Введение в философию

мифология, метафизика, наука.
      И только у Гегеля философия стала действительно наукой настолько, насколько она может быть таковой, то есть, абсолютной наукой или наукой логики.
      В современной философии, которая началась с неокантианцев сама философия уже явилась своим вырожденным случаем, то есть, «научной философией». Если это научная философия, то философия может быть и не-научной, например, иррациональной, как «философия жизни» Ф. Ницше или экзистенциализм М.Хайдеггера (в виде «новой онтологии») и К.Ясперса. Куда дальше? Остается только постмодерн. Но с неокантианцами новый век в философии открыл и Гуссерль-феноменолог. Именно он попытался ответить на вопрос Канта о том, как можно построить философию в качестве науки. Он пробовал доказать, что философия если и может быть наукой, то только как строгая наука. А что ждать от бывшего математика, этого точного ученого? Там, где точность, там и строгость. В общем-то, я согласен с Гуссерлем, философия строга и в этом смысле она наука, если строгость понимать, как ясность определенности смысла, что для философии есть проблема, так как она обычно двусмысленна. Вот эта ее двусмысленность заставила одного, если не самого, умного философа ХХ в. заняться анти-философией: я имею в виду Л. Витгенштейна.
      То, чем я сейчас занимаюсь, я сам называю не философией, а просто мышлением. Если ученые вычисляют, художники сочиняют, представляют, а простые люди соображают, причем им ближе художники, чем ученые, но научиться быть художником, если нет вкуса, нельзя, тогда, как быть ученым, можно, достаточно только терпения и старания, то философы думают. Они не стремятся к знанию, как ученые, но у них появляется знание в ходе размышления как побочный продукт. В философии самое неопределенное слово сама «философия». Поэтому я предпочитаю мышление или размышление и такое, какое отвлечено от человека. При том, что я по научной специализации антрополог. Парадокс? Один мой единомышленник мне как-то написал о том, что я «упускаю из виду то, что так метко и ярко обозначил Федоров – Эго, личность, тело» в качестве модусов Вечности и цели эволюции – вернуть Вечности утерянное в дырах бытия вместе с Иным. На это я ответил ему следующее: воскресение «отцов» в телах и с эго-личностями не выходит из конечного круга человеческого представления. Как раз этим прегрешением и отличается русская метафизика и ей сопутствующие антропософия и теософия. Правда, этот круг мой друг-единомышленник попробовал разомкнуть своим Иным. Это его начинание я понимаю. Однако, как именно понимаю? Как то, что потусторонне, которое принципиально не дано человеку как нечто конкретное. О нем мы можем только думать, как о нечто абстрактном. Никак иначе это иначе или иное нам не дается. И здесь ни тела, ни их динамические центры в качестве эго-личностей индивидуальных или надиндивидуальных не становятся мостом к потустороннему духу или иному. То, что он называет эволюцией, уже на этапе сверхчеловеческом недоступно душевному существу. Здесь ее континуальность обрывается и представляет дисконтинуум, разрыв, который мы не в силах преодолеть ни сами, ни с помощью самого духа, ибо есть следствие падения его скорлуп, то есть, прах. Прах праху. Прах не только тело, но и душа.
      В другом месте своего послания он написал что у меня в теме бессмертия (как ином ракурсе вечности) тебе видится вера, слоистая проекция на сложный вопрос о вечности, сплошная психология (личная, сценарная), а не философия и размышление. Отвечу так: я не публичный философ, а частный мыслитель, даже больше, частичный мыслитель, то есть, такой, который не может довольствоваться только опытом одной мысли. Ему необходима еще опытная данность, которая извлекается из мира чувств. Да мне, как философу, свойственна ориентация на опыт, который в философии является опытом фактов мышления: в философии значимы только факты как мысли свои или чужие, но обязательно, настоящих философов. Иначе не сбудется смысл.
        В философии, как я сейчас уже знаю, главное даже не истина, а смысл. Но он может быть понят, только если еще будет пережит. А для этого требуется душа. Так уж устроен человек. Если бы я был разумным существом и тем более духом, то это было бы излишне. Но я не такой. Я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Хорошо, что я хотя бы это понимаю. Чего не понимают те, кто претендует на пророчество, святость и прочее сверхчеловечество. Человек не бесмертен. Дух бессмертен. Не бывает бессмертных личностей. Бесмертно только тотальное. А таковым может быть лишь Универсум, Разум и Дух. Это то иное, что нам не доступно. Кстати, бессмертие не доступно не только душевным существам, но и разумным и даже духовным.
        Повторю: вечны только Мир, Разум и Дух, а не их существа, ибо они не существа. Просто разумные существа живут дольше нас за счет знания, а духовные существа живут так долго, что нельзя сосчитать. Нашей жизни просто не хватит. Но это не значит вечно, если понимать вечное как бесконечное. Я даже не могу сказать, что они, Мир, Разум, Дух, «сами», потому что «сам» уже признак субъекта. Они же без-субъектны и без-смертны. И здесь нет никакого пессимизма. Наоборот, сплошной оптимизм мира, разума, духа, если бывает не-субъективный оптимизм, не меня, но их, ибо меня нет в присутствии универсума, разума, духа. Возьмем дух. Он не субъект и с ним невозможен диалог.
