местам. Мэлор оглядывает людей, оглядывает горделиво, стараясь не смотреть в сторону Вильгельма – тот не настаивает, не ищет взгляда Мэлора, Вильгельм ждёт другого появления.
Мэлор заговаривает. Он говорит искренне, чуть косноязычно, но гордо и решительно. Он говорит отступникам о том, что рад видеть число прозревших, о том, что нужно вести борьбу с Цитаделью другими методами и пора объединять в своих рядах больше людей.
–Но зачем слушать меня, – вдруг улыбается Мэлор, – встречайте наших новых соратников, наших дорогих соратников! Ронове и Стефания!
Он сам аплодирует, отходя, отступники подхватывают его восторг и искренне в своём.
Стефания стала образом противостояния Церкви, Ронове с недавних пор тоже. Никто, кроме Вильгельма и Ронове в целом зале не знает о том, что настоящей Стефании нет, и та, что вышла сейчас в плаще, в наброшенном на голову капюшоне – всего лишь ложь.
Вильгельм справляется с этим легко. Он аплодирует и, сунув в рот два пальца, даже выдаёт залихватский свист. А что? имеет право – гордиться ему можно – дело выгорает на глазах. Если отступники уже встречают их так, то что будет дальше?
«Жаль Базира всё-таки нет!» – думает Вильгельм, глядя на то, как держится Ронове.
Ронове любил, чтобы его любили. Но сейчас, когда он не слышал восторгов к себе уже давно, эти приветствия, эти люди, эти радостные от одного его появления лица, сливающиеся в одно – всё это было безумием и страхом для него.
А ещё – отвращением.
Одно дело согласиться с Вильгельмом, позволить себя уговорить на безумную авантюру и заставить себя поверить в искупление таким образом.
Другое – ещё не такое страшное, но уже мерзкое и отвратительное – репетировать с лживой Стефанией так, словно та была настоящей, называть её по имени, по чужому имени, улыбаться ей так, будто бы это та Стефания, и они друзья.
Говорить, улыбаться, а самому точно знать, что настоящей Стефании нет, что она лежала на его руках мёртвая, убитая на пороге настоящей жизни, помнить, сколько раз ему, Ронове, довелось подвести Стефанию и не удалось добиться её прощения.
Это сводило его с ума. Он стал прикладываться к вину, Вильгельм косился, но пока не говорил ничего. Ронове знал, что ступает на очень опасную дорожку, но не мог остановиться. В перерывах между вином он репетировал с лживой Стефанией и не мог понять – похожа она всё-таки на неё или нет? иной раз ему казалось, что это совсем чужое лицо и чужие глаза, что нет ничего общего у этой лживой дряни, настоящее имя которой он даже не знал, и реальной, пусть мёртвой, но единственной на свете Стефанией.
В другой же раз Ронове казалось, что напротив – они похожи как две капли воды. В приступе такого неожиданного озарения Ронове терялся, мямлил, срывался на попытку просить прощения…
–Ты любил Стефанию? – спросил Вильгельм, внимательно наблюдавший за ходом репетиций. До выступления оставались часы, а Вильгельм, как истинный делец желал идеального эффекта.
–Я не знаю, – Ронове устал отвечать на этот вопрос. У него всё равно не было ответа. Да и как он мог бы знать о любви? Откуда? От кого?!
–Будем думать что да, – решил Вильгельм, – обращайся к Стефании нежнее.
–Я…– Ронове поперхнулся. Он смотрел в лицо незнакомки и не находил ни одного сходства с лицом Стефании. – Я не могу.
–Можешь, – спокойно возразил Вильгельм. – Можешь и должен. Или проваливай и забудь искупление.
Ронове понимал, что его просто используют, что так нельзя искупить никакой вины. Но это был хотя бы шанс. Это было хотя бы успокоение совести.
–Это она виновата! – Ронове кивнул в сторону лживой Стефании. – Никакого сходства. Позёрство!
–Что исправить? – деловито спросила «Стефания». Она, кем бы она не была, всегда подходила к вопросу деловито. Она заучила уже не только свою речь, но и речь Ронове, и даже подсказывала ему, чем смущала и путала ещё больше.
