что мы, арийцы, теснимся в полностью заселённом государстве, где нет свободных земель для сельского хозяйства, а славянские массы, которые для развития цивилизации не сделали ничего, занимают бескрайние земли и владеют несметными природными богатствами. Природные богатства, недра земли должны принадлежать… всем людям!
— Немцы должны руководствоваться лишь одним законом, установленным самой природой: сильнейший должен повелевать! — провозгласил Крыса, взмахнув кулаком, будто выступал на собрании. — Так сказал фюрер! Мы — высшая раса. Самый никудышный немецкий рабочий биологически ценнее, чем… чем все жители русской деревни. Мы должны сломить население восточных территорий и сделать их ещё менее цивилизованными, чем они были. Уровень их образования необходимо ограничить пониманием наших дорожных знаков, чтобы славянская рабсила не попадала под колеса наших автомобилей. Русские территории заселят немцы, а местное население постигнет участь американских краснокожих. И надо окончательно решить еврейский вопрос.
— Окончательно, значит, всех… подчистую? — уточнил старик Франк.
— Да! Всех! Подчистую!
— Тебе сколько лет? Двадцать?
— Двадцать два!
— Двадцать два, — с удивлённым уважением повторил старик Франк. — Двадцать два, а ты уже лет пять-шесть гоняешься за евреями, предателями нации и унтерменшами. Честь тебе и слава! Когда мне было двадцать два, я гонялся за девчонками. Ты обязательно получишь железный крест за усердие. И берёзовый, за героизм. Слушай, ты родился обычным способом или с проблемами? Что тебе мать об этом рассказывала?
— Не знаю. Не интересовался, — огрызнулся Красная Крыса.
— Я не гадалка и могу только предполагать… — задумчиво рассуждал старик Франк. — Думаю, что, боясь явиться на свет божий, ты изо всех сил цеплялся за материнскую утробу. По причине чего тебя вытаскивали на свет Божий щипцами. Видать, череп повредили. Вот ты и стал таким коричневым. Тебе надо было удавиться пуповиной перед тем, как появиться на свет.
— А я ещё не убил ни одного… врага, — чуть не сказав «человека», несмело признался молоденький солдат, прибывший во взвод два дня назад с пополнением.
— Ты нормальный человек, — снисходительно успокоил новичка старик Франк. — Не расстраивайся, что не убил. На войне нормальный человек быстро превращается в машину для убийства. Слишком велико искушение совершать неприкрытое насилие, чувствовать власть и силу над слабыми.
— Но есть же моральные принципы, христианские заповеди…
— Моральные принципы, — старик Франк сожалеюще вздохнул и скептически усмехнулся. — Война изменила понятия о морали. Мы действуем по необходимости, даже, если действуем жестоко. К тому же наши жёсткие действия узаконены приказами верховного командования. Сказал же фюрер: расстреливать и вешать унтерменшей. Потому что мы арийцы.
Вестовой, проезжавший мимо полевой кухни на велосипеде, остановился передохнуть и сообщил, что авангардные роты дошли до какой-то русской реки и взяли десяток пленных. Две или три сотни русских отступили через реку вплавь, побросав оружие и технику.
— Нам легче, чем на передовой, — донесся до Майера сдержанный голос старика Франка. — У нас хоть и скучно, зато не стреляют. Едим досыта. По кружечке «негритянского пота» (прим.: шутливое название ячменного кофейного напитка, эрзацкофе) сейчас хряпнем — и на боковую!
***
Вермахт асфальтовым катком двигался nach Osten — на восток. Немецкие карты давали о России весьма условное представление. Указанные на карте широкие асфальтовые шоссе в действительности оказывались грунтовками, терявшимися в зарослях травы. А по нарисованным грунтовкам, похоже, никто не ездил десятилетиями, от них и следов не осталось.
Грохочущий поток вермахта то сваливался в низину, то теснился на мостах, то медленно тянулся на взгорки и пропадал за перекатами, то вливался в лес, остро пахнущий грибами и прелыми листьями.
