которых около трёх тысяч километров, заканчивается лишь европейская часть России. А за Уралом — Сибирь, раз в пять или в шесть больше, чем территория до Урала. Страна бесконечна, силы и возможности Советов неведомы, образ мышления иванов чужд нам… Нам предстоит воевать с непредсказуемыми дикарями!
Солдаты бредут молча, никто не интересуется величиной России и образом мышления русских. Бредут, словно в полусне. Бредут на Москву. Бредут в сторону Урала. Даже одиночные выстрелы далеко впереди не взбадривают.
Только не думать о бассейне или дожде. Только не мечтать о газированной воде, прохладном пивном садике и душистой «холодной блондинке с белым фельдфебелем» (прим.: бокал холодного пива с высокой белой шапкой пены). От этого в горле пересыхает ещё сильнее. Хочется проглотить примерещившееся пиво, да не получится — горло болит как при ангине. И язык во рту, словно сухая наждачка. Так что, лучше не думать ни о бокале холодного пива с пенной шапкой, ни о запотевшем стакане холодного чая с лимоном.
Здесь, в дикой России, единственная жидкость у солдат вермахта — солёные ручьи пота, стекающие по лицам. И между лопаток. И между ягодиц. Едкая жидкость, от которой воспаляется промежность.
Рука сама по себе тянется к фляге. Отворачивает крышку. Только один глоток. Только смочить губы. Дьявол соблазняет: «Пей! Напейся досыта — и пустыня у тебя во рту превратится в живительный оазис!» Но сознание запрещает: «Не пей! Потерпи, ведь будет ещё хуже — и никакой воды до ночи!». А дьявол: «Пей, плевать на потом! Получай удовольствие сейчас!»
Во фляге булькает тёплая кофейная жижа. Старик Франк посылает соблазнителя-дьявола в ад, подносит горлышко фляжки ко рту. Металл касается распухших губ. Франк пропускает в рот глоток жижи, которую утром «кухонный буйвол» называл «кофе». Долго держит жижу во рту, задирает голову вверх, полощет горло, мелкими глотками проглатывает невкусную жидкость. Облизывает повлажневшим языком воспалённые губы. Как хорошо! Как хорошо, что жидкость невкусная, а то бы не удержался и выпил всю…
Степное марево переливается вдали, манит к горизонту несуществующими озёрами…
Лейтенант Майер идёт рядом с солдатами. Молчит. А если случается нужда открыть рот, густой от пыли воздух тут же вызывает неудержимый кашель. Попытки прокричать какую-либо команду походят на хриплое карканье.
Полнейшее отупение от жары, от пыли, от бесконечности движения, от жажды.
Лейтенант Майер, как он привык делать в полусонном состоянии вечерами, в таком же полусонном состоянии на ходу сочиняет письмо невесте:
«Дикая местность, населённая иванами, разительно отличается от цивилизованной и ухоженной Германии. Здесь совершенно другой мир: топкие песчаные или разбитые глиняные дороги, покосившиеся сельские домишки-лачуги. Нищие крестьяне-колхозники. А ведь мир цивилизации от мира дикости, как чёрный квадрат от красного разделяет лишь условная линия под названием «граница».
Война извергает на нас из своей пасти облака пыли, выхлопы моторов и копоть пожарищ. Мы передвигаемся в жуткой пыли, какую ты и представить себе не можешь. На кожу лица она прилипает слоем миллиметровой толщины. Я чёрный, как мавр. Солнце немилосердно жарит нас. Изнурительная жара высасывает из нас силы. Но, несмотря на это, всё идет отлично, нам почти не пришлось стрелять.
До сих пор мы ни разу не видели неприятеля. Пленных, бредущих под конвоем вдоль дорог, трудно назвать неприятелем. Одеты в поношенную форму выгоревшего жёлто-зелёного цвета, не по-военному расхлябаны, острижены наголо. Тяжелые мясистые лица с грубыми чертами на удивление невыразительны. Поражает огромное количество битой и брошенной русской техники у обочин дорог…».