Ронове заставил себя на неё взглянуть. Похожа? Теперь ему казалось, что да, похожа.
–Движения не такие…– но Ронове отыскал придирку.
–Мягче? Резче? – уточнила лже-Стефания, задумчиво оглядывая своё тело, которое Ронове старался не замечать.
–Не так! – яростно отозвался Ронове. Ему хотелось кричать, хотелось её даже толкнуть, ударить, сделать непохожей на Стефанию, ставшую для него едкой совестью.
Лже-Стефания, однако, не испугалась. Она взглянула на Вильгельма. И тот неожиданно легко, даже изящно продемонстрировал несколько движений Стефании. Конечно, сам Вильгельм не был актёром, но он видел Стефанию и запомнил, как она двигается – чуть нервно, неловко, но при этом неуверенно.
Лже-Стефания повторила, затем сказала с той же ненавистной задумчивостью:
–Я думаю, моя героиня должна быть более активной, более твёрдой.
–Я тоже так думаю, – согласился Вильгельм. – Ронове?!
–Твоя…кто? – Ронове охрип от волнения.
–Героиня. Я играю Стефанию, – напомнила дрянная сущность. Вильгельм же вступился, и пусть его вела совсем не добродетель, возмущение дельца было близко Ронове:
–Запомни, дура, – ласково, и от этого ещё более жутко сказал он, – ты не играешь Стефанию. Ты и есть Стефания. Ты знаешь Ронове уже много лет, и…может быть, ты любила его?
–И сейчас люблю, – решила Стефания, которая не могла быть Стефанией, и Ронове отчаянно захотелось ещё выпить.
Он думал, что когда выйдет к людям, к отступникам, ему будет легче. Но оказалось ещё сложнее. Они любили его, ждали, любили его героизм, а героизма-то и не было!
Ронове растерялся. Он смотрел на радостные, дружелюбные лица, и чувствовал себя самым ничтожным человеком на свете. Они любили его, потому что видели в нём того, кого придумал Вильгельм! а если бы знали правду? Порвали бы, и были бы правы.
Ему даже захотелось рассказать всё. Просто выйти вперёд и заявить, так, мол, и так, я трус, предатель и ничтожество, а девица возле меня – это никакая вам не Стефания, а какая-то дворовая дрянь, найденная Вильгельмом. А, вы не знаете, кто такой Вильгельм? ну так я тоже ничего не знаю о нём, кроме того, что он делец, мерзавец и хочет заработать на ваших идеалах.
Но миг прошёл. Он знал, что не признается, и пусть тешить себя этим признанием в воображении было очень приятно, реальность наступала на подол его плаща. На него смотрели и ждали его слов!
–Я…– Ронове отвернулся от лже-Стефании, вроде бы не для того, чтобы показать своё смущение или презрение, вроде бы осматривая собравшихся, но Вильгельму это не понравилось, и он нахмурился, решив, что проведёт чуть позже ещё одну внушительную беседу. – Я Ронове. Я был охотником в Церкви Животворящего Креста, пока однажды не понял…
Дальше ему надлежало сказать о жестокости методов церковников, о том, как его эта жестокость отвратила, как он узнал о сговоре лидера Животворящего и Цитадели, но что-то пошло в нём не так. Эти лица, эти глаза, смотрящие на него с надеждой, которой в нём самом не было, пробудили в нём что-то прежде запретное.
–Я много раз был не прав, – Ронове ощутил странный прилив вдохновения. Вильгельм напрягся, он вообразил, что это бунт. Но это было не бунтом. Это было реальной попыткой искупления от человека, который слишком увяз. – Да, я много раз ошибался. Я думал, что моя жизнь устоялась. Я думал, что меня любят, верил, что я всегда буду любимцем.
Вильгельм ловил каждое слово жаднее других. Лже-Стефания тщательно хранила свою маску, готовая, если придётся, перебить Ронове и вступить как подобает.
–Я не ценил женщин, – продолжил Ронове. Он давно не каялся, да и прежде покаяние – обязательная процедура для служителей церквей, была формальностью для него. – Я презирал их любовь ко мне. У меня была помощница, красавица с редким изяществом, но я не оценил и её. Я хотел бы сказать, что я какой-то герой. Я хотел быть героем. Но я человек. Люди ошибаются. И я ошибаюсь чаще многих. Я не ценил друзей, и потерял их…
Лже-Стефания не вынесла напряжения и решила вмешаться:
–Но я здесь. И я твой друг! Меня зовут Стефания, и я была помощницей у охотника Абрахама до тех пор, пока его кровавые методы…
–Мои методы тоже были кровавыми, – спокойно прервал Ронове. – Мы все перешли черту, за которой оставили что-то человеческое. Любовь, заботу, дружбу. Мы превратились в тех, кто гонится за властью, а прикрывается войной. Мы превратились в тех, кто оправдывает отсутствие милосердия борьбой, начала которой не помнит никто.
Речь производила странное впечатление. Лже-Стефания в отчаянии смотрела на Вильгельма, ожидая от него решения, но Вильгельм молчал. Он видел, что Ронове пошёл не по намеченному пути, но пока не чувствовал угрозы, наоборот, Ронове, оказавшийся плохим актёром, произносил настоящие речи куда лучше. Вопрос только – куда он это выведет?!
–Мы все мерзавцы, – голос Ронове обрёл такую силу, какую он даже не предполагал в себе, – и церковники, и служители Цитадели, да и мы, наверное…
–Что это мы мерзавцы? – возмутился один из братьев Кольбе и на него зашикали.
Вампир Марек обиженно подхватил:
–Да я за жизнь и капли крови людской не выпил! Всё кроликами да курицами, да я…
–Мы мерзавцы либо по методам борьбы, либо по сути этих методов, либо просто по тому, что не может закончить этой борьбы.
Вот теперь Ронове вывел в правильное русло. Вильгельм, поймав это, выдохнул с облегчением.
–Да, мы мерзавцы! – Ронове повторил свою мысль, но на этот раз не было возражений. – Суть не в том, что кто-то пьет кровь, а кто-то ест сырое мясо. Суть в том, что мы допускаем разрушения жизней. Мы убиваем, и нас убивают. Мы мстим и нам мстят, но если бы мы одни страдали… так нет. Нет!
–Верно! – на этот раз одобрение вышло из молчания. Возгласы неслись со всех сторон. Ронове вздрогнул – он словно вышел из сна, и теперь был поражён, искренне поражён той реакцией, какую произвели его слова.
Ему не верилось, что его можно так слушать, ведь впервые за долгое время, Ронове сказал именно то, что думал, и то, что хотел сказать.
–Верно сказано! – подхватил Вильгельм, пользуясь суматошным одобрением толпы, и сделал знак лже-Стефании.
Она поняла, подхватила:
–Наши дети остаются сиротами!
–Остаются!
–Наши матери хоронят детей, жёны – мужей, а братья сестёр. Мы погрязли в ненависти и во вражде! – лже-Стефания хорошо ориентировалась в ситуации. Вильгельм взял её для основной силы, но теперь позиции поменялись. Ронове был теоретиком в данном случае, и это дало идею, укрепило отступников. Но их нужно раззадорить и лже-Стефания не подводила.
–Мы должны закончить эту войну! Закончить раз и навсегда! закончить полной победой! Уничтожить Цитадель и армады их нежити!
–Да! – отступники становились единым целым. Каждый кого-то или что-то потерял. Кто веру, кто близкого… им хотелось утопить свою боль и не допустить эту боль до других.
Ронове же не участвовал в этих выкриках. Усталость навалилась на его плечи вместе с надетой на него скроённой по специальному образцу мантией. Он не замечал ничего вокруг, но это молчание, как и его скорбь, выглядели величественно-отрешённо. Ронове не походил на слабака, он походил на человека решительного, ожидающего, когда до его решительности дойдут и другие. Так может выглядеть рыцарь, знающий, что отправляется в последний бой, но отправляющийся всё равно. Так может выглядеть мрамор, знающий, что его истончат и не пощадят