        Когда я пишу о помощи духа, то это аллегория, не более. Помощь возможна со стороны духовных существ, которые нам потусторонни. То есть, эта помощь условна, трансцендентна, значит условна в своей безусловности. Вот помощь разумных существ условна в своей условности, то есть, трансцендентальна и поэтому может быть осознанна. Я есть то, что требует сожжения. Жертвы, если переходить на религиозный язык. Дух есть чистота или пустота, как тебе понравится. А мы есть в мире, то есть полнота смешения. В этом смысле я пифагореец. Но я то понимаю это не религиозно, не в культовом смысле, без всякого поклонения святыне и прочего человеческого, слишком человеческого. В этом, кстати, и есть смысл эволюции: в пустоте или эфире, если пользоваться архаическим словом. Но нам необходимо обязательно нас, хоть в каком виде, пусть даже облагороженном, на эволюционном конусе. И это я тоже понимаю. На то мы и социальные существа. Я уж не говорю о нашем эго-изме.
      То, что я назвал пневмасофией есть размышление человека о духе, а не размышление духа, на что претендует теософия или хотя бы антропософия как размышление духа в человеке. Хотя иногда я застаю в себе того, кого можно назвать вестником духа. Но он не размышляет, он знает и дает мне об этом знать. 

        6. Религиозный вопрос как вопрос философский
«А вам не страшно жить с такими мыслями»?
Доброхотливый читатель
      Почему в последнее время интеллектуальный человек так часто обращается к религиозному вопросу? Странно, ведь он не религиозен: в бога не верует, на него не молится, не участвует в богослужении и не находится в ограде церкви. И потом: на дух не переносит религиозную проповедь. Вероятно, то, что его «обращение» не является религиозным, и есть философское обращение к религии. Когда имеет место философское обращение к чему-либо? Когда есть мировоззренческий (точнее было бы сказать, миросозерцательный, то есть, теоретический, а не мировоззренческий, практический) кризис, если полагать, что философия есть критика мировоззрения, работа с ним с разумной точки зрения как с предрассудком или с тем, что ей предшествует как бессознательно усвоенное, до-разумное начало или устой жизни.
      Философия прямо, непосредственно не работает с практически сложенными узлами мировой паутины жизни. Она имеет дело, причем теоретическое дело, что уже является противоречием в противоположных понятиях «теории» и «практики» («дела»), в обнаружении и разрешении чего и заключается «философское дело», с идеями этих жизненных узлов, которыми все повязаны. Следовательно, философия не может появиться на пустом в культурном смысле месте, - ей, как правило, предшествует традиция осмысления того, что люди делают. Вот это осмысление дела, а не само дело, и становится предметом философской рефлексии, а также то, как оно, это рефлектирование (отражение) и спекуляция (отражение отражения) отзовется на самом положении дела.
      Приходит кризис, вызванный проблемой неясности основ жизни из-за их неустойчивости и изменчивости, зыбкости самого бытия, его становления. Именно эту проблему можно назвать религиозной. Неуверенность в такой подвижной и непредсказуемой жизни вызывает потребность в вере, покое и предсказуемости для продолжения обычной жизни. Другими словами, обычная жизнь нуждается для обычности в необычности. Казалось бы, можно было уже привыкнуть к такой жизни, а другой мы не знаем, ан нет, не можем привыкнуть к непривычности без привычки к привычности. Что это такое, поймем дальше по причине недоговоренности.
      Вернемся к самой религии, вернее, к тому, из чего она состоит. А состоит она во временном измерении из веры или прошлого, покоя или настоящего и предсказуемости или будущего. Вера есть основание религии как связи всего со всем. Человек чувствует себя несчастным, обиженным и слабым, когда полагается только на себя. Вместе с другими он обретает силу, великодушие, умение прощать и быть счастливым, как раз счастливым, ибо несчастье тяжело переносит в одиночку, тогда как счастье «на людях» создает иллюзию его не частичности, а целостности, то есть связь не с частью, а с целым, частью которого он является. Так человек обретает уверенность в самом себе, в других, в самой жизни, тем более, что она санкционируется высшей божественной инстанцией, признаваемой всем религиозным обществом, к которому принадлежит верующий. Поэтому понятно, что в настоящем он окружен любовью к богу всех верующих, включая себя, посредством которой его отношение к самому себе становится любвеобильным. В результате верующий добивается той цели, которая является предсказуемой в той мере, в какой он в нее верит, а именно, что после земной жизни он будет в вечности у бога уже не время от времени, а вечно. И чем же он там будет заниматься? Будет славить имя бога, ему служить, и в этом качестве славного служителя жить вечно. Какая сентиментальная идиллия! Без комментария.
      А теперь серьезно. Быть покорным существом, идущим на Страшный суд на заклание за свои грехи, - как это узнаваемо. Конечно, не это есть смысл того, что влечет к ответу на религиозный вопрос. Ведь этого мало. Так поставленный религиозный вопрос не есть и вопрос о смысле жизни Льва Толстого, который искал избавления от сытого и пресыщенного существования циничного скептика-аристократа в обращении к жизни простодушных и безграмотных крепостных мужиков, открыто признающих обряды и догмы традиционной религии без интеллектуальных сомнений в смысле жизни.
      Для Толстого необходимо было признать смысл жизни в самой животной витальности. Но он не был бы Львом Толстым, если бы этим довольствовался. Ему нужно было быть не только великим русским писателем, но и великим религиозным проповедником, предлагающим истинную