- Ну, в таком случае, я желаю вам понимания и взаимного понимания. Я понимаю вас.
- Это главное. Это дорогого стоит. И все же, к моему сожалению, я не могу похвалиться тем, что меня достают читатели. Их мало, но они есть. Правда, их число остается прежним. В этом смысле я постоянен. Хотя я чувствую, то стал писать лучше. Не в том смысле, что набил руку, а в том, что мне не скучно писать. Это самое главное. Станет скучно писать – следует бросать. У меня есть еще мысли, которые требуют от меня воплощения. В том смысле я суеверный человек. Если я не буду записывать свои мысли, то боюсь того, что они перестанут ходить ко мне в гости. Я думаю, что они посещают меня не только ради меня, но и ради других, с которыми я должен поделиться ими ил подтвердить их собственные мысли, которые не только им приходят в голову.
- И еще я хотела спросить, что интереснее исправлять написанное или писать новое?
- Когда пишешь новое, что еще, именно что, а не о чем не писал (Об этом ты мог уже писать, но другое), то не ставишь перед собой цель сделать лучше, чем сделал прежде. Вот это улучшение портит естественность сотворенного, надуманного, написанного. Исправлять не всегда улучшать, но часто равнозначно портить. Хотя, естественно, возникает усовершенствовать, модернизировать, осовременить или трансформировать то, что уже есть. Но это больше изобретательство, чем собственно творение. И творение не есть рождение. Это другое. В нем, как ни странно, как ожидалось, больше не искусственного, чем естественного, но сверхъестественного. В нем есть тоже мера, как и в естественном, в отличие от искусственного, но эта мера несоразмерна тебе. В тебе таким образом есть нечто больше или лучше, или иначе, чем ты. В искусственном есть имитация. Это в лучшем случае. Но в худшем случае в нем есть симуляция. Имитация положительна тем, что есть интенция на образце, на парадигму, на идею в истоке и в конце, в результате на идеал. В симуляции нет этой ориентации, но есть подмена подлинника, то есть, уподобление подобию, что пародирует идеал.
- Для одних писателей слова и есть мысли. Для меня не так. Я пишу, замечу, не записываю, а пишу, словами мысли. Я думаю, описывая мысль, не вещь, словом. Конечно, я думаю и помимо слова. Но в слове я понимаю то, что подумал. Не о чем подумал и не что подумал, но подумал, а не высказал.
Глава третья. Разговор с соседом
Сама конференция выдалась на славу. Время было летнее. Место было жаркое и мокрое. С меня лился пот ручьями. Но легкий океанский бриз, обдувая меня со всех сторон, сушил влажную кожу, заставляя прятаться в теплой бирюзовой воде. Погружаясь в нее, я ощущал себя младенцем, возвращающимся к своим первозданным истокам, в свою водяную колыбель, нежно и ласково убаюкивающую мою усталую от нервного истощения и физического перенапряжения плоть.
Народ собрался на конференцию разный. Было пестро от красы и выражения многих и многих лиц, разодетых во все цвета радуги. Не могло не сложится такое впечатление, что я оказался на сходке квир-персон. Здесь было много важных лиц нетрадиционной ориентации, только не в гендерном, а в собственно культурном, цивилизационном смысле. И в самом деле каким еще может быть собрание со всего света любителей контакта с внеземным разумом?
И в этом тропическом раю меня чуть не посадили в тюрьму в первую же ночь. Когда я проснулся, а время было позднее: неполных девять часов (я привык ранним утром ставать и писать то, что приходило на свежую голову; нынешнее опадание на час вдумчивого письма можно было объяснить ложностью акклиматизации), то вздохнул с облегчением. Дело в том, что во сне мне должны были «впаять срок» за неведомое мне преступление.
Меня естественно» беспокоило не то, какое я совершил преступление, хотя все же по причине разумного склада моей души мне свойственно задумываться над содеянным, а сколько лет я смогу выдержать просидеть в тюрьме и не повеситься. Именно об этом думает нормальный человек, а не о каком-то исправлении. Просто люди не знают, что делать с таким человеком, который нарушает закон. Из-за своего бессилия сделать его таким же, как и они, живущие по закону, они изолируют преступившего закон от самих себя и садят с другими преступившими закон в особую клетку. Для чего? Для того, чтобы, пока он не вышел на волю к ним, жить дальше по закону. Такой смысл есть в этом наказании.
Правда, люди говорят совсем о другом – об исправлении преступника наказанием за преступление. Разумеется, они врут себе и другим, чтобы оправдаться перед преступником за совершенное преступление уже перед ним. Это преступление заключается в том, что они лишают его свободы, разрешая ему жить только с такими, кто, как и он, совершил преступление. Как будто это преступление его исправит. Здесь действует то же самое традиционное правило: «око за око, зуб за зуб». Преступление порождает преступление и так далее вплоть до бесконечности. Зло рождает зло, преступление – наказание. Для того, чтобы совершить добро, следует разомкнуть этот порочный круг «преступление-наказание-преступление». Но разве эти неразумные существа, то бишь, люди, способны понять элементарную логику уже не в словах, а в жизни?
Взять того же хваленного Федора Достоевского с его бестолковым романом «Преступление и наказание», самым бестолковым из его бестолковых романов и романов, вообще, о преступлении и наказании.
Кем был сам Федор Михайлович? Кто написал такой, криминальный роман? Разумеется, преступник, которого посадили в тюрьму, в «мертвый дом», как он писал. За что посадили его? За преступление перед государством, перед государем, властью и народом, перед всеми людьми. Я понимаю Достоевского. Должно было пройти некоторое время на воле после отсидки и службы на государевой службе в качестве разжалованного чина, чтобы попытаться понять, что с ним случилось. Это было жизненное приключение, авантюра, которую следовало осмыслить. Писатель Достоевский мог осмыслить только путем написания романа. И что он понял? Ничего. Он все не так понял, как следовало бы понять. Может быть, он и понял, но нельзя понять из того, что он написал об этом, что он понял. Из написанного можно понять только то, что он так ничего и не понял.
Иной поклонник «жестокого таланта» Достоевского тут же возопит, что все творчество Федора Михайловича есть расплата за преступление, которое он совершил еще в нежном возрасте. Соглашусь. И в этом вижу свою правоту, которую объяснить просто. Если бы он понял, что сделал, то сразу бы и закрыл эту тему. Нет, он из романа в роман, начиная с фактографического, документального, можно сказать, автобиографического романа «Записки из мертвого дома» и до последнего, идеологического романа «Братья Карамазовы» писал о преступлении и наказании преступника. Эта тема стала его навязчивым мотивом творчества и навязчивым действием письма, «пунктиком больной психики», сломленной в «мертвом доме». По этой дурно приобретенной черте можно опознать в нем криминальную личность, понять, как думает, мыслит преступник. Все его герои преступники или сумасшедшие. Невольно возникает мысль о том, что преступление – это болезнь не только души, но и ума. И в самом деле не являемся ли мы, все люди, преступниками? Не является ли наше общество этим «мертвым домом», в котором мы вынужденно жалко влачить свой человеческий удел до самой смерти, пока не станем уже физически мертвыми?
Достоевский потому назвал свое первое, написанное уже на воле произведение «Записками из мертвого дома», что он там умер и всю оставшуюся жизнь пытался своим сочинительством воскреснуть. Он умер не на лобном месте – месте казни – в Петропавловской крепости у расстрельной стены. Нет, он умер позже, на каторге, в мертвом доме, в кандалах. Возвращение на волю было возвращением из иного мира, который всю жизнь преследовал Федора Михайловича, пока окончательно не достал, не убил уже наверняка. Навсегда ли?
Казалось бы, что в следующем, уже большом романе «Преступление и наказание» Достоевский, наконец, разберется с самим собой как преступником в образе Родиона Раскольникова и накажет его как героя. Что за оказия, герой то преступник. Скандал.
Один еврейский журналист, взявший чужое имя «Лев Шестов», еще в прошлом веке написал, что будто Федор Достоевский обрел колдовское зрение, прозрел в тюрьме, возымел иной взгляд, взгляд оттуда, из «мертвого дома», из иного мира на эту жизнь. Да, с ним можно согласиться. У писателя появился уникальный опыт – опыт, данный взглядом извне, из зазеркалья. Естественно, не любой человек может обрести такой взгляд, выйдя из тюрьмы. Наверное, у Достоевского уже был такой взгляд, только сам он не догадывался о его существовании у самого себя. Вероятно, это взгляд был еще в себе, не в Достоевском. Но он вышел наружу и стал взглядом для Достоевского, когда обрел силу в ином мире – в царстве мертвых.
Действительно Федор Михайлович побывал в мире мертвых, потому что он сам и все, кто его окружали, вели не человеческую, а призрачную жизнь. Эта жизнь была призрачной в том смысле, что они делали только вид, что являются людьми, а на самом деле жили, как скоты и звери. Вот это убило в Федоре Достоевском обычное, человеческое зрение и наложило свой мертвый отпечаток на все, что он видел. Своим письмом Достоевский хотел вернуть себе обычное, живое, человеческое зрение. Но теперь он был слеп, он не видел, что обычно видят люди. Зато он видел то, что они не видят. Достоевский обрел мертвый взгляд на все живое. Такой взгляд сродни философскому взгляду на вещи. Обычно его называют «точкой зрения вечности». Это одно и то же. Философский взгляд и есть взгляд с точки зрения вечности. Эта точка трансценденции. Она лежит по ту сторону жизни, является потусторонней. И там есть жизнь, но она иная, чем эта. Вечность – это все времена – прошлое, настоящее, будущее – сразу, одновременно. В этом мире время существует раздельно и есть только настоящее, и вот в нем есть как прошлое в качестве основания, грунта, кости, так и будущее в качестве крови, проекта, возможности. Настоящее же есть плоть. Кость прошлого, плоть настоящего и кровь будущего. Кровь – это субстанция души.
Так вот Достоевский обрел зрение души. Конечно, это еще не взгляд духа, но близко к нему. Царство души – это царство призрачных форм, царство призраков, приведений. Вот ему и привиделось нечто, когда он вел призрачную жизнь в царстве мертвых. Преступник – это призрак, так сказать «душа в теле». Нормальный человек – это тело в душе. Преступник – это больной человек, человек дурной, с больной душой. Ко его делает больным? Он сам. Что его делает больным? Естественно, преступление. Это правильно. Иначе тебе не быть человеком. Следует быть больным, чтобы стать здоровым. Но это надо сделать самому, а не под давлением других, даже родных, а тем более чужих людей.
Но тут работает
