Всё! Я — один.
Майк, боязливо озираясь по сторонам, как воришка, пугающийся каждого шороха, медленно открыл, потянув на себя, дверцу ящика, встроенного в стену. Кэтти стояла рядом, прижимая к груди завёрнутого в конверт младенца — их общего с Майком ребёнка, которого она анонимно родила три недели назад. Но в силу непредвиденных обстоятельств, в силу неких важных причин, которые являлись, по их разумению, весомым оправданием как для них, так и для окружающих, им "приходится" пойти на этот шаг. Иначе нельзя. Они всё скрупулёзно обