сочинительства, довёдшей меня, наконец, до настоящей болезни, так что я недели три чувствовал себя ужасно скверно и воображал одно время, что у меня какая-нибудь серьёзная, неизлечимая болезнь. … я уехал за границу с специальной целью где-нибудь в уединении засесть за работу и в возможно скорое время написать оперу на сюжет "П и к о в о й д а м ы". Такое уединенье я нашёл во Флоренции и тотчас же приступил к сочинению. Работа сразу пошла хорошо, но в нерабочие часы я так страдал от тоски по Родине, что как ребёнок плакал и несколько раз хотел всё бросить и ехать домой. Но вследствие особенных обстоятельств в России, даже зарывшись в деревне, я не мог бы успешно заниматься, и благоразумие взяло верх над бешеным стремлением домой. Мало-помалу тоска эта не то чтобы прошла, а сделалась каким-то обычным стихийным явлением, к которому я привык. Странное дело! В прежние годы я подолгу живал в Италии и находил удаление от России на довольно продолжительное время даже приятным. Я даже думал одно время, что всегда зимы буду проводить в Риме. Но за последние годы я почему-то как-то болезненно привязался к родине и положительно вне России жить не могу иначе как по экстраординарным обстоятельствам. В настоящем случае экстраординарные обстоятельства состояли в том, что я взялся к будущему сезону написать большую оперу, и, как выше объяснено, потребное для этой работы уединение мог найти только за границей. … Такое напряжение всех моих авторских сил было сопряжено, разумеется, с постоянным нервным расстройством, а впоследствии перешло в настоящее нездоровье, вследствие чего у меня теперь какое-то невероятное, совершенно необъяснимое и невыразимое отвращение к Флоренции. Как только я несколько оправился, то переехал в Рим … Здесь мне гораздо приятнее и лучше; к тому же весна подоспела, а она, как Вам известно, в Риме очень обаятельна. Впрочем, я имею в виду весну в западноевропейском смысле, ибо настоящая в е с н á-к р а с н á со всеми своими чарами бывает только у нас. Ввиду скоро предстоящего мне возвращения домой после добровольного трёхмесячного удаления от России я нахожусь в отличном состоянии духа, каковому немало способствует сознание совершённого подвига.»
Модесту:
«Ах, скорей бы домой. Представь, что у меня уже теперь от волнения под ложечкой болит, когда помышляю о путешествии. Ведь самое горячее время; разъезд страшный!»
17/29 Анатолию и его жене:
«Сегодня уезжаю в Россию. Провёл в Риме три недели, и провёл хорошо, но только оттого, что невдалеке была перспектива ехать скоро домой. Во всяком случае, Рим для меня бесконечно приятнее и симпатичнее, чем Флоренция. Приехал я в Рим, ещё не вполне оправившись от флорентиййской болезни, похуделый, бледный. Здесь удивительно поправился.»
ФРОЛОВСКОЕ 5 мая Ипполитову-Иванову:
«Планы мои следующие: докончить оперу, написать вчерне секстет для струн[ных]»
Анатолию:
«Я теперь в периоде особенной любви к жизни. Ношусь с сознанием удачно оконченного большого труда. … Потом хочу написать вчерне секстет для струнных инструментов»
24 Анатолию:
«Я не тронусь отсюда, пока не кончу вполне оперы и эскизов секстета для струнных, который собираюсь написать.»
2 июня Мекк:
«Думаю, что дней через 5 или 6 я кончу вполне партитуру оперы и сдам. Тогда я немедленно примусь за сочинение секстета для струнных инструментов, который давно уже собираюсь написать, согласно обещанию, данному П е т е р б у р г с к о м у к в а р т е т н о м у о б щ е с т в у.»
5 Ларошу:
«Я немедленно примусь за с е к с т е т»
КЛИН 12 К. Альбрехту:
«Оперу я кончил. Принимаюсь за секстет для стр[унных] инструментов, уже давно обещанный Квартетному обществу Евгения Карловича [Альбрехта].»
и т. д.
25.
Итак, суммируем лейтмотивы этих писем:
Сейчас бы поехал в Россию (бешен[ое] стремлени[е] домой) / непомерное желание куда-нибудь в Россию удрать / с нетерпением жду, когда можно будет вернуться домой / не выдержу и приеду в Россию).
Не могу жить вне России (кроме России, н и к у д а не хочется).
безумная тоска (непобедимое чувство тоски / очень скучаю и по временам тоскую / до того неистово скучаю и тоскую, что никакими словами нельзя выразить / [хандра] постоянно, кроме часов занятий)
Скучаю … просто до слёз / как ребёнок плакал и несколько раз хотел всё бросить и ехать домой.
как мне противна и скучна Флоренция! (всё мне в ней противно / никакого удовольствия ни от синего итальянского неба, ни от лучезарного на этом небе солнца, ни от беспрестанно попадающихся прелестей архитектуры, ни от кипучей уличной жизни / Необъяснима моя антипатия к Флоренции! /
антипатия к Флоренции перешла в лютую ненависть / необъяснимое и невыразимое отвращение к Флоренции / наконец-то … покидаю Флоренцию / ужасно мёртвый и лишённый интереса город / город необычайно тоскливый / стал к ней питать какую-то болезненную злобу и отвращение / я там всё время или хандрил от тоски по Родине, или же был болен.
работа спасла меня от хандры, а то была такая она несносная, что хоть в гроб ложись (Здесь очень скучно, очень однообразно, но нельзя выдумать более подходящих условий для работы. Ведь я приехал не путешествовать, а писать.
Какая неблагодарность!
