
- Да. Если бы не тот поляк-преподаватель, то книг Стендаля нам бы не видать. А я читала книгу «Красное и чёрное», мне очень понравились и новеллы Стендаля об Италии.
- Нет. «Красное и чёрное» - единственный роман, изданный при жизни Стендаля. А в 1864 г. Ватикан поместил роман в «Индекс запрещённых книг», - пояснил Эдгар. - Ещё добавлю, если ты не устала. Про 1888 год. Пять осенних месяцев 1888 года – последние творческие годы Ницше – явление небывалое в летописях творчества. Никто на протяжении столь краткого промежутка времени не совершил (и не совершит, может, никогда больше) такой огромной работы, такой напряжённой, такой величественной – фанатический экстаз творчества. За эти пять месяцев Ницше пишет произведение за произведением в тесной комнате на четвёртом этаже в Сильс-Мариа. Демон хватает его за горло, не даёт передышки. Никогда человеческий мозг не развивал такого мощного электрического напряжения. Всё происходило с волшебной быстротой. И вот он пишет в этом творческом угаре: «Имеет ли кто-нибудь в конце девятнадцатого столетия ясное представление о том, что поэты сильных эпох называли вдохновением? Я объясню… Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в урагане ощущения свободы, безусловности, божественности, мощи… Самое замечательное в этом – непроизвольность образа…» Вот, дорогая, о 1888 годе.
- Да, мощно! Пять месяцев не отходить от стола.
- Это же Ницше! И последнее, касающееся этого года, этого странного года. В том же году, под той же широтой переживает такой же творческий, неистовый, уже загнанный в безумие творческой мощью другой художник в сумасшедшем доме в Арле – Ван Гог. Едва закончив картину, он ставит на мольберт уже другую, третью, четвёртую… Без обдумывания, без промедления, без размышлений. Творчество стало диктовкой, демоническим ясновидением, непрерывной цепью видений. Друзья, покинувшие его час тому назад, вернувшись, с изумлением видят новую законченную картину.
Вот так, родная. Бывают годы, когда божественные или демонические силы что-то проясняют или затевают. Не знаю. Но вот тебе пример: 1888 год, Стендаль, Ницше, Ван Гог. Вот он – дух творчества. Стефан Цвейг проанализировал это. И поведал миру.
- Здорово, Эдгар! А ты когда-нибудь испытывал вдохновение, о котором пишет Ницше, - вдохновение сильных эпох?
- Несколько раз. Помню, жил ещё в подвале…
- В подвале? Как бездомный? – удивилась Камилла.
- Да. Десять лет я жил в подвале напротив автоколонны. Дом находится у магазина «Терем», который принадлежит и по сей день предпринимателю Сергею Куцеву. Там я много писал. Никто мне не мешал, кроме мышей и крыс, которые порой обгрызали рукописи. Вот там я такое испытывал. И не раз. Например, там нет окна, и ты не знаешь, какое сейчас время суток, да тебе и всё равно, ведь ты творишь! Я помню, сел за стол в шесть часов вечера. Раздался стук в дверь. «Эдгар, ты там? – услышал я голос брата Юры. – Ты куда исчез? Тебя не было два дня». Я открыл дверь, он вошёл, увидел на полу, столе, повсюду исписанные листы и спросил: «Ты что, всё это время писал? Хоть бы позвонил!» Я спросил: «А что, разве два дня прошло?» Он ответил: «Посчитай. Сегодня второе августа, а ты ушёл сюда со своего дня рождения – 30 июля. Совсем записался! Сколько ты бумаги исписал? Отец ждёт тебя».
Вот так, дорогая. Телефон там плохо работал. Но такого чувства, когда в тебе кто-то творит, переживает не каждый. Нужно уединиться. Тогда душа начнёт работать!
- Здорово! У вас,
