Введение в философию

«духовную дичь», включая профессиональную академическую и университетскую  философию, но лишь делая вид, что они представляют не только антикварный интерес, для того, чтобы те его оставили в покое, что и делали всегда философы. Такова философская традиция.

        4. Философия, наука, богословие
        Философия придерживается строгости, наука – точности, а богословие – верности. Философия строга потому, что следует правилам логики. Наука точна потому, что занята исчислением величин, их измерением, подсчетом, описанием и объяснением отдельных фактов, исходя из формул законов общего характера. Богословие верна богу, которого признает согласно канону или правилу служения как со-действия с тем, что сверхчувственно и идеально, то есть, есть везде и всегда, но по своим результатам через верующих локально чувственно и материально.
      Как эти формы жизни человека в мире и способы ориентирования в нем соотносятся друг с другом? Вероятнее всего соотносятся так, как относятся к миру. Так наука мир изучает, исходя из естественных причин, то есть, из самого мира. Философия мир понимает понятием, то есть, исходит не из мира, а из формы мысли о нем, имея его в качестве предмета размышления. Богословие мир истолковывает, полагаясь в этом на соборный опыт служения надмирной инстанции, при этом утверждая в качестве таковой бога как вездесущего и всемогущего существа. Выходит, что наука занята миром, богословие -надмирным богом, а философия – человеком, точнее или вернее, короче, умнее, его мыслью, которой опосредствуется все то, что он имеет в виду.
      Таким образом, человек думает, философствует о мире и боге, но держит их в качестве предметов мысли, ее от них отличая. Тогда как человек, занятый наукой и богословием, то есть, ученый и богослов, специально то, что он думает, если он думает, что бывает редко, так как прежде всего он вычисляет или верит, не отличает от того, о чем он думает. Речь не идет о других категориях людей, занятых другими делами, не философскими, не научными, не богословскими. Правда, они тоже могут вычислять, верить и думать, но все это они делают не специально, в качестве цели занятия, но инструментально для удовлетворения своих животных и социальных нужд, например, для материального успеха или эстетического удовольствия, то есть, любования. Ты можешь спросить о том, что может быть осмысленного в чувственном созерцании? Отвечу: то, что оно, как и сверхчувственное созерцание или теоретическое отношение к действительности, имеет смысл в прояснении того, что привлекает внимание. Но опять же само прояснение слито с созерцанием и, если это не специальное художественное занятие, не становится предметом анализа восприятия, иначе пропадет само удовольствие от оного созерцания.
      Кстати, это чувственное созерцание навело меня на мысль о ином, уже не философском, а мистическом сверхчувственном созерцании, которое, как и чувственное, сливается с самим объектом созерцания, дезобъективируется и растворяется в субъекте переживания любования.  Только в случае с мистическим восприятием и переживанием мы имеем дело не просто с отождествлением объекта с субъектом, как в чувственном восприятия и переживании, а с исчезновением и субъекта, и объекта в самом восприятии и переживании, так что получается, что воспринимает-переживает и воспринимается-переживается само восприятие-переживание, что является бессмысленным и абсурдным состоянием самого состояния, в чем сказывается его несостоятельность как такового. Ведь если есть состояние, то это состояние кого-то или чего-то, но не самого состояния. Последнее возможно, только если состояние состояния есть рефлексии состояния в качестве состояния рефлексии как инобытия самого состояния субъекта рефлексии и в этом смысле рефлексии состояния оно спекулятивно. Здесь же, в случае мистического созерцания, мы имеем дело с никем и ни с чем, то есть, не имеем дело.
      Смысл мистическое созерцание получает только тогда, когда становится созерцанием самого объекта созерцания, - в данном случае высшей инстанции, например, бога. Получается, объект сам себя созерцает в человеческом субъекте. Но тогда человек-созерцатель выступает в качестве инструмента самосозерцания абсолютного субъекта. Его относительность его десубъективирует. Субъект превращается в объект, а объект в субъект. Налицо самоотчуждение субъекта через объект мистического (сверхчувственного) созерцания от самого себя. Когда такое возможно? Когда высшая инстанция мистического созерцания зависит от субъекта обращения, а значит, не является самостоятельной. Эта ее зависимость от субъекта свидетельствует о ее относительности и соотносительности с субъектом и без него не существует. Если нет мистика, то нет и мистической инстанции и самой мистичности. Выходит, субъективный идеализм, имеющий объективное значение. Таков на самом деле любой мистицизм как учение о мистическом отношении к миру. 
      Однако вернемся к философии. Философию интересуют не тайны мистики и откровения бога, а также не научные проблемы мира, но загадки самого мышления и сознания, на которые она находит свои отгадки. Отгадывание начинается с догадки, с гипотезы или идеи. Придерживаясь идеи, мысль движется в направлении искомого ответа. Само направление ответа на философский вопрос определяется движением понятия, в котором мысль находит саму себя, свое идеальное основание. Но это не значит, что философия есть только гносеология, чистая эпистемология. Она онтологична. Но что это значит? Только то, что само познание познания укоренено в бытии, в данном случае того, кто этим познанием занят. Ни больше и не меньше. Представление о том, что возможно непосредственное контактирование с самой реальностью, остается только представлением о реальности, а не самой реальностью представления. За что можно не любить философию, но хотя бы ее уважать, так это за то, что она научает не считаться со своими желаниями, забывать вообще об их существовании. Ведь иллюзии и заблуждения, ошибки и просчеты прежде всего вызваны нашими желаниями, например желанием обладать истиной. Что, позволю себе сказать, бессмысленно и жалко до смешного. 