должен быть страшно благодарен Флоренции за то, что мог без помехи в полтора месяца написать оперу.
Ах, скорей бы домой … уже теперь от волнения под ложечкой болит, когда помышляю о путешествии (как я стремлюсь в Россию и с каким ощущением блаженства думаю о моём деревенском уединении / я только и живу предвкушением совершенно невероятного счастья и блаженства вернуться домой!!!).
Но разные ли это лейтмотивы? По сути перед нами одно – однополярное, как «ля-ре» Секстета – переживание – и один лейтмотив –
любить её [Россию] какою-то страстною любовью)!
26.
Стало быть, самый первый вопрос нашей работы, наконец, разрешился –понятно, откуда взялась Флоренция в названии Русского секстета! Терзания от разлуки с Родиной, которые там пережил композитор, переплавились и выкристаллизовались у него в опус 70, за что он «страшно благодарен» ненавистному поневоле городу.
Слово же «воспоминание» надо понимать отнюдь не как знак пространственного-временного отдаления от пережитого, а напротив, как его спрессованность, концентрацию, отсечение лишних деталей – что и свойственно воспоминаниям (даже на примере приведённых писем: последний, воспоминательный рассказ о флорентийских месяцах К. Романову наиболее ясен).
27.
А с «ля-ре» в итоге обнаружилась интересная вещь. Мы говорили о том, как благодаря гармоническим переосмыслениям оборота в каждой части отразилось какое-то своё образное наклонение – тоска в I части, молитва в Adagio, путь – в Allegretto, радость – в Финале. Однако, имея перед собой сочинение целиком, мы видим, что все эти наклонения выходят за пределы «своих» частей и рассеяны по всему произведению, и только концентрируются в какой-то из частей.
– Так, радость ощущается не только во всех мажорных темах (побочной I части, Аdagio, трио Allegretto), но уже в воодушевлённых басовых шагах заглавной темы.
– Молитва – в гимническом преображении побочной Финала, «журавлиных кликах» Аllegretto, хоровой вершине побочной I части.
– Устремлённость, бег – даже сильнее в быстрых крайних частях, чем в III-й, а дорога – основная образная составляющая Финала.
– Тоска, сумятица – как мы уже говорили – пронизывают музыку насквозь (также как и нервная динамика, и диссонансные облака призвуков, и сердечно-дыхательные перебои), обостряясь в критические моменты, самый страшный из которых – эпизод II части.
При этом тональность Секстета, ре минор, отнюдь не уходит от своей семантики конца, но разворачивается другой, нетрагической своей стороной: не смертью, а радостной определённостью жизни, когда самое главное уже не надо искать. В данном случае это – Родина. Тот же смысл ре минора – во Всенощной Рахманинова (где это одна из главных тональностей) – только по отношению к Богу.
28.
Всё это только подтверждает уникальную однополярность сочинения. Такой монолитный образный мир бывал только у Баха (яркий пример – кантаты, где все составляющие раскрывают один образ, а вот прелюдии с фугами уже не подойдут, они более самостоятельны).
В творчестве же самого Чайковского нам нигде не найти такой «завышенной» степени единства – и не только в сюитах, с которыми порой сближают Секстет, но даже в драматических симфониях! Какими бы сквозными линиями развития они не были пронизаны, там неизбежно будут отходящие на другой план «части-отстранения», или «части-комментарии к произошедшему», или «части, в которых происходит событие». Тогда как в Секстете единое переживание, единый внутренний сюжет – от начального вскрика до финального притопа – ни разу не прерываются. Совсем как в пронизанной симфоническим развитием опере? Нет – ведь и в опере неизбежны отвлекающие события, переключения, переходы от одного образа к другому. Так что сравнивать не с чем.
29.
Как нам кажется, равного тому наивысшему выражению тоски по Родине, которое мы находим в Секстете, нет ничего – не только в творчестве Чайковского, но и во всём мире музыки.
Казалось бы, сколько примеров тоски по Родине можно назвать! И даже – немало композиторов, у которых в силу жизненных обстоятельств это чувство стало определяющим на длительный период творчества. Главными фигурами среди них выступили бы Шопен и Рахманинов. Но у них мы видим другое.
У Рахманинова – вероятно, самую трагическую ностальгию, связанную с воспоминанием о счастье и вечным сожалением о том, что оно невозвратимо, – получившую, пожалуй, самое цельное выражение в Третьей симфонии.
У Шопена – опять иначе – ни тоска, ни ностальгия ему не были свойственны. Кажется, что смысл его жизни и творчества на чужбине был в том, чтобы, несмотря ни на что, не порывать той живой связи с Родиной, которая у него была, продолжать взаимодействовать с ней, слышать её голос (в одном из самых горьких предпоследних писем он обронит фразу: «я уже едва помню, как поют на Родине» ([76]), – которая, напротив, засвидетельствует о том, как напряжённо им пронизывались стены времени и пространства).
Когда же думаешь о Чайковском, не побоявшимся кричать о своей тоске, снова вспоминается выражение одного из приведённых здесь его писем: «любить её [Россию] какою-то страстною любовью». Как будто со времён Скрипичного концерта не угасла перекличка с Лермонтовым: «Люблю Россию я, но странною любовью». Возможно, и сказана была эта фраза не случайным намёком – ведь она обращена всё к той же Н.Ф. Мекк. И то, что Пётр Ильич правильно определил свою любовь к Родине как страстную, больше всего видно в его «Воспоминании о Флоренции».
Не понять этого – как нам думается – значит, не понять ни Чайковского, ни его музыку, ни, в особенности, его Струнного секстета – одного из тех редких произведений, исполнение или музыковедческое
Это зачем здесь?