организмы жидкостью. Каждый глоток тёплого напитка тут же пропотевал и стекал по коже множеством ручейков. У сигарет после изнурительного марша был соломенный привкус, дым царапал горло.
Несколько человек лежали на мелководье озера, не могли заставить себя вылезти из воды.
Над меловым обрывом противоположного берега лениво шевелила крыльями мельница. За ней, среди садов и соломенных крыш, белела колокольня. На краю небольшой рощицы горели от солнца окна большого старинного дома. Кричали грачи над гнездами. Роща и дом отражались в зеркале озера. На берегу лежали коровы, бегали дети.
Тихо было на земле. Красной горбушкой закатывалось за горизонт широкое солнце. Красной, огненной красотой заволокло облака на западе.
В отсветах погасшей зари мелькнули две летучие мыши, как два чёртика.
— Совсем неплохо воевать с иванами, — сказал, довольно вздыхая, стрелок Йозеф Лемм, приподнимаясь из воды и размазывая озёрный ил на груди — он считал его целебным. — Ветераны рассказывали, что во Франции им то и дело приходилось стрелять. А здесь мы противника не можем догнать.
Йозеф Лемм родом из Клоппенбурга, ему двадцать четыре года. Он хвастал, что в молодости пользовался громадным успехом у женщин. Но внешность Лемма заставляла сомневаться в его бахвальстве. Высокий и тощий, с торчащей из воротника шеей, он походил на журавля. Огненно-рыжие волосы на голове топорщились во все стороны, будто солома. Когда Лемм говорил, взгляды окружающих прилипали к его громадному кадыку, скакавшему вверх-вниз. Узкое лицо, усеянное веснушками, и маленькие, свиные глазки с длинными белёсыми ресницами не добавляли красоты. Верхняя губа маленького рта, выдвинутая вперед, во время улыбки открывала длинные зубы с широкой расщелиной между резцами. В такие моменты он становится похож на кролика.
Может, Лемм и нравился женщинам — опытным, но не за красоту, а за другие достоинства.
У Лемма двое детей. До войны он работал на свиноферме отца, в основном вилами и лопатой, отчего руки стали очень сильными. В вермахт записался добровольцем, узнав, что фюрер обещал участникам похода на восток по сто гектаров земли и по десять семей русских батраков. Лемм верил, что за пару месяцев война кончится и не далее, как к зиме он станет владельцем обширного поместья где-нибудь на Украине или на Волге.
Йозеф сообразителен и образован, много читал на темы сельского хозяйства, свиноводства и политики. Вступил в НСДАП, едва покинув гитлерюгенд. Рассказывал, как в начале тридцатых годов власти догитлеровской Германии пытались запретить слишком боевые группы гитлерюгенда. Но едва власти запрещали какую-нибудь ячейку гитлерюгенда, как она возрождалась под другим названием, например, «Друзья птиц» или «Юные нумизматы». Когда власти запретили ношение формы гитлерюгенда в их городке, ученики из мясных лавок стали маршировать по улицам в заляпанных кровью мясницких фартуках.
— Обыватели трепетали, увидев такую группу на улице, — с восторгом рассказывал Йозеф. — Потому что знали, что у каждого под фартуком здоровенный мясницкий нож.
Мне в гитлерюгенде нравилось, рассказывал Лемм. Красивая форма тёмно-коричневого и чёрного цветов. Отличный ремень из блестящей чёрной кожи с надписью «Blut und Ehre» (прим.: «Кровь и честь») на пряжке. Висящий на ремне нож с той же надписью, формой напоминающий штык — походный нож Гитлерюгенда. Те, кто не состоял в гитлерюгенде, завидовали нам.
Раньше мы только и делали, что слонялись по двору и окрестностям, а гитлерюгенд дал нам возможность посещать спортивные залы с прекрасным спортинвентарём, бассейны. Мы считали себя патриотами и добивались спортивных побед во славу фатерланда, получив доступ на крупные стадионы.
Я и многие мои сверстники не могли поехать куда-нибудь на каникулах — бедность не позволяла. А при Гитлере, вступив в гитлерюгенд, за пустяковые деньги я отдыхал в прекрасных лагерях в горах, в лесу, на берегу реки или даже у моря. Что может быть лучше, чем наслаждаться красотами родного края в компании товарищей? У костра вечером бок о бок сидели подмастерья и школьники, сыновья рабочих и служащих, мы пели и рассказывали разные истории. Мы были равны, относились друг к другу по товарищески, нас воодушевляли высокие идеалы товарищества, верности и чести. Мы считали священными девизы: «Члены «Юнгфольк» сильны и преданны; члены «Юнгфольк» — настоящие товарищи; честь — высочайшая ценность для члена «Юнгфольк».
В нас воспитали любовь к фюреру, он стал для нас вторым богом, и когда нам рассказывали о его великой любви к нам, к германской нации, мне хотелось плакать.
Все было регламентировано. Члену гитлерюгенда не позволялось болтаться без дела. В гитлерюгенде нас готовили к армии. В десятилетнем возрасте мы владели картой не хуже солдат, умели ходить по азимуту, маскироваться, передавать донесения, ходить строем и многое другое. Мое детство прошло под строгим контролем идеологической политики Третьего рейха, которая культивировала чувство национального самосознания, патриотизм, исполнительность, покорность властям, верность долгу и готовность к военной службе.
Когда Вермахт шёл победным маршем по Европе, день без вестей с фронта был неинтересен. Учёба, игры с друзьями, родительские заботы были скучны. Праздником жизни становились новости с фронта о сотнях тысяч пленённых солдат противника, сообщения о многочисленных подбитых танках и самолётах, о трофеях в виде оружия и снаряжения. Мы заняли почти все страны Европы. Мы парадно завоевали Украину, способную снабдить нас продуктами. Война казалась нам увлекательной игрой, какой не могло быть в мирное время. Кто не хотел играть в нашу игру, не заслуживал права стоять рядом с нами. Мы не знали жителей соседних стран, а чужаков в играх всегда назначают быть врагами.
Йозеф постоянно хвалил фюрера за то, что он поднял Германию из праха.
Старик Франк однажды возразил ему:
— Люблю я тебя за преданность фюреру. Но величайший ефрейтор всех времён (прим.: в Первой мировой войне Гитлер «дослужился» до звания ефрейтор) превратил наши города в казармы, похожие на тюрьмы, где истязают людей, прежде чем дозволят умереть геройской смертью за отечество. Вспомните, как вы служили в учебных ротах! Прежде чем приступить к несению службы, строились по стойке «смирно». Дежурный унтер-офицер рычал-рапортовал старшему унтер-офицеру, старший унтер-офицер прогавкивал доклад фельдфебелю, раздувающийся от собственной важности фельдфебель — самодовольному гамбургскому петуху-капралу, тот — истекающему спесью лейтенанту, и так повторялось по нескольку раз на дню. Мы должны были претерпеть неимоверные мучения муштры на плацу, прежде чем нам дозволили идти на фронт умирать за отечество. Понятно: тяжёлое дело — иметь под началом четыреста человек и держать их постоянно в узде. Но это работа для злой овчарки, а не для человека. Ни один солдат не познает войну в казарме и не станет сильным — только тупым!
Из-за семейного положения и рассудительности за Йозефом закрепилась кличка «Папаша».
Любитель женщин Хольц рассказывал друзьям о своих похождениях:
— Делать было нечего, со скуки зашёл в кафе. Смотрю: сидит. Подсел, угостил пирожным. Окончилось всё банальной постелью. А разве могут девушки устоять перед таким красавчиком, как я, высоким, голубоглазым блондином, идеальным образцом арийского типа? Девушки сами вешались мне на шею, валились на спину и, распахнув коленки, предлагали мне скользнуть в врата рая.
