фигурки-пешки, без которых игра невозможна, и которыми игроки жертвуют не раздумывая. А чего их жалеть? Пешек много… На войне все мужчины — даже закоренелые пацифисты — согласно закону, должны стать убийцами. И мы, согласно закону, бросаем всё, что нам дорого, а взамен получаем жалкое существование в окопах, подпитанное щедро рассыпаемыми грубой пропагандой призывами «стойко переносить», «жертвовать» и умирать во имя фатерланда и фюрера».
Взвод шёл мимо разрушенных взрывами, дымящихся домов. Густо воняло сгоревшими волосами и костями, тлеющими головёшками и тряпьём. Пыль и пепел, висевшие в воздухе, драли глотки до тошноты.
Мостовые и тротуары усыпаны битым стеклом, обвалившейся штукатуркой, движению мешали горы кирпичных обломков. Проходы и проезды перегораживали сломанные деревья, рухнувшие столбы, опрокинутые и разбитые автомобили, военные фургоны и повозки, брошенные советскими войсками при отступлении. Порой в развалинах невозможно было определить даже направление улиц.
Редкие уцелевшие дома в ужасе распахнули окна с осколками стёкол, похожими на капли слёз, раззявили в беззвучном крике беззубые дверные проёмы.
Горбато кривились изуродованные бомбёжками крыши. Рваные лоскуты железной кровли свисали подобно отслоившейся коже на обожжённом теле. Лёгкое железо колыхалось и гремело на ветру. Штукатурку стен красными ранами располосовали глубокие борозды от осколков. Оголились искорёженные рёбра металлических каркасов. С развалин и столбов свисали обрывки электропроводов.
Миновав полностью разрушенный бомбёжкой и артиллерийским обстрелом район, взвод шёл по охваченному пожарами кварталу.
Иные дома только загорались, неохотно поддаваясь огню, другие полыхали во всю силу, пачкая небо жирной сажей. Языки пламени и вихри искр метались в воздухе. Безлюдные развалины колебались и плыли в жарком мареве. Клубы чёрного дыма переваливались, закручивались, медленно ползли над выгорающим городом. Маслянисто-угольная мгла расплывалась в знойном безветрии, накрывала округу.
— Всё небо закоптили, — буркнул Профессор. Непонятно было, кем он недоволен: вермахтом, породившим эту копоть, или всё же русских, которые всегда и во всём виноваты.
— Неба в России много, всё не закоптишь, — уверил старик Франк.
Широкий язык огня лизнул стену деревянного дома, и стена из бледно-серой вмиг стала ярко-огненной. Пламя загудело, набирая силу. Яркие головешки отрывались от оконных рам, огнисто-золотых ребер стропил, падали к подножиям зданий, рассыпая искры. Пламя с колдовской силой притягивало, заставляло глядеть в его глубины, словно хотело втянуть в себя.
Листки бумаги, поднятые ветром, испуганно блуждали в развалинах и, наткнувшись на огонь, словно по мановению волшебной палочки, превращались в лоскутки чёрного пепла.
В гудящем огне что-то шипело и потрескивало. Словно от боли корёжились в неистовом огне детские коляски и железные кровати, гримасничали и оплавлялись лужёные самовары. Подхваченные горячими потоками воздуха, вверх улетали железные листы кровли. Как спички, ломались толстые бревна, рушились раскалённые кирпичные стены. Время от времени с глухим грохотом рушились перекрытия или падала стена, взметая в небо столбы дыма и углей. Издали город, наверное, походил на догорающую жаровню.
Там, где огонь сожрал всё, что может гореть, остались едко воняющие гарью, закопчённые остовы кирпичных домов.
Обгорелые печи замерли в горе там, где вчера стояли деревянные дома. Проклиная войну, указывали в небо испачканные чёрным длинные персты печных труб.
Город пропитался гарью. Город молчал. Лишь потрескивание огня, неровный топот сапог, охи, вздохи и сдавленное покашливание шедших по развалинам солдат. Смерть глядела из пустых оконных глазниц на чужих солдат.
Путь солдат устилали тлеющие угли. Серый пепел снегом падал с неба, оседал на плечах и шлемах.
Русское солнце, лихорадочно-больное и иссохшее, тусклым багровым глазом взирало сквозь дымную толщу на разрушения.
Кошмарный ландшафт царства смерти. Солдаты шли по раскалённым улицам агонирующего в пожарах города.
Чем ближе к центру, тем гуще и удушливей несло гарью и дымом, зловонием горелого мяса и начавших разлагаться в развалинах зданий трупов, тем чернее становилось над головами небо. В центре города огонь съел кислород — дышать стало трудно. Раскалённый воздух погнал солдат к окраине.
— Понятно, что в деревянных домах горит дерево, — бурчал обер-ефрейтор Вольф, закрывая рот локтем. — Но что горит в кварталах с каменными домами?
— Горят древние старухи, стройные женщины и красивые девушки. Горят толстые коммунистические чиновники и тощие мужчины-язвенники, негодные к службе в Красной Армии. Горят невоспитанные чумазые дети и послушные, ухоженные детки… Все горят, — философски снисходительно пояснил старик Франк.
— Нет, я не хочу видеть обугленные груди красивых девушек, — чуть капризно возразил Вольф.
— Экий ты разборчивый, чисто дитё! Люблю я тебя за детское проявление чувств! Хочешь, не хочешь, герр Фотограф, а придётся видеть. Потому как армия, в которой мы имеем честь служить, есть, скажу тебе по секрету, сборище поджигателей, мясников и, если откровенно, убийц. Таковы все армии, завоёвывающие чужие территории. Мы, приятель, дипломированные убийцы, именем государства посланные на бойню под названием «Восточный фронт».
Вольф даже в шутку не нашёл, что ответить.
— Циник ты, — наконец, буркнул он.
— Циник, — согласился старик Франк. — Солдат без хорошей доли здорового цинизма не солдат, а нюня, который от новизны ощущений и избытка чувств или по причине хронического испуга рано или поздно съедет с катушек, сопьется или пустит себе пулю между ушей. Видал я таких неравнодушных. А циников на войне я уважаю. Они дольше живут.
Слышалось тяжёлое дыхание солдат, хрупанье мусора под подошвами сапог, приглушённое гудение пламени пожара.
— Я досконально знаю войну... — продолжил старик Франк. — В войне нет ничего геройского, о чем врут газеты и порочные властители, начавшие войну. Начинают битвы генералы, а выигрывают их солдаты. Не власть и не техника определяют успех на войне, а сила духа солдата. Доблесть частенько компенсирует недостаток пулеметов. Но война прививает людям самые отрицательные качества. Если на фронте попытаешься остаться человеком, война раздавит тебя. Но зачем оставаться человеком в отношении тех, кто угрожает жизни твоей и твоих товарищей? Чтобы выжить на войне, надо стать циником и перестать быть человеком.
— Выжить, перестав быть человеком, можно. Но останешься ли ты после этого человеком? — усмехнулся Вольф.
— Лучшие остаются людьми, — бросил реплику стрелок Фромм.
— Лучшие на войне погибают первыми, — вздохнул старик Франк. Сожаление ощущалось в его голосе.
Казалось, город вымер.
Нет… Среди развалин склонилась на коленях и плакала над мёртвым телом женщина.
Бородатый старик, впрягшись вместо лошади, тащил небольшую телегу, на которой сидели дети.
У разрушенного дома на земле среди мусора, подперев скулу ладонью, упёршись локтем в колено, замер с отрешённым взглядом малец лет восьми. Поза маленького старичка.
Женщина в фуфайке и кирзовых сапогах, голова обмотана серым толстым платком, лежала на земле вниз лицом. Даже со спины женщина груба и неприятна. Из-под неё торчала недвижимая головка ребёнка. Мёртвые… Нет, женщина шевельнулась, дико завыла. Значит, ребёнок мёртв.
Босой старик в затёртом полушубке сидел на лавке у полуразрушенного дома, с глупой улыбкой взирал на проходивших солдат. Красный нос любителя выпить на фоне неухоженной бородёнки объяснял его неуместную весёлость.
