гектаров на плодородных русских землях…
Час назад мы шли рядом, приятель рассказывал про любовные приключения во французской кампании… Рассказывал про роскошную француженку, благоухающую духами… Про её стройные ножки с округлыми, нежными коленками в тонких шёлковых чулочках. Со смехом рассказывал, как трудно было стягивать узкую юбку с женских бёдер. Как его отвыкшие пальцы не могли расстегнуть крошечные пуговицы на полупрозрачной блузке. И он удивлялся, что забыл, как расстёгивается лифчик! Он рассказывал, как выпорхнули на волю её груди, как прыснули в разные стороны соски, как его истосковавшийся по женскому телу рот ласкал их… И как он чуть не потерял сознание от нежности… А потом… Вы не поверите! Потом патруль, шедший мимо сквера, где они занимались любовью, чуть не арестовал его за изнасилование! Так орала его француженка.
— Ты что… бил её? — поразился Майер.
— От страсти она орала! — расхохотался приятель.
Да, француженки напропалую гуляли и, наверняка, продолжают гулять с нашими солдатами. Я могу понять, думал Майер, когда солдат, устав от войны, принимает от женщин покорённой страны ласки и нежности… Но крайне безнравственно, когда женщины покорённой страны добровольно отдают свои тела для утехи завоевателей. Прежде, чем подарить мужчине своё тело, женщина должна доверить ему душу.
Майер словно очнулся и вновь увидел, как грязные ошмётки-останки солдат вермахта, покорителей Европы, грузят лопатой в кузов машины. А те, кто эти ошмётки грузил, равнодушно смотрят на кровавую груду в кузове и радуются, что живы.
Майер горько усмехнулся: по сути, в гибели тех, кто сейчас в кузове, ничего ужасного. Они — запланированные «безвозвратные потери» в ряду многих на этой войне. Жизнь на войне явление временное. И всё же страшно быть втоптанным в дорожную грязь и стать никому не нужной кучей праха.
Солдат — пешка в игре правителей: пешками жертвуют ради замыслов короля. Пешки — это народ, которым правят короли.
Война — это кровоизлияние народа.
***
Толпы оборванных пленных, с глазами как у больных собак. Повсюду падаль лошадей… Падаль танков, грузовиков, пушек… Падаль домов, деревень, городов, рек, лесов… Падаль красных командиров и их подчинённых, падаль женщин, стариков, детей…
Война.
Schnell! Vorverts! Быстро! Вперёд! Дальше! Вглубь «русского континента», к Смоленску, к Волге, к Москве, к Уралу.
Мы воюем не с русскими, мы воюем с большевиками. Мы боремся за землю для Fatherland, для Отечества.
Но как жарко идти по русской бесконечности!
Ничего, жара кончится, осенью будем в Москве. Придёт знаменитая русская зима. Прелестная зима. Будем кататься на знаменитых русских тройках…
***
В одиннадцать вечера, отмотав полста километров, взвод лейтенанта Майера дотащился до развалин огромной фермы.
Получив команду устраиваться на ночёвку, солдаты со стонами, охами и проклятиями в адрес неуловимо отступающих иванов рухнули на землю. Немного полежав, сбросили ранцы, разделись, давая телам дышать. Затем принялись ставить палатки. Карабины служили опорами посередине, стальные шлемы прикрывали торчащие дула. Палатки ставили на коленях — стоять не было сил. Растяжки палаток, которые в хорошие времена натягивал один человек, пристёгивали вчетвером.
Приехал фельдфебель с «гуляшканоне» — дымящей полевой кухней. Во время марша он успел приготовить сладкую рисовую кашу. В качестве добавки желающим — ливерная колбаса.
Фельдфебель разложил в котелки кашу, помыл котёл, налил воды, обрадовал:
— Сегодня сладкий час с ромом!
Солдаты одобрительно загудели.
— Эй, Гюнтер, ром весь в чай вылил, или бутылочку припрятал? — засомневался в поварской честности старик Франк.
— Leck mich am Arsch, altе Furzer (прим.: лизни меня в зад, старый пердун)! Чтоб у тебя на языке сифилисная язва вскочила! — рассердился фельдфебель. — За мои заботы, за то, что я вас сегодня ромом побалую, такая неблагодарность!
— Не обижайся, Гюнтер. Я знаю: ты честный человек, за что я тебя и люблю, — успокоил фельдфебеля старик Франк. — Извини за неудачную шутку: я стал злым от усталости.
— И тебе за твою доброту дай Бог на том свете всего, чего хотелось на этом, но не смоглось.
Насупившись, фельдфебель открыл котёл, вылил в кипящую воду две бутылки рома, высыпал сахар. Отвернув лицо с закрытыми глазами от горячего пара, пошарил в ящике сбоку от котла и швырнул из надорванных пачек заварку, сердито захлопнул крышку.
Лёгкий ветерок прижал терпкий дровяной дым к земле, заставил солдат закашляться.
— Не приставайте к повару, а то у него даже кухня, вон, рассердилась, — пошутил кто-то.
— Давай чайку, Гюнтер! Заварился уже!
— Эх, хорошо после тяжёлого похода кишки побаловать горячим чайком, да с ромом-сахарком! Спасибо тебе, повар! — польстил самолюбию повара молодой Кноке.
— Мы с друзьями как-то перед войной в «Камински» (прим.: дорогой ресторан в Берлине) завалили, — похвастал старик Франк. Пятью бутылками «Liebfraumilch» (прим.: вино «Молоко любимой женщины») побаловались…
— Я тоже один раз был в «Камински», — признался повар. — Eisbein (прим.: вареная свиная ножка с капустой) под тридцативосьмиградусный «Nordhäuser Korn» заказывали… Кстати, вчера мы слушали берлинское радио. Верховное главнокомандование надеется достичь Москвы в течение ближайших двух недель. Пилоты разведывательных самолетов «Дорнье-215» сообщают, что на улицах большевистской столицы русские сооружают баррикады.
Отходчивый фельдфебель, довольно улыбаясь, черпаком разливал чай в котелки и кружки.
— Не торопитесь, всем хватит, и даже с добавкой.
— Что-то чай у тебя какой-то… — подозрительно принюхиваясь к котелку, осторожно попробовал жидкость и брезгливо сплюнул пулемётчик Бауэр. — В опасном мире мы живём: не русский подстрелит, так повар отравит…
— Пей! Не подавишься — будешь жить, — ухмыльнулся фельдфебель.
— Может, ром прокисший? — рассмеялся Профессор и хлебнул из кружки. Но тут же скорчился и выплюнул жидкость: — Ты чем нас поишь, Küchebüffel (прим.: кухонный буйвол)?!
Солдаты пробовали «чай»:
— Ну и гадость!
— Лошадиная моча!
— Повар, ты отравить нас вздумал?
Кто-то подобрал бумажки из-под «заварки».
— Да он, зараза, чай табаком заварил!
— Повар, ты что натворил?! Ром сгубил, сахару сколько испортил…
— А нечего было меня злить! Рассердился я, вот и перепутал… Скипячу я вам чай, только без рома и без сахара.
После ужина побрели к озерцу, смыть с себя грязь.
— Помоешься — и полгода чувствуешь себя счастливым! — пошутил Фотограф.
Лейтенант Майер слышал, как неподалёку от его палатки в добродушной усталости переговаривались вымытые, наевшиеся солдаты. Хольц, любитель женщин, рассказывал о своих похождениях:
— Дефилирую я как-то по бульвару. Вижу: алая земляника на блюде взбитых сливок, фифа — на плечах меха, пукает в шелка! Я, естественно, подкатываю к ней: «А нельзя ли нам познакомиться, очаровательная фройляйн?». Она, окинув меня снисходительным взглядом, отвечает: «Возможно»...
— Но, послушав тебя, пустобрёха, видит перед собой натуру ловеласа, и даёт тебе команду отчалить, как ржавой барже от элитного причала.
— Фи! Я досконально изучил женщин и прекрасно знаю, что, когда женщина говорит «нет», она подразумевает «возможно». А если она говорит «возможно», это наверняка означает «да».
— А если женщина говорит: «Да»?
