УЗОРЫ ЖИЗНИ Лирико-эпическая повесть.

противопоставляет себя миру, как нечто самодовлеющее и она не стремится больше к пересозданию мира, ее освобождение - в ней самой».
Вот и я не стремлюсь пересоздавать мир, а хочу быть свободной.
… Как отношусь к Юрке? Нет, не могу понять, - душа не горит, а теплится.
… Маюсь, что день проходит быстро и не успеваю найти успокоения.
Маюсь, что день тянется медленно, а с ним - и мои поиски чего-то.
Как хорошо, когда наконец-то засыпаю! Спать бы долго-долго!
… Вчера была в депрессии. Шла домой, увидела пьяного мужика и… ушла моя мучительница!
Сегодня случилось то же, когда получила письмо от Юрки. Почему? Почему!
… Бродила в лугах, что видны из наших окон. Перебралась по мостику через Снежку, долго шла по полевой дороге, свернула к стогам, присела возле них, и всё задавала себе вопрос: люблю ли Юрку? И был теплый сентябрьский день. Сжатое поле ржи, разогретое солнцем, пахло соломой, серебристыми нитями поблескивала паутина. Тихая, отстоявшаяся благодать природы. Но как же смутно было на душе!
Потом брела по берегу к плотине. Над ее темной, уже неприветливой водой, устало свисали лохматые тростники, пахло рыбой. И снова сидела на берегу, смотрела на лениво текущую воду и странно! Душа наполнялась покоем, словно эта тёмная, уставшая за лето вода, принесла ответ на мучивший вопрос: значит, не люблю Юрку, если так мучительно думаю о нём.
 
Какое ослепительно белое утро! Они, снежинки, падали и падали, словно стараясь скрыть следы неопрятного человеческого жития. Жаль, что скоро растают, ведь только начало ноября.
… Почему человек так одинок?
… Мой сон. Я – в каком-то городе. Ночь. Улицы безлюдны, мне зябко, жутковато, но стою на трамвайной остановке и жду Юрку, - он должен выйти во-он из того здания. Ну, вот и он... но выходит не из здания, а словно проявляется, как на фотографии… и почему-то в длинной-длинной шинели… приближается… делаю шаг навстречу, протягиваю к нему руки, но он проходит мимо... с опущенной головой. А вот и трамвай… и Юрка становится на его ступеньку, тот беззвучно трогается… Хочу окликнуть!.. но не могу. Хочу сделать шаг вослед... не делаю. А трамвай уже медленно удаляется, размывается, тает вместе с ним. Но во мне нет отчаяния, - вроде так и надо... так и надо».
 
(Через несколько лет.)
«Вначале Юрка прислал открытку, - для него я осталась прежней, - а потом приехал. Встретились. Стал чужим. На второе свидание не пошла, но подруга с ним встретилась и передала его слова: «Надеялся, что Галка уедет со мной». А во мне это его признание не пробудило никаких теплых чувств.
Но иногда, вдруг: иду по аллее парка, под ногами шуршат еще не истоптанные желто-бурые листья, а я смотрю на них и замираю от счастья, - счастья любви; мы сидим на лавочке возле нашего дома, перед нами за речкой луга, покрытые туманом, - словно облаками! - над ними висит огромная луна, он целует меня и во мне вспыхивает какое-то неведомое чувство, - сладостное, томящее, но до отчаяния грустное.
 
Слезинка дождя на ажуре стекла
и алый окатыш герани.
Те встречи, разлуки…
Да были ль они,
слезинка дождя на ажуре стекла?
Всё было.
В душе не сгорело дотла.
А память - лишь таинство сини.
Слезинка дождя на ажуре стекла
и алый окатыш герани.
 
В 1961-м году брат, работающий телеоператором в Комитете по телевидению и радиовещанию, на время моей практики, которая была обязательной на последнем курсе института Культуры, где я училась заочно, устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру Михаилу Самсоновичу Дозорцеву я понравилась, и он предложил мне остаться.
 
Из записок.
«Ровно месяц, как я – помощник режиссера. Работа интересная, но иногда часами нечего делать, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами. Есть ли интересные люди? Пожалуй, журналист Николай Недвецкий и телеоператор Женя Сорокин, - умные, много читающие и даже спорящие о философии, но пока в их спорах нет для меня того, что затронуло бы душу».
... Диктор Элла Миклосова красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое лицо с большими синими глазами... иногда распахивает их и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, понятна мне без наверное: да, умна, расчетлива, хитра и не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
...  Вчера Элла и Алла сидели в студии, разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? Ну, я и подсказала: «Глюк*». А они, взглянув на меня, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все же… Удастся ли преодолеть их высокомерие? И нужно ли это делать? 
... Не увлекли меня наши комитетские философы! Особенно неприятным становится Недвецкий. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое... словно палкой - по штакетнику, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. А меж тем, хочет ехать в Москву преподавать в Университете. И чему научит своих студентов?
... Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то почему-то всегда мелькает: «Вот и кончилось всё». И «всё» это - солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а сейчас въеду в другое, – в застойный, спёртый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц… И от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду».
 
И до сих пор, проезжая троллейбусом по центральному проспекту через дамбу, частенько отыскиваю глазами на краю оврага Нижний Судок тот самый домик с косо спускающимся огородом, в котором снимала комнатку. Хозяева относились ко мне приветливо, но мне было настолько неуютно и тоскливо оставаться в ней, что почти каждый день уезжала автобусом домой в Карачев, а летом - на мотороллере с братом Виктором. И мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно. Да, мне, провинциалке, трудно было привыкать к шумному городу и от неуюта чужих комнат спасалась в областной библиотеке с её тихими залами, с обилием книг, журналов, которых в Карачеве не было («Новый мир»*, «Иностранная литература»), ведь они открывали мне совсем другой мир. И было это при «Хрущёвской оттепели»*, как потом назовут те годы относительной свободы.
 
«Купила, сборник стихов «Обещание» Евгения Евтушенко*и он стал для меня удивительным открытием:
                         Пришло без спросу, с толку сбило,
                        Захолонуло, налегло.
                        Как не похоже все, что было!
                        И даже то, что быть могло...
Или: Тают отроческие тайны,
                        Как туманы на берегах.
                        Были тайнами Тони, Тани
                        Даже с цыпками на ногах.
                        Былии тайнами звезды, звери,
                        В поле – робкие стайки опят.
                        И скрипели таинственно двери,
                        Только в детстве так двери скрипят…
                         Но пришла неожиданно взрослость.
                        Износивши свой фрак до дыр,
                        В чье-то детство,
                         Как в дальнюю область,
                        Гастролировать убыл факир…
                        … Дайте тайну! Простую-простую!
                        Тайну – радость и тишину.
                        Дайте маленькую, босою,
                        Дайте тайну, хотя бы одну».
 
Каждый день автобус отвозил нашу постановочную группу на телецентр (он был на окраине города), чтобы выдавать в эфир новости, а «офис» Комитета был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но властям понадобилось спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, согласно кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, подняв их над тротуаром почти на метр, обложив кирпичами, попытались засадить розами, но они не прижились и клумбы заросли травой.
 
«Мои мечты встретить в Комитете интересного человека быстро тают, словно снег под апрельским солнцем, и остаются лишь нетающие с четырнадцати лет вопросы: для чего жизнь, зачем живу?
...У Федора Михайловича Достоевского* нашла: «Беспокойство и тоска - признак великого сердца». Но почему моему, маленькому не живется спокойно?
...У Евтушенко есть строки:
                  Но пришла неожиданно взрослость.
                  Износивши свой плащ до дыр,
                  В чьё-то детство, как в дальнюю область,
                  Гастролировать убыл факир…
Вот и мой «факир», обещавший мне здесь интересных и талантливых людей, покинул меня, оставив лишь одну тайну. И она - Стас».
 
[i]Тогда он пришёл в Комитет примерно через год с начала моей работы. Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, высокий лоб с тёмным чубом... Обычно, приходя на работу, он долго бродил из угла в угол, потом садился за стол, непременно ставил перед собой графин с водой, брал ручку, чтобы что-то писать, но на этом всё и заканчивалось. А еще жило в нём какое-то тихое