покривились в несдерживаемой судороге.
«Только зачем этот похоронный марш исполняют в ресторане?»
— Герр лейтенант! — донёсся до сознания Майера требовательный голос.
Майер сконцентрировал внимание и вернул себя из мира печальных грёз в реальность. Сжал пальцами глаза, убирая слёзы.
Музыка закончилась, посетители ресторана почему-то стояли, держа в руках рюмки, фужеры, стаканы.
Майер посмотрел на «стол номер один».
— Да, я к вам обращаюсь, — брезгливо скривил губы оберштурмфюрер.
— Ну, обращайтесь, — расслабленно буркнул Майер, шевельнув рукой: давай, мол.
— Между прочим, я старше вас по званию! — возмутился оберштурмфюрер. — И я вправе вам разрешать что-либо, а не наоборот. А, согласно уставу, вам положено вставать, когда к вам обращается старший по званию.
— Ох, герр оберштурмфюрер… — Майер умышленно добавил возвеличивающее «герр» к званию эсэсовца, что не было положено уставом, нетрезво сморщился и сделал примирительный жест рукой. — Устав позволяет сидеть в столовой и в сортире при входе туда начальников.
— Фи-фи-фи... — зафыркали, сморщив носики, носы и носищи «мартышки», сидящие за столом «номер один».
— И потом... Я столько в окопах на Восточном фронте навставался перед не очень старшими по званию, что в ресторане хочется посидеть… полакомиться вкусным мясом… хорошо выпить…
— Между прочим, я как раз предложил всем выпить за тех, кто погиб на фронте во славу третьего Рейха! Вы с нами?
— Я?
Майер смотрел на одетого с иголочки «диванного вояку» и чувствовал, что трезвеет.
— Ничего не значащие речи, наполненные пустословием и ложью, оскверняют память павших, — негромко, как бы размышляя, проговорил Майер. Но его услышали и возмущённо осудили «мартышки».
— Суровую правду вы прячете за слащавой, елейной болтовнёй, которая есть самая настоящая подлость по отношению к погибшим. Вы, обыватели… Диванных вояк я тоже отношу к обывателям… Вы, обыватели, рассказываете друг другу сказки о том, что пули иванов мягкие, как пластелин, что немецкие солдаты-герои хохочут от щекотки, когда в них попадают те «пластилиновые» пули. Уверяю вас, русские пули дырявят солдат вермахта с тем же успехом, с каким пули вермахта дырявят тела красноармейцев.
Обезьяньи голоса возмутились громче.
— Вы, обыватели, понятия не имеете о жизни фронтовиков, о страданиях раненых и о том, как солдаты гибнут на фронте во славу… Германии. Нет, я не с вами.
В зале воцарилась мёртвая тишина.
— Я с ними, — Майер махнул куда-то за спину. — С теми, кто погиб у меня на глазах, на руках, рядом со мной. Я с теми, кому оторвало ноги, кому пуля пробила грудную клетку, как пробила мне. Я с теми, кто валяется по госпиталям, я с теми, кто ценой собственной крови добивается побед на фронте, а не болтается по ресторанам в парадных костюмах, рассказывая друзьям о личных победах над секретаршами начальников.
Фрау и фройляйн «мартышки» за «столом номер один» возмущённо зафыркали, переглядываясь и морща носики и носищи.
— Как вы смеете оскорблять старшего по званию! — возмутился оберштурмфюрер.
— Говорят, вышел приказ о том, что звание оберштурмфюрера «диванного вояки» приравнивается к званию старшего ефрейтора, вернувшегося с фронта, — ухмыльнулся Майер, снисходительно глядя на «диванного вояку».
— Как вы смеете оскорблять!.. Я непременно доложу по инстанции об оскорбительном поведении! Нажрался, как свинья… Вшивый окопник…
— Вшивый окопник? — задумчиво переспросил Майер и кивнул. — Да, вшивый окопник. Недавно покинувший передовую по причине тяжёлого ранения вшивый окопник, как многие здесь сидящие. Или, как вы, паркетные шаркуны и диванные вояки, называете нас, «фронтовые свиньи», небритые, немытые и одетыми в выцветшую, потерявшую парадный блеск униформу. Вам повезло, герр оберштурмфюрер, что вы не боксёр: боксёров бьют не только по самолюбию.