— Ну а если женщина сказала «да», то она явно не леди. Так вот, фифочка сказала «возможно». Я красавец, модно одет, обхождение по высшему разряду. Она явно захотела всего этого отведать и, как выяснилось чуть позже, осталась весьма довольна результатом. Правда, попыталась выведать у меня планы на обзаведение семьёй. Но я прямо сказал ей: «Мне интересно только то, что у тебя под платьем, милая».
— Хольц, а ты чего в армию добровольцем подался! Если хотел служить, надо было в офицерскую школу идти. Глядишь — генералом бы стал.
— Ну, ты тупой, Генрих! Во-первых, красный цвет генеральских лампасов не гармонирует с цветом моих волос. Да и вообще, красные лампасы на генеральских штанах — старомодный ужас в моде. Я предпочитаю одеваться современно. А во-вторых, добровольность моя невольная.
— «Добровольная невольность»… Такое бывает?
— Не знаю, у кого как, а у меня случилась. Иду я однажды по Unter den Linden (прим.: «Под липами» — один из наиболее известных бульваров Берлина), такой из себя выбритый, напомаженный, надушенный и одетый по последней моде, к тому же начиненный бочками оптимизма.
— Тощ, как хвощ, и сексуально озабочен, — съязвил Фотограф.
Хольц замечание Фотографа проигнорировал и продолжил:
— Брюки, естественно, без старомодных красных лампасов. Вдруг подскакивает ко мне ужасная фрау с кульком на руках, тычет им мне в моё благородное, честное, красивое лицо, и заявляет, что я отец её чада.
— На всякую удачу своя незадача, — вздохнул Фотограф, изображая сочувствие.
— Я вежливо объясняю, что это есть прискорбное послеродовое заблуждение: у такого красивого блондина, как я, не может быть такого краснорожего уродца. И тактично посылаю её туда, куда любят ходить женщины. И представляете, эта образина потащила меня в суд! Я стоял перед изображающими моралистов стариканами-судьями, которые четверть века назад забыли, как делают детей, и доказывал, что не могу быть отцом плода похоти этой самонадеянной фрау! Это же физически невозможно, чтобы такой красивый молодой человек, как я, мог породить такой недоброкачественный продукт, какой притащила в суд эта дамочка в качестве вещественного доказательства! Мне пришлось угробить кучу денег, чтобы анализ крови, ошибочно подтвердивший мою причастность к сотворению её уродца, переделали в правильный, подтверждающий мою непричастность к обсуждаемому деторождению.
— А, может, анализ не ошибался? — засмеялся Фотограф.
Хольц проигнорировал уточняющий вопрос и продолжил:
— Не успел я успокоить нервы после этой передряги, как ко мне на квартиру является перезрелая свиноматка и сообщает, что скоро опоросится. И где она только мой адрес достала?! Я, будучи воспитанным молодым человеком, учтиво поздравляю её. Говорю, что фюрер будет доволен явлению на свет ещё одного потенциального солдата, что прошу передать мои поздравления отцу её ребёнка. А она улыбается кобыльей мордой, и говорит, что отец её ребёнка я!
Хольц тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой, подчёркивая, как нелегка порой бывает жизнь красавца-мужчины.
— Да-а-а… — сожалеюще протянул Фотограф. — Попала собака блохе на зуб.
— В суде не забыли дискуссии по первой проблеме моего отцовства, и отнеслись ко мне без сочувствия. В общем, передо мной замаячила скучная перспектива сменить модный костюм на полосатую робу и остаться без девушек на долгие годы… Взвесив все положительные и отрицательные моменты вырисовывающейся перспективы, я сказал своим девочкам: «Подтяните трусики, мои хорошие, сотрите грим с мордашек и не плачьте, что я не смогу больше доставлять вам удовольствие. Девственницы могут спрятать свою непорочность под подушки: я записался добровольцем в армию, вернусь не скоро». А по выходу из суда — хвост в зубы и скачками на призывной пункт.
— Да, Хольц, ты, прямо скажем, очень несдержан в отношении женщин!
— Очень даже сдержан! И твёрдо
