вляпаться в очень неприятную историю. Вплоть до тюрьмы и концлагеря. И штрафной отряд на фронте покажется райским садом по сравнению с пропиской в Шпандау или Заксенхаузене.
Упоминание Шпандау и концлагерей настроения Майеру не прибавило.
— Не пугай. Побывавшего на Восточном фронте трудно чем-либо испугать. Давай в «Кайзерхоф».
— Слушаюсь, герр лейтенант!
Подъехали к Кайзерхоф.
Майер хотел расплатиться, но водитель остановил его:
— Я подожду вас, герр лейтенант. И отвезу, куда сочтёте нужным.
— А если я задержусь?
— Я буду ждать, — кивнул водитель и улыбнулся.
— Хорошо.
Подцепив за бечёвку коробку с «подарками фюрера», Майер вышел из машины.
Одетый с иголочки фельдфебель, куривший у входа ресторана, с пренебрежением покосился на Майера, как на бродягу, явившегося на вечернее представление в оперу, и нехотя козырнул, даже не спрятав сигарету.
Майер выглядел непрезентабельно. Его сапоги, не чищенные во время длительных переходов и сидения в окопах, потеряли блеск, кожа потёрлась и потрескалась. На правом колене бриджей заплата, выполненная неумелыми руками ординарца. Френч выцвел от пота и жаркого русского солнца, потерял форму после «прожаривания» в санпропускнике, фуражка поблёкла, кожаный козырек погнулся, а шнур, изначально серебряного цвета, стал чёрным. Новыми были только Железный крест и значок за ранения. Майер, выписавшись из госпиталя, так спешил к Грете, что не позаботился купить новый мундир.
Майер вошёл в зал. За столиками в одиночку, мужскими компаниями и с дамами сидели офицеры. Все в ботинках и длинных брюках, светлых кителях и ослепительно белых сорочках. Демонстрируя дорогие запонки на манжетах, ухоженными пальцами вертели хрустальные бокалы, барскими жестами подзывали официантов. Снисходительно глянув на Майера, стоявшего в дверях, сидевшие за ближайшим столиком офицеры о чём-то пошептались с дамами, те взглянули на Майера, засмеялись.
Майер понимал, что эти «господа» — интенданты и чиновники, не нюхавшие фронта. Он почувствовал себя очень неуютно.
К нему подошёл официант, сухо спросил:
— Чего изволите?
Вообще-то, он был обязад добавить «герр офицер».
Майер почувствовал себя чужаком. Не зря водитель такси сказал, что будет ждать его. Не ответив официанту, Майер вышел из ресторана.
— Спасибо, отец, — искренне поблагодарил он водителя, сев в такси. — Давай в «Адлон».
Майер вытащил из кармана несколько крупных купюр и бросил в ящик для перчаток.
— О, герр лейтенант, это слишком много! — искренне возразил водитель.
— Для меня это бумага, — вздохнул Майер. — На фронте жизнь ничего не стоит, не то, что деньги. И кусок хлеба в окопах часто дороже пачки денег. Когда я отправлюсь гулять босиком по райским садам, деньги не понадобятся, а если мне придётся бросать лопатой уголь в преисподней, тем более.
Перед тем, как выйти из машины у «Адлона», Майер указал на коробку с «подарком фюрера»:
— Это тебе отец. За понимание и сочувствие.
— О, господин офицер…
— Мне некому дарить это. Самому деликатесы ни к чему: для окопника пища в любой забегаловке лучше того, что готовит «кухонный буйвол».
Пятиэтажная гостиница с фасадом в утонченном югендстиле, раскинувшая в обе стороны двухэтажные «крылья», выглядела строго и консервативно.
В холле дымили толстыми сигарами и беседовали деловые господа с толстыми портфелями из свиной кожи:
— Берлин заполонили увешанные орденами нацистские бонзы.
— На наше счастье, осталось несколько актрис со студии УФА (прим.: немецкая киностудия) и танцовщицы из кабаре «Кокотка».
— Не прибедняйтесь, проститутки высшего класса тоже есть.
За барной стойкой бармен в белой куртке с искусством фокусника манипулировал шейкерами и палочками из слоновой кости.
Несмотря на дневное время, в обеденном зале было довольно много народа.
Набриолиненый тенорок с причёской и усиками «под фюрера», клоунски вихляясь на эстраде, приторным голосом нежно блеял весёлую польку «Розамунда»:
Ich bin schon seit Tagen
Verliebt in Rosamunde.
Ich denke jede Stunde —
Sie muss es erfahren.
Seh ich ihre Lippen
Mit dem frohen Lachen.
Möcht ich alles machen
Um sie mal zu küssen.
(Я давно влюблён в Розамунду,
Я думаю о ней постоянно —
Она должна узнать об этом.
Я вижу её губы
С весёлой улыбкой.
Я готов на всё,
Чтобы их поцеловать).
Вихлястый тенорок Майеру не понравился, но аккордионист, из патриотических соображений одетый в форму солдата вермахта, играл великолепно!
Майер застыл в нерешительности у входа. Удивительно, но он оробел!
Хорошо, что к нему подбежал официант:
— Герр офицер желает отобедать? Отдохнуть?
— Да, закусить чего-нибудь, — облегчённо вздохнул Майер. Это же надо — три месяца прошло, как он последний раз был в ресторане, а будто в другой мир попал.
— Следуйте за мной, пожалуйста, — на военный манер кивнул официант и заторопился к столику у окна. — Садитесь, пожалуйста. Я знаю, фронтовики любят, чтобы им не мешали отдыхать.
Майер сел, положил фуражку на подоконник. Официант подал меню.
— Ознакомьтесь с меню, а я подойду через минутку.
— Нет-нет! — остановил Майер официанта. — Я недавно с фронта, мне без разницы, что есть… В смысле, я хочу пообедать, поэтому принесите мне что-нибудь на ваше усмотрение.
— Осмелюсь рекомендовать традиционную «Eisbein» (прим.: «ледяная ножка» — горячая варёная свиная ножка с капустой, картошкой, соусом), — тут же предложил официант, доброжелательно улыбнувшись. — Как говорится, и вкусно, и сытно, и есть, над чем поработать. Пить будете пиво, вино, или, как фронтовики, покрепче?
— Покрепче, — согласился с традицией фронтовиков Майер.
— Рекомендую тридцативосьмиградусный шнапс «Нордхойзер».
— Хорошо. Кружку светлого дортмундера принесите, пожалуйста. Пить хочется.
— Опасаюсь, герр лейтенант, что после фронта пиво со шнапсом станут для вас гремучей смесью. Чтобы утолить жажду, добавьте в сельтерскую шнапс. Вторую, для аппетита, выпейте наполовину с сельтерской. Третью, для настроения — без сельтерской. Десерт будете?
— Пока не надо.
— Я принесу шнапс, остальное чуть позже.
Официант кивнул, ушёл и тут же вернулся с бутылками шнапса и ледяной сельтерской.
Майер налил стакан воды, добавил немного шнапса, отпил.
Да, холодная газированная вода с глотком шнапса — это то, что надо в жаркий день. Официант знает, что посоветовать фронтовику.
Возмущённый баритон у Майера за спиной рассказывал:
— Представь, всего лишь полгода назад во Франции мы служили вместе! А сегодня я прихожу к нему, он — начальник отдела, сидит за письменным столом. Беседуем. Он брюзжит об идиотах-начальниках, глупых приказах, тупых политиках. Прошу помочь, он юлит, соскальзывает с темы. Раздается звонок. Его вызывают наверх. И тут мой смелый друг у меня на глазах превращается в совершенного труса! Судорожно набивает кожаную папку листками с красными и синими штемпелями «Секретно» и «Совершенно секретно», под надуманными предлогами выпроваживает меня…
— В столице все такие, — успокоил рассказчика другой голос. — За глаза ругают тех, кто сидит выше, а едва предстанут перед начальством, захлопывают рот, словно у них наступает паралич. Обращаться за помощью к ним толку нет — боятся потерять насиженные места.
За соседним столиком сидели два танкиста в чёрных мундирах и два пехотинца в серых.
— Мы столько нагрешили в России, что нам не отмыться вовек, — заплетающимся языком посетовал пехотинец.
— Покайся, и Бог простит твои прегрешения, — посоветовал второй пехотинец с выражением, каким обычно говорят: «Сходи, вымый руки».
Танкист, выглядевший трезвым, усмехнулся:
— Покаяться? Скажи, о чем ты мечтаешь? О рае? Или, может быть, об аде? Нет, — он энергично перечеркнул пространство рукой. — Ты жаждешь соблазнов, ты мечтаешь согрешить. Спроси любого старика: о чём он сожалеет, прожив жизнь? О том, что согрешил в молодости? Нет, он сожалеет, что мало грешил в молодости!
— Легок путь в преисподнюю, — тоном проповедника изрёк пехотинец. — Всемилостивейший Боже следит за нами, любит и охраняет нас. У всех свои слабости. Я тоже не безгрешен, но я люблю Христа, и смысл моей жизни — жить во имя Христа, во имя христианской истины.
— Предположим, я сильно-сильно раскаюсь, — усмехнулся танкист. — И все мои грехи будут прощены? А как же угрозы вечных мук для грешников, которыми нас стращают священники?
— Милость божья безгранична к покаявшимся. Нераскаявшимся грешникам прощения не будет.
— Так я и говорю: какой бы тяжкий грех я ни совершил, достаточно покаяться, чтобы быть прощённым? То есть, я могу спокойно убивать, зная, что, покаявшись, стану невинным, как младенец?
— Это не будет истинным раскаянием.
— А кто ты такой, чтобы судить об истинности раскаяния? Христос умер за грехи всего человечества, значит, наши будущие прегрешения искуплены распятием Христа. Значит, никакого раскаяния не нужно!
— Прощены грехи тех, кто истинно уверовал в него.
— А если, примеру, человек родился в Африке и там же умер, ни разу не встретившись со священником по элементарной причине отсутствия такового в джунглях? Он не получит прощения? Получается, лучше, если негров угонят в рабство, и их окрестит какой-нибудь лицемерный падре?
— Не надо рассказывать мне о безбожной Африке и о европейском Господе. Бог интернационален.
Спорщики на некоторое время умолкли.
— Мы все свихнулись, — негромко подвёл итог спору танкист. — Живём в сошедшей с ума стране. Немногие нормальные люди находятся за колючей проволокой потому, что не смогли понять: в нашем обществе нельзя быть нормальными. Вот что я тебе скажу, приятель. Не ищи Бога на небесах. Там пусто и холодно... Есть человек на земле. И бог в человеке.
Майер, наконец, расслабился и, отвлёкшись от теологического спора, осмотрел зал.
Ближе к эстраде за большим столом сидела компания, которой «рулил» оберштурмфюрер (прим.: обер-лейтенант) в идеальном эсэсовском мундире, украшенном крестами и медалями. Окружали его, похоже, родственники и сослуживцы.
После торжественных слов оберштурмфюрера соратники по столу стремительно осушили кружки с пенистым пивом, со стуком поставили их на стол и, как предписывала старинная традиция, трижды громко поскребли донышками кружек о стол, стараясь, чтобы получался слитный звук.
«Ориентир номер один», — по фронтовой привычке в шутку для себя отметил Майер стол, будто наметил цель по огневому поражению. Допил холодную воду, утолил жажду и, как рекомендовал официант, наполнив стакан «фифти-фифти», отпил половину.
По периферии зала располагались офицеры в таких же потёртых полевых мундирах, как и у Майера. Фронтовики сидели с напряжёнными, недоверчивыми лицами, саркастически наблюдали за помпезной попойкой «диванных вояк» в центре зала.
Из фронтовиков выделялся лейтенант-танкист в чёрном мундире. Он был так сильно обожжён, что его голова больше походила на череп скелета, чем на голову живого человека.
Возможно, он женат, подумал с сочувствием Майер. Возможно, у него есть дети. Как они увидели его после госпиталя? Наверняка, испугались. Бедная жена…
— Сегодня я слушала радио, — услышал Майер громкий женский голос от «стола номер один». — Фюрер безоговорочно утверждает, что наш восточный враг побеждён и никогда не сможет подняться. Мы заняли