— Нам придётся топать до самой Москвы, чтобы увидеть взвод вооружённых иванов, — словно подтверждая его мысли, бормочет кто-то из солдат.
«…Мы не маршируем, как вам показывали в кинохрониках «шампанской кампании» во Франции. Мы бредём, не соблюдая строя. Вперёд, только вперёд — это единственные слова нашего «русского марша» под музыку неупорядоченного топота солдатских сапог. Нагружённые как вьючные животные, мы бредём через поля и луга. Каждый несёт шинель, одеяло, плащ-палатку и каску. На поясе патроны, сапёрная лопатка и пенал противогаза. В ранце котелок и съестные припасы, мешок с чистыми носками, подштанниками и прочим тряпьём. Шею трёт ремень мотающегося из стороны в сторону в такт шагам тяжелеющего с каждым километром карабина. В сухарных сумках хлеб, консервы и припасы, реквизированные в пройденных деревнях. Амуниция весит больше двадцати килограммов.
Мы жутко устаём, но упорно движемся вперёд. Как только звучит команда на привал, валимся на пыльную обочину. Отдых заканчивается очень быстро, мы с кряхтением и стонами поднимаемся, тащимся дальше. Вечером падаем без сил, иногда не в состоянии даже поесть — только пьём. И погружаемся в тяжёлый сон, не приносящий отдохновения…».
Жаворонок радостно журчит в выцветшем от жары небе. Чему ты радуешься, сумасшедший русский жаворонок?! Неужели тебе не страшны штурмовики, бомбардировщики и истребители вермахта, то и дело пролетающие в небе?
Топот ног вразнобой. Покашливание, бормотание. Негромкое ворчание по поводу пыли, жары, усталости, проклятых иванов, которых не догнать.
— Русский! — негромко восклицает кто-то.
Головы солдат поворачиваются в сторону обочины. Труп. Рой мух взметнулся тёмной тучей, заглушил жаворонка. Зловоние протухшего мяса — запах смерти. Отвратительный запах смерти.
Русский валялся навзничь в кювете, на солнце, в рваной одежде с вывернутыми карманами, с разинутым ртом, из которого выбили зубы. Рука неуклюже откинута, на пальце медное обручальное кольцо. Разодранная гимнастёрка оголила израненный осколками неприятно белый живот в засохших до черноты потёках крови. Грязно-загорелое монголоидное лицо в густой щетине под толстым слоем пыли. По открытым, уже подсохшим глазам ползают мухи, заползают в ноздри и в распахнутый застывшим стоном рот. Вместо черепа — кроваво-грязное месиво, облепленное объевшимися насекомыми.
Мёртвый иван ужасен, если рассматривать убитого русского пристально, как фрагмент картины художника-баталиста. Но если взглянуть более широко… Бескрайняя, одинокая страна… И одинокий мёртвый иван на обочине дороги, по которой движется нескончаемый поток немецких войск… Мощный поток цивилизации, втекающий в дикую страну. Картина потрясающего пафоса!
— Мы давно мечтали поддать большевикам как следует, — говорит кто-то с брезгливым презрением хриплым от жажды голосом. — Приятно видеть в канаве большевистскую падаль.
— Там ей самое место, — соглашается другой голос.
Остальные солдаты вермахта идут мимо поверженного противника молча. Что тут добавишь?
Непривычны для немецких глаз бесконечные и безлюдные русские равнины. Вдоль дорог редкие деревца со смиренно обвисшей листвой, небольшие рощицы у зеркально блестящих под палящим солнцем речек и прудов. В пейзажах преобладают бурый и серый цвета. Немного зелёного. Иногда, как на картинах экспрессионистов, на полотне равнины вспыхивают щедрые мазки золота ржи или подсолнечника.
И клубы чёрного маслянистого дыма к небу от коробок подбитых танков.
Чад горящих изб глушит цветочный аромат лугов и душистый запах сена.
Колонны немецкой пехоты спешат вслед за танками и гренадёрами. Глотая пыль и обливаясь потом, идут ускоренным маршем вперёд и вперёд. Без остановок.