— Вшивая окопная сволочь! — истерично взвизгнул оберштурмфюрер.
Майер протрезвел окончательно.
Встал. Взял стакан со шнапсом. Подошёл к эсэсовцу и плеснул шнапс ему в лицо.
— Это от имени вшивых окопников, — пояснил спокойным голосом.
Налил в стакан из бутылки, стоявшей перед оберштурмфюрером, повернулся к фронтовикам за столиками по периферии, отсалютовал им:
— А это за вшивых окопников, которые уже погибли и ещё погибнут.
Выпил. Поднял стакан, обратился вверх:
— Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных ныне и в час смерти нашей!..
Повернулся к столу.
— Разрешите представиться, оберштурмфюрер, как того требует устав и офицерская честь: лейтенант Майер, командир первого взвода первой роты третьего отряда 28 егерского полка 8-й пехотной дивизии 8-го армейского корпуса 9-й полевой армии. Нахожусь на излечении после тяжёлого ранения на фронте. Можете придумать на меня кляузу. Но если вы офицер, если вы мужчина, в конце концов, то после моего «угощения» вам следует вызвать меня на дуэль и доказать всем, что у вас в кобуре пистолет, а не рулон туалетной бумаги. Думаю, великая армия может пожертвовать один патрон для защиты офицерской чести. Но, подозреваю, что вы чувствуете себя мужчиной только тогда, когда залезаете на секретаршу своего шефа.
— Мерзавец! — завизжал оберштурмфюрер. — Я требую, чтобы сюда вызвали патруль!
От столика в дальнем углу к Майеру подошёл лейтенант в полевой форме. Из левого рукава у него выглядывал протез. Он стал рядом с Майером, стукнул два раза стаканом о протез:
— За вшивых окопников!
Отсалютовал Майеру стаканом, выпил, молча уставился на «диванного» обер-лейтенанта.
Со всех сторон к Майеру подходили полевые офицеры, салютовали:
— За вшивых окопников!
— За вшивых окопников!
Количество офицеров-фронтовиков, молча сверлящих взглядами эсэсовца, росло.
— Проклятье! — возмутился оберштурмфюрер, швырнул на стол скомканную салфетку и быстрым шагом вышел из зала.
— Спасибо, лейтенант, — поблагодарил Майера лейтенант с протезом. — Но вам лучше уйти. «Паркетные шаркуны» мстительны. Разумнее переступить через кучку дерьма, чем наступить в него и испачкать сапоги…
***
Майер стоял навытяжку перед командиром роты выздоравливающих, к которой он был приписан в Берлине после госпиталя.
Тридцатилетний гауптман после французской кампании при ходьбе скрипел протезом и пользовался тростью.
— Лейтенант, на вас поступил рапорт… Наверняка вы знаете, от кого.
— Догадываюсь, герр гауптман.
— Я прекрасно знаю разницу между берлинским службистом и офицером-фронтовиком. Я уважаю фронтовиков и… с некоторой насторожённостью отношусь к «диванным воякам». Но, сами понимаете, рапорт на вас от старшего по званию. Тем более, от офицера СС. Я обязан дать ему ход.
— Я понимаю, герр гауптман.
Гауптман встал из-за стола и, сильно прихрамывая, прошёлся по кабинету.
— Вам, кстати, присвоено звание обер-лейтенанта… К сожалению, контора работает медленно и приказ о вашем звании пока не пришёл. Если бы вы уже были в звании обер-лейтенанта, инцидент можно было бы представить, как ссору равных по званию офицеров, причём, вы в данном случае выступали бы, как лицо оскорблённое. Это подтвердили бы офицеры, находившиеся в тот момент в ресторане. Но приказ запаздывает…
Гауптман замер в раздумье.