        5. Философия, антропософия, теософия
        Когда-то у меня был разговор с заведующей кафедрой философии о том, что необходимо разработать элективный курс по философии совести Шакарима. Об этом ей сказал ректор университета. Я на это сказал ей, что Шакарим – не философ, а поэт. И поэтом дается то, что может быть недоступно философу. Здесь, в понимании поэта как медиума, я больше шеллингианец и соловьевец. Ты бы сказал последователь Блаватской. Поэтому единственно, кто может разработать такой курс так это тот, кто является сочинителем. Сочинитель, а не мыслитель, может сочинить такой курс. Таким сочинителем, например, является Есимов. Он ведь не только философ, но и литератор, а именно поэт, писатель, публицист, наконец, политик, общественный деятель. Кстати, у него, кажется, есть книга по философии совести Шакарима. Но я не плагиатор, чтобы разрабатывать спецкурс, используя исподтишка чужие мысли. На это мне заведующая сказала, что, вероятно, я не знаю Шакарима. Я подтвердил ее предположение. Как можно знать поэта, если не силен в его языке?!.
      Правда, в отечественных (казахстанских) учебниках пишут, что у Шакарима есть философское сочинение «Три истины». Причем написанное прозой. Так вот прозу можно перевести, даже если переводчик не является мастером слова, главное, чтобы он был мастером мысли, во всяком случае знал, как употребляются философские понятия. Да, еще Хамидов в одной своей работе писал, что Шакарим вроде тоже философ. И все же я на слова заведующей сказал, что это сочинение Шакарима не считаю философским. Поэтому как разрабатывать курс по философии Шакарима, если этой философии я у него не вижу, просто не нахожу?
      Однако, когда остыл (у меня такой характер, что все новое, которое мне навязывают я поначалу встречаю в штыки, а затем сдаю позиции и иду на соглашение, оставляя все же в их душе неприятное впечатление, - я сам это чувствую), поймал себя на мысли, что сам занимаюсь тем, чем когда-то Шакарим, когда писал «Три истины». То, чем я в последнее время занимаюсь, это уже не столько философия, сколько то, что можно условно назвать пневмасофией (пневматологией занимался один известный посвященным теософ) или спиритософией, на подобии теософии или антропософии. Намного раньше меня этим стали заниматься С. Колчигин и А. Капышев. Помню, как-то лет десять назад Колчигин говорил мне о том, что имеет ли смысл сейчас заниматься философской схоластикой понятий? О тебе я вовсе не говорю, так как ты занимаешься тайным знанием всю жизнь. Вот только Хамидов продолжает ей заниматься, правда, как научным исследованием, находя в ней скрытые возможности для анализа таких вещей, которые соответствуют уже не философии, а тайноведению.
      И Шакарим, и Абай, если взять его «Слова назидания», занимались тем, что можно назвать антропософией (недаром она была в моде в редакции Р.Штайнера как раз тогда, когда были написаны их произведения). Правда, у Абая, это антропософское произведение смешано с религиозной проповедью, описанной в мифо-поэтическом ключе. И потом в сочинении Шакарима все же есть философский налет, который я еще давно обнаружил, сравнив ее с «популярной немецкой философией» Хр. Вольфа, которую тот читал нашему университету, то бишь Михайло Вас. Ломоносову. Кстати, именно эту философию критиковал И. Кант как догматическую метафизику или «чистый разум», сомневаясь в нем как в науке. Как и у Вольфа в его метафизике, у Шакарима поставлены три метафизических вопроса: о боге, о мире и о душе или, в шакаримовской транскрипции, совести. Но большего я у него не нашел, - одна популяризация азбучной метафизики. Ни у одного исследователя творчества Шакарима я не встречал такого микрооткрытия. Они все горазды на Открытия, ни много, ни мало, как например, философии совести Шакарима.
      Кстати, раз зашла речь о Канте, замечу (эта мысль мне пришла в голову, когда я шел на кафедру): когда метафизика учеников Аристотеля опустилась до популяризации, то есть, превратилась в «популярную немецкую философию» как профанацию монадологии Лейбница, тогда не могла не появиться ее критика в виде кантовской критики чистого разума. Кант усомнился, что такая упадническая метафизика или философия может быть наукой. И он задался вопросом о том, как можно построить такую метафизику, которая будет наукой. Его ученики пробовали ответить на этот вопрос. Фихте нашел в философии науку, сделав ее наукоучением («сделав» здесь к месту, ибо дело для Фихте сродни тому слову, которое было вначале: «Вначале было слово. И слово было Бог»). Шеллинг сконструировал из нее натурфилософию, а когда она отыгралась, превратил философию в позитивную мифологию, то есть, обратное тому, что сделал позитивист О. Конт. Кстати, Вл. Соловьев попробовал их скрестить друг с другом. В результате у него получилась теософия богочеловеческого процесса. Богочеловечество он взял у Шеллинга, как и его диалектику. У Конта принцип триединства: