осторожно и, одновременно, решительно задрал подол её платья наверх, к талии, к рёбрам поближе, обнажая богатую нижнюю часть тела Чарской, самую главную для него и, безусловно, самую что ни наесть желанную и привлекательную…
А там - о, Господи! - там у неё под подолом такие виды открылись, такие места и пейзажи божественные, головокружительные, такие заросли, за которые люди знающие, люди вкусившие горы готовы свернуть, себе и соперникам шеи. День и ночь готовы кровь за то проливать, волю, богатство, жизнь отдать, не задумываясь, - лишь бы хотя бы разочек там побывать, широко погулять, подышать в тех дивных райских местах, вкусить запретного плода из сада. Недаром же женское чрево зовётся эдемом земным, раем, центром всего, сосредоточием земной грешной жизни, важнее и слаще, и желаннее которого и не бывает ничего на свете.
В этот момент он почувствовал, перед обнажённой Чарской на коленях застывший и ошалело рассматривавший её, как она, на секунду опомнившись и “протрезвев”, вдруг испугалась внезапной своей наготы перед ним, встрепенулась и напряглась, даже и вскрикнула, голову к нему наклонила. После чего стыдливо прикрыла нижнюю, секретную и потому особо оберегаемую ото всех часть своего живота ладонями и, дёрнувшись, попробовала было отшатнуться, отбежать от него, платье расправить и опустить, прекратить свалившееся наваждение.
Но бежать было некуда: сзади была стена. Да и он держал её так цепко и так умело в объятиях, крепко обвив руками широкие бёдра милой почти под самые ягодицы, что не позволил бы ей так просто от себя избавиться, оставить себя в дураках.
Руки её ему, безусловно, мешали до главной цели добраться, когда он платье Чарской решительно вверх задрал. Но он не стал их с силою разрывать, причинять своей обожательнице новую острую боль вперемешку с синяками, царапинами и ссадинами, а принялся нежно и очень настойчиво их целовать, не выпуская при этом из крепких объятий бёдер. Он будто упрашивал её поцелуями, губами нежно ей говоря:
«Лариса, милая, не бойся меня, руки с живота убери. Ну пожалуйста. Не надо капризничать и сопротивляться, настроение портить мне и себе. Не надо. Я всё равно своего добьюсь: я сегодня ужасно “голодный”, дурной; я - в угаре. Но тебе ничего плохого не сделаю - обещаю. Дорогая, любимая, только лишь не мешай, не мучай меня. И всё тогда будет сладко и хорошо, как на любовном ложе радужно и приятно».
Уговоры эти его молчаливо-чувственные были настолько страстны, пламенны и убедительны, главное, что возымели действие: Лариса, наконец, сдалась. Через какое-то время зацелованные руки её разомкнулись безсильно и обречённо, оказались на его голове, принялись теребить ему волосы взмокшие и взъерошенные, нежно поглаживать их, вытирать. Чарская этим материнским жестом как бы добровольно уступала ему к заветному месту проход, да ещё и сама осторожно подталкивала его к этому обоюдно-желанному шагу…
47
Ну а дальше всё было просто и быстро в том чувственно-райском сне, как и бывает в жизни: он не заставил себя долго ждать, себя и партнёршу мучить. Очумелый, вскочил на ноги, сгрёб полуголенькую Ларису в охапку, стиснул что было силы в объятиях, прижал к себе - и выпустил в неё весь запас скопившейся внутри энергии, всего себя безжалостно в неё разрядил, ничего себе не оставил… После чего громко, пронзительно застонал - и тут же и проснулся, распаренный, чумной и весь взмокший, будто и впрямь половой акт только что совершивший: его липкое и насквозь мокрое нижнее бельё свидетельствовало именно об этом.
Впервые в жизни с ним случилось такое: чтобы он, минуя реальный половой контакт и необходимые в таких случаях манипуляции, одним напряжением воли, памяти и воображения довёл себя до оргазма и до поллюции, перевозбуждённое похотью тело полностью освободил от скопившегося в нём семени и сексуальной энергии. Это было не совсем то, конечно же, было похоже на мастурбацию, на онанизм, на пошлое детское рукоблудие, и особого удовольствия ему не доставило, безусловно. Но всё равно было лучше, чем растревоженную эротику долго в себе держать, которая не дала бы ему ни жить, ни дышать спокойно…
48
На крик его в комнату вбежала мать, разбуженная стонами сына.
- Что с тобой, Вадик? Ты почему так кричишь? - спросила его испуганно, вплотную к кровати его подходя и пристально сына в темноте разглядывая.
-…Ничего страшного, мам, успокойся, - тихо ответил он ей, стыдливо одеялом закутываясь, пряча от матушки мокрые плавки. - Просто сон только что страшный увидел, неприятный какой-то сон. Вот и закричал и проснулся...
Мать успокоилась и ушла. А он, оставшись один, опять про Чарскую начал думать, которую только что словно живую во сне повстречал, да ещё и успел с ней мысленно совокупиться…
49
«Почему я, балда, не сделал этого в школе-то, а? ну почему? почему? почему?! Непонятно! - с глубокой тоской и жалостью уже ближе к полуночи лежал и пытал он себя, измученный и ошалевший, расстроено вспоминая свой изумительно-сладкий сон, закончившийся оргазмом. - Почему такого яркого и ни с чем не сравнимого праздника, дикого счастья и удовольствия, полного и всеохватного, лучше и слаще которого на свете и нет ничего, не бывает, я сам себя когда-то лишил? И сделал это абсолютно сознательно и добровольно... Я что, круглым идиотом уродился, что ли? кретином? олухом? дураком безпробудным? Или тут было что-то ещё, даже и теперь не совсем понятное... Что в школе сделать этого не захотел на балу - это ладно, пусть так, хорошо. Это можно хоть как-то ещё с грехом пополам объяснить, оправдать даже. Не готов был к такому напору с её стороны, к подобному развитию ситуации - вот и струсил, домой убежал от греха подальше. Потребовалось время, день или два, чтобы как следует взвесить всё и решить; себя, телёнка слюнявого, на подобный ответственный шаг настроить… Но потом-то, потом зачем я её так грубо и долго, и так настойчиво от себя отпихивал, дурачок? - когда уже вроде бы понял отлично, что и к чему, успокоился, в себя после бала пришёл, наваждение и сомнения сбросил. Зачем надо было бегать и прятаться от неё? - когда она уже по сути открытым текстом мне себя в любовницы предлагала, в наложницы. Отчего было этим безплатным подарком девушки не воспользоваться-то? не удовлетворить себя и её? - если она сама этого так страстно и так настойчиво весь десятый класс хотела...»
«И нравилась она мне, очень нравилась - чего греха-то таить! И интересовала, и волновала как женщина; часто, помнится, снилась даже в греховных юношеских снах, кончавшихся поллюциями. И на балу мне было с ней прелесть как хорошо: до сих пор тот наш последний новогодний бал не могу вспоминать спокойно… Ан-нет, не сложилась что-то наша физическая любовь. И я её - парадокс! - ведь даже и не поцеловал ни разу… А при желании - если б я круглым идиотом не был, кретином безмозглым, ослом, - мог бы с ней на зимних каникулах такую карамболь закрутить, когда она мне домой по нескольку раз на дню через подружек названивала, во Дворец на молодёжные вечера приглашала, упрашивала, прямо-таки умоляла туда прийти. А я всё, балбес, кочевряжился, всё дома как сыч сидел, непонятно чем занимался, просьбы её настойчивые мимо ушей пропускал. Почему? Бог его знает! Нет у меня ответа!... Ведь приди туда, кажется, хотя бы раз, уведи её куда-нибудь, в какой-нибудь закоулок тёмный - и делай с ней всё что хочешь потом: она вся была бы моя, до последней капельки, как и во сне сегодняшнем…»
«Да и в школе нашей весной это можно было бы очень легко проделать, когда она меня после подготовительных курсов возле директорского кабинета ждала… и умоляла, помнится, прямо-таки заклинала взглядом не уходить, с нею в школе полупустой остаться, выяснить отношения, всё по местам расставить, планы на будущее определить. Дело-то с её стороны законное было, нормальное бабье дело... А я и тогда - кретин безсердечный, безчувственный! - убежал без оглядки; даже и не подошёл к ней, дурак, не поговорил, словом ласковым не утешил. Хотя мне тогда даже и дружки советовали не уходить, не покидать её в таком отчаянном состоянии. Даже и они, сторонние вроде бы люди, всё тогда правильно чувствовали и понимали…»
«Не понимал я один, идиот, - потому что не хотел ничего понимать, брать на себя за кого-то ответственность. Бросил бедную девушку на произвол судьбы, самолично её толкнул, отчаявшуюся и с ума от любви сходившую, в лапы прохиндеев разных и сволочей. В липкие лапы Збруева, в первую очередь, пигмея злобного и прощелыги, этого гнусного и пакостного полужидка, который весь год за мною стервятником по пятам ходил - выслеживал, сука поганая, где бы и чем мне побольше и побольнее досадить и нагадить. Слухи по школе про меня и нашу семью распускал, педераст, самые что ни наесть глумливые и оскорбительные: мне ребята рассказывали про них потом, по дружбе полушёпотом передавали; олимпиадные победы в наглую воровал, в открытую… А потом и вовсе в душу ко мне забрался для полноты картины, паршивый урод, смачно плюнул, нагадил туда: любовь у меня под конец украл, подлюка коварная, хитрожопая, выждав удобного случая…»
«Ему, вероятно, и Лариса-то сто лет была не нужна, опарышу недоношенному и недоразвитому. Он с нею роман закрутил для смеха, скорее всего, а может и просто на спор: чтобы меня в очередной раз побольнее ужалить, в глазах всей школы унизить и опустить; ну и, конечно, в её глазах - это для него было моментом определяющим… Да, именно так: сдружиться, сблизиться с ней под шумок, когда она в полной отключке была и на любую глупость готовая, и, втёршись в доверие, девственности её лишить, чистоты и чести; а попутно и ушат помоев на мою бедную голову вылить, наговорить кучу всякого вздора и гадостей. Оскорбить, опорочить, опозорить по максимуму - это ли была для него, шакала, не цель, которую он упорно весь год преследовал.… Почувствовал, видимо, гнида пакостная, пронюхал подлым своим нутром, что плохо ей, тяжело на душе, что очень она нуждалась тогда в дружеской помощи и поддержке - вот и набросился на неё из кустов с лукавым своим утешением…»
«Сука подлая! Бездарь! Дешёвка! Тварь! Гадина! Сволота! Уродец мерзкий и недоделанный! Ненавижу тебя! Ненавижу люто! И за Ларису украденную и униженную никогда тебя не прощу! И на том свете мстить тебе, поганцу, за неё стану!!!...»
50
С полчаса, а может чуть больше пробудившийся от дрёмы Вадим ненавистью себя распалял к давнишнему заклятому дружку своему, Збруеву Сашке, что в школе немало неприятностей ему доставил, и это мягко сказано, изощрёнными каверзами и плутовством потерзал-“покусал” изрядно. Ну прямо как мерзопакостная блоха, или та же гнида порточная, которая будто бы с осени в выпускном классе в трусы к нему забралась-заползла - и мучила его потом весь учебный год, до последнего школьного звонка изводила, последнего урока.
Но потом на него, переутомившегося, перенервничавшего и распереживавшегося, навалилась смертельная усталость как после тяжёлой мехматовской сессии, или же скандала долгого и неуступчивого, с истерикою под конец, с матюгами и битьём посуды. И он потихонечку стал успокаиваться и утихать. Как утихает, к примеру, грозный бурлящий вулкан, разразившийся огненной лавою…
Вот и с героем нашим