— Можно завести дело и тянуть его как можно дольше… Но, вы знаете, что в разбирательствах старший по званию, как правило, оказывается прав. И неизвестно где и при каких обстоятельствах дело догонит вас.
Гауптман ещё раз задумался.
— Давайте-ка я посажу вас под домашний арест на… скажем, на трое суток. И отчитаюсь, что провёл расследование и примерно наказал вас. Не будете в обиде за такое наказание? Зато дело будет закрыто.
— Благодарю вас, герр гауптман. Искренне признателен за вашу справедливость.
Неприятное чувство охватило Майера: красивый и благополучный мир Берлина он видел лживым, тупым, чужим. Чем дальше от фронта, тем толще слой моральной грязи. Майер не мог спокойно смотреть на бесцветную, злобную массу жрущих обывателей, на их бесформенные и бесчувственные лица покойников, которые не живут и не страдают, а существуют ради собственного животного существования в построенном ими «мире торжествующей свиньи». Слепые и глухие. Невзирая на посты и ранги. Некоторые от природы такие. Другие по причине уродства душ, которым заразились от власти. Майер не мог слушать диванных героев и социал-патриотическую чушь свихнувшихся наци. Дешёвая театральность, банальные шутки, нытье и пересуды, наигранно сентиментальные голоса их женщин вызывали у Майера брезгливость. При виде довольных рож берлинцев у него перехватывало дыхание и хотелось кричать.
Апокалипсис. То, что раньше считалось плохим, теперь считают хорошим, а то, что было хорошим, стало плохим. Как сказал «окопник» в ресторане, безумие стало всеобщим, а в сумасшедших домах, называемых теперь концлагерями, теперь держат тех, кто сохранил способность мыслить и не захотел стать сумасшедшим.
За месяц кровавой бани на просторах России он привык к хоть и грязной, зато честной жизни… К грязной в плане антисанитарии. Здесь же, в Берлине, грязь в душах людей.
Он вспоминал Россию, этот безграничный ад, полный страданий, лишений и смертельной опасности. Именно этот мир для Майера был своим.
Память воскресила рёв пикировщиков, крики раненых, рокот танков и грохот пушек, поля, усеянные убитыми и ранеными… Это невозможно вынести, но он вынес это. Как вынесли это его соратники.
Взрывы, кровь, убитые, покалеченные тела сослуживцев — это передовая. Реальность передовой — холодный винтовочный приклад у щеки, патроны и гранаты в подсумках, которые вселяют уверенность. На голову успокаивающе давит железный шлем.
Там мы играем в жмурки с пулями и снарядами. Но это простая и честная игра. Не высовывайся из окопа — и осколок не снесёт тебе голову. Упади и закопайся в землю — и пуля не найдёт тебя. На фронте всё ясно: здесь друзья, там враги. Человек в немецкой форме — свой, к нему можно повернуться спиной. Человек в русской форме — враг, его надо встречать с оружием в руках. Людей в гражданской одежде на фронте быть не должно. Любой человек в гражданской одежде — потенциальный партизан. Если он идет, невзирая на приказ остановиться, — стреляй. Старик, женщина, ребёнок — стреляй. Только так можно сохранить свою жизнь и жизнь товарищей.
Между окопниками и «диванными героями» бездонная пропасть. Кичливость «диванных героев» и манерность их фрау пропитала «высокое общество» столицы. Фронтовиков пропитала грубость, злость, склонность к выпивке, неспособность забывать пережитое… Фронтовики одеты в потрёпанную, мятую форму. Фронтовики стали безжалостными и страшными, когда это необходимо. Жестокими. Фронтовые герои, завоевали территории больше Германии, но… Чтобы стать героями для берлинских обывателей, фронтовики должны погибнуть — только мёртвых обыватели воспринимают, как героев. А вместо оставшихся в живых фронтовиков лавры пожинают «диванные герои» в идеально отутюженных мундирах и зеркально начищенных сапогах.
Обрести душевное равновесие в Берлине Майеру так и не удалось. На улицах возникало ощущение, что он идёт по стеклу, готовому в любой момент треснуть и разойтись под ногами.
Майер