Из-за угла выскочил немецкий бронетранспортёр, наехал на безумно шарахнувшуюся собаку. Жалобно взвыв, животина исчезла под лязгающими гусеницами.
На середине улицы чадно горели скаты разбитого грузовика. Из кузова свесилось тело с наполовину обуглившимся лицом. Из-под чёрно сгоревшей щеки белели зубы, как клыки животного. Внизу валялась фуражка с красной звездой. К вони горелой резины примешивался тяжелый дух горелого мяса.
Там мёртвые, здесь мёртвые, везде мёртвые. Чьи-то родители, чьи-то дети, чьи-то друзья, разорванные взрывами, раздавленные танками и обрушившимися стенами. Сгоревшие, усохшие и обугленные в огненной буре. Органические отходы войны.
Высоко в небе густыми косяками летели на восток пикирующие «штуки» (прим.: пикирующие бомбардировщики Ю-87, Stuka = Sturzkampfflugzeug) — самые мощные разрушители в пантеоне богов разрушителей военно-воздушних сил мира. Басовито и чуть пульсирующе гудели «Хейнкели», завывали «Мессершмитты».
Старик Франк, прищурившись и прикрыв глаза козырьком ладони, заметил:
— Высоко летят. Видать, дождя не будет.
Самолёты летели в идеальном строю, и этот строй не нарушал ни один советский самолёт. Все прифронтовые аэродромы русских разбомблены, враг обращен в бегство.
Пожары выкрашивали небо в чёрно-красный траурный цвет.
— Будем надеяться, что нам повезёт, — буркнул стрелок Фромм, — и мы к осени будем в Москве.
— Повезти может девушке с женихом, — усмехнулся старик Франк. — Или не повезти. А на войне надо надеяться только на победу.
***
Прошагав за первый день сорок с лишним километров, измученный марш-броском, взвод лейтенанта Майера остановился на ночёвку. Палатки разбили на берегу озера рядом с деревней.
Пахло «Купрексом» — средством от вшей. Те солдаты, у кого ещё были силы, стояли на мелководье пруда, стирали жёсткое от пота и грязи обмундирование.
В сумерках приехал ротный «кухонный буйвол» (прим.: повар), фельдфебель Гюнтер Беккер с канистрами, привёз ужин.
Беккер, согласно должности и фамилии (прим.: Bäcker — пекарь), истинный «кухонный буйвол»: упитанный. бульдогоподобный, но добродушный здоровяк. Да и отчего ему быть злым? Ходит мало, есть досыта, жуёт — пока не вспотеет. Фельдфебелю солдаты всегда рады. Точнее, рады его «гуляшканоне» (прим.: «гуляшной пушке» — полевой кухне) или, на худой конец, канистрам с кашей.
— Heute ist Eintopf! (прим.: Eintopf — густой мясной суп) — радостно объявил Беккер. — Правда, без десерта. Но до отвала!
Ели до отвала и на спор, обсуждая, в каком положении можно больше натолкать в живот: в стоячем, сидячем или лежачем. Со всех сторон доносилось непрекращающееся чавканье, довольное мычание и сытое причмокивание. Болели животы и тяжело дышалось от переедания.
Потом Беккер разливал в крышки котелков розоватый шнапс, попахивавший некачественным спиртом. Но пили его с удовольствием.
— Не зря французы говорят, что суп делает солдата, — проговорил Хольц, довольно потянувшись. — Поел хорошего супчика — и готов маршировать дальше. Не привезли супа — становишься злым, и идти никуда не охота.
— Поел хорошего супа — и идти никуда не охота, потому что в сон клонит, — поправил Хольца старик Франк. — А на пустой желудок готов идти сколько угодно, лишь бы добраться до кухни.
В вечернем пространстве ни малейшего шевеления воздуха, ни струйки свежести, всё та же дневная духота, только без солнечного зноя. Раздевшись до трусов, солдаты сидели и лежали на траве, отгоняли ветками, носками и руками комаров и мух, пили эрзац-кофе и не могли насытить