— Этот свихнулся на женщинах, — с сожалением вздыхал старик Франк. — Не исправится. Безнадёжный случай.
Берлинец Хольц мягкими очертаниями лица и гладким подбородком походил на двадцатилетнего мальчишку. Волосы цвета спелой ржи, голубые глаза со светлыми ресницами — мужчины с такой ангельской внешностью нравились женщинам. По причине страсти к рассказам о любовных похождениях, его и называли «любителем женщин».
Хольц, как и все берлинцы, наделён бойким языком, а жизнь в Мюнцштрассе — Коппенплац, одном из самых неблагополучных районов города, наградила его поразительной наглостью и мастерством вульгарного юмора по солдатской теме номер один (прим.: на тему женщин). Он рассказывал о любовных похождениях с подчёркнутой манерностью и принимал такой надменный и презрительный вид, какой бывает только у служителей немецкого правосудия.
Как и все уважающие себя берлинцы, Хольц носом чуял, где можно поживиться съестным. Поэтому среди сослуживцев бытовало мнение, что с Хольцем и в голодный год не пропадёшь.
Хольц с кряхтением стянул с себя сапоги, снял носки и в задумчивости рассматривал почти чёрные ноги.
— Одному Богу известно, отчего они такие грязные. Я ведь не таскал уголь.
— Да, с такими ногами не пойдёшь к проститутке, — посочувствовал ему Фотограф
— Пойду, — уверенно протянул Хольц. — Завалюсь на тёплый мягкий женский животик, не снимая сапог — они не помешают мне заняться делом.
Фотограф принюхался и брезгливо сморщился.
— Они к тому же отвратительно пахнут! Ты у ЛОР-врача давно был? — спросил он сочувственно.
— Зачем мне врач? Я здоров.
— При случае обязательно сходи, врач пропишет тебе новый нос, — заботливо продолжил Фотограф. — Потому что твой старый ни к чёрту не годен: в любом аромате чует запах дерьма.
— Дурачок, — добродушно буркнул Хольц. — И это на всю жизнь, как родимое пятно.
Вымывшись в озере, поужинав и распорядившись насчёт смены караула, Майер прилёг в палатке и, как всегда, принялся сочинять письмо невесте:
«…Эта кампания явно легче французского похода. Мы, пехота, идём по просёлочным дорогам. По шоссе нескончаемым потоком движется на восток техника. Единственная тяжесть для нас в этой войне — слишком длинные и быстрые переходы. Пехота не успевает за танками, несущимися вглубь России.
Война для наших солдат — бесплатный туризм по Европе. Ну, и по России — дикой азиатской стране с непривычными пейзажами и странными аборигенами. Говорят, восемьдесят процентов населения Советского Союза по происхождению монголы. Славяне — бастарды (прим.: незаконнорожденные дети, презираемые в Западной Европе), по определению раса рабов. Ни один из их князей не был чистокровным русским, всегда примешивалась в основном монгольская кровь. Даже их национальный поэт Puschkin — метис, африканец. Фюрер по этому поводу сказал однозначно: «Мы создадим человека нового типа, расу господ и породу вице-королей. Вице-королями станут все арийцы, а их подчинёнными — вся Европа вплоть до Урала и Западной Сибири». Так что, я буду вице-королём, а в нашем поместье будут работать прирождённые рабы. Мест для имений в России хватит всем арийцам. Россия — это бескрайние равнины с вкраплением перелесков. В тени деревьев мы устраиваем короткие привалы, как на пикниках. Хуже, если пересекаем болота — в жаре и сырости летают тучи комаров, от которых невозможно отбиться.
Сегодня мы прошли какой-то русский город… Забыл название. На марше нам встречались мрачные, несчастные, бедные аборигены, по которым видно, какую «счастливую» жизнь дала им Советская Россия. Советы выглядят убого. Гражданская и военная техника — допотопный хлам. Мои солдаты долго хохотали,