С обеих сторон дороги следы войны: окопы и брошенные винтовки, дохлые лошади, патронташи и окровавленное белье на кустарниках, фуражки на траве.
Изредка торчали из мусора и головешек разорённых сёл печные трубы.
На обочинах скверных дорог и в полях громоздились подбитые и сожжённые русские «Микки Маусы» — лёгкие двухбашенные танки Т-26. Изредка встречались изуродованные и не подлежащие восстановлению немецкие бронетранспортёры, панцеры «трёшки» и «четвёрки» — Pz.III и Pz.IV.
В телеге без передних колес лежал никому не нужный раненый иван — жёлтое личико, мутные тоскливые глаза умирающего, потерявшего надежду человека.
Российские просёлки мало походили на дороги — поэтому многие батальоны, роты, колонны бронетехники и самоходные орудия двигались в восточном направлении через луга и поля, мимо разрушенных сельскохозяйственных построек и поваленных телеграфных столбов, протаптывая и накатывая новые грунтовки.
Многокилометровые колонны вермахта бесконечной змеёй ползли по сожжённым пшеничным полям, по изуродованным гусеницами танков перелескам. В густой грязно-белой пылевой завесе люди и машины выглядели потусторонними призраками. Одежда, оружие, техника приобрели устойчивый светло-жёлтый цвет с серым оттенком, очень похожий на цвет гимнастёрок красноармейцев. Лица же, напротив, чернели потной грязью. Войска потеряли обличье военных колонн и превратились в бесконечные толпы одинаково похожих на пыльные привидения очень усталых людей.
С треском, похожим на автоматные очереди, сновали мотоциклы рассыльных. Перегретые моторы автомобилей кашляли и стреляли, выдавая обратные вспышки в камерах сгорания. Лошади храпели и фыркали, вместе с солдатами задыхались в клубах удушающей пыли и выхлопных газов, в испарениях перегретых масла и бензина. Горячий ветерок разносил смрад горелой резины, зловоние разлагающихся трупов.
Гремящие танки и подвывающие машины вздымали вместе с пылью стаи воронья с трупов лошадей, а из окрестных лесов пробирались к дорогам волки, глотали пыль, ждали пира.
Война в России, в отличие от пасторальных французских прогулок, воняла сожжёнными деревнями, горящим лесом, пеплом хлебных полей, раскалённым железом танков… И всюду — густой запах мертвечины. Запах смерти.
Тяжело ступая и прихрамывая, проваливаясь в песок, молча шли пехотинцы, потея грязными лицами, облизывая сухими языками обожжённые, потрескавшиеся губы. Пыль липла к потной коже, оседала на губах, забивала глотку. Солнце поднималось выше, жара становилась невыносимей, разводы белой соли на вылинявших спинах жёстче.
— Глядя на это раскалённое солнце, — простонал стрелок Хольц, вытирая тылом кисти пот со лба, — можно подумать, что облака ещё не придуманы.
Время от времени в сторону от шоссе сбегал человек и, положив винтовку на траву, спускал штаны и присаживался на корточки.
Лейтенант Майер снял фуражку и отёр лицо рукавом. Носовой платок давно превратился в грязную тряпицу, а обрывок портянки, которую он приспособил вместо носового платка, стал комком грязи.
Солдаты тоже утирались рукавами: носовыми платками они обмотали затворы карабинов, чтобы защитить механизм от песка, чтобы оружие не отказало в решающий момент.
Пыль на потных, заросших щетиной лицах твердела плотной маской, на губах смешивалась со слюной и образовывала жёсткую корку.
Майер помахал фуражкой перед лицом. Шевеление горячего воздуха не принесло облегчения коже лица, разъедаемой солёным потом, а в руке почувствовалась бесполезная усталость.
— За день мы проходим… по сорок-пятьдесят километров. До Москвы примерно тысяча километров. Придётся топать дней двадцать пять. Если предположить… что каждый шаг… равен шестидесяти сантиметрам, — словно задыхаясь, бубнил Профессор бесцветным голосом, — то пятьдесят километров… мы одолеваем… за восемьдесят четыре тысячи шагов. А до Москвы…
— Двадцать пять дней топать? — без интереса переспросил Профессора сосед. — Много… Вот если бы пять…
На невесёлую шутку никто не отреагировал.
Знойный день нескончаем. Движение бесконечно. Километр за километром одно и то же. В России пространство размазано по горизонту и ничем не ограничено. Россия — бескрайняя страна… Всё в ней безгранично…
Болят кровавые мозоли, сапоги натирают новые волдыри. Грубые воротники френчей трут шеи. Некоторые солдаты накрутили на шеи что-то вроде шейных платков, которые тут же превратились в мокрые солёные тряпки. Нежную кожу в пахах разъедает солёный пот. Мучает осточертевший груз на спине. Саднит пересохшая глотка. Солдатам в таком состоянии на всё наплевать. Из апатии их может вывести разве что атака противника. Сейчас солдат интересует только количество шагов, оставшихся до привала, когда можно упасть, не снимая ранцев, упасть вверх или вниз лицом, боком, упасть, как угодно, и расслабиться… Или хотя бы услышать приказ «Стой!», чтобы перевести дух. И упасть.
Ноги гудят. Плечи налились свинцом, тянут к земле. Горит натёртая грязным обмундированием кожа. Солёный пот разъедает потёртости. Уже не хочется есть. Чешется голова, волосы забиты песком, стальной шлем, болтающийся на поясе, превращается в пыточное орудие инквизиции.
Точно так же, как долго капающая на бритую макушку пленного вода становится китайской пыткой, так и всякие мелочи на марше утяжеляют движение: винтовочный ремень давит плечо, противогазный футляр и шлем долбят бока, сбились проклятые Fußlappen (прим.: портянки, «тряпки для ног»)…
— Все дороги в этой стране идут в гору, — бормочет фельдфебель Вебер. — Местность вроде равнинная, а дороги, куда бы ни поворачивались, только вверх…
Сильная, грубая фигура фельдфебеля припушена пылью. Широкие скулы и большой рот делают Вебера похожим на щелкунчика. Ноги короткие и крепкие, идёт тяжело, вперевалку.
Вебер немного тугодум, но общителен, подчинённых не сторонится, правда, больше всего любит слушать самого себя. Рассказывая байки из жизни, не слишком утруждает слушателей правдивостью.
В декабре тридцать девятого года его призвали на службу во второй пехотный полк одиннадцатой пехотной дивизии в Алленштайне, в Восточной Пруссии. С этим полком в звании ефрейтора он участвовал во французской кампании. Усердие по службе было замечено командованием, и Вебер довольно быстро получил звание фельдфебеля.
Лейтенант Майер идёт впереди взвода, расстегнув чёрный под мышками от пота китель на все пуговицы, держась обеими руками за портупею. Смятая фуражка торчит из кармана. Мокрые волосы прилипли ко лбу. Лейтенант идёт не по-военному, будто на прогулке.
Фельдфебель Вебер смотрит на спину в белых разводах высохшей соли размеренно шагающего лейтенанта и завидует ему: легко и невозмутимо идёт лейтенант, так он, похоже, сможет идти сколько угодно.
— Это не дороги идут вверх, это ноша тянет вниз, — бурчит пулемётчик Бауэр. До войны он работал докёром, знает, что такое таскать грузы вверх и вниз по сходням.
Земля на грунтовке взбита в мучнистую пыль.
Недалеко от обочины пасётся корова. Двигаясь, странно подпрыгивает. Становится видно, что при каждом прыжке у неё болтается раздробленная передняя нога. Скорее всего, ближе к вечеру она отправится в котёл