Чёртовы русские дороги! Только тот, кто ходил по русским дорогам, поймёт шутку, что в России не дороги — в России направления.
Транспортёры, мотоциклы, броневики, низкие полугусеничные тягачи с противотанковыми пушками и гаубицами на прицепе движутся по шоссе. Скрежещут и лязгают гусеницы, ревут моторы танков. Командиры высовываются из люков, прикладывают к глазам бинокли. Колонны катят по степи, по нескошенным лугам, по лесистым холмам, подавляют сопротивление отдельных частей русских, оставляют позади себя уничтоженные оборонительные сооружения иванов.
Первая рота третьего батальона получила приказ выйти из колонны батальона и направиться по просёлкам южнее в сторону русской деревни, чтобы обеспечить защиту фланга движущейся колонны.
Полчаса шли по степи, сожжённой раскалённым солнцем. Наконец, из арьергарда сообщили, что впереди видна неразрушенная деревня.
— Хоть воды напьёмся досыта, — оживились в колонне.
Взбодрённые надеждой на скорый и щедрый водопой, солдаты зашагали бодрее.
Появились убогие дома небольшого селения. Русские называют такие селения «Kolchose». На краю «колхоза» колодец с «журавлём».
Толпа с радостными криками бросилась к колодцу. Первый добежавший схватил помятое ведро, намереваясь опустить его в колодец.
— Отставить! — рявкнул гаупт-фельдфебель (прим.: старшина роты, «ротная мамаша»).
Вымуштрованный солдат, услышав запрет «ротной мамаши», уронил ведро, оно с грохотом ударилось о край колодца, упало на землю.
— Вода может быть отравлена!
Гаупт-фельдфебель направился к ближайшей от колодца хибаре, выволок из неё старика с растрёпанной бородой, одетого в стеганую куртку, которую русские называют Fufaika. Подтолкнул старика к колодцу. Солдат опустил журавль и поднял из колодца ведро. Все с жадностью смотрели на холодную прозрачную воду, колышущуюся в ведре.
Указав на ведро, гаупт-фельдфебель приказал:
— Пей, иван!
Старик посмотрел на иноземца, пожал плечами.
— Не ферштею я по вашему, господин-товарищ немец.
Гаупт-фельдфебель схватил старика за воротник, пригнул к ведру и ткнул головой в воду. Русский понял, что от него требуется, сделал несколько глотков, поднял голову, утёр лицо рукавом, обиженно посмотрел на фельдфебеля.
— Разве ж мы нечисть какая, чтоб свои колодцы поганить?
Гаупт-фельдфебель брезгливым движением руки прогнал старика, разрешил:
— Можно пить!
Солдат вылил воду, загаженную русским, набрал чистой.
Раз за разом ведро опускалось в колодец. Утолив жажду и набрав воды во фляжки, солдаты принялись умываться.
Затем повалились на землю.
— Мне, видать, в мозги копоть набилась, когда мы колонну танков пропускали — такая голова дурная! — простонал Папаша — стрелок Лемм.
— В твои мозги копоть не попадёт, у тебя черепная кость от лба до затылка, — «успокоил» товарища фотограф Вольф.
— Тогда, видать, от жары, — вздохнул Папаша.
Минут через пятнадцать движение продолжилось.
Шоссе, по которому двигалась основная колонна, сделало дугу, и вскоре первая рота вновь присоединилась к своему батальону.
Прошёл слух, что впереди на дороге русские снайперы застрелили и ограбили двух посыльных мотоциклистов, обстреляли санитарную машину.
Поступила команда на зачистку территории.
Рассыпая проклятия, солдаты первой роты перестроились в цепь. Дистанция от солдата до солдата двадцать шагов. Цепь растянулась вдаль от дороги и двинулась через поля, холмы и перелески, чтобы «вычесать» русских, которые могут скрываться у дороги.
Kompanieführer (прим.: командир роты) гауптман фон Буше уселся на валун, одиноко лежащий при обочине, и рассеянно уставился вдаль.
Невысокий, упитанный, в помятой фуражке, тридцати шести лет от роду, он
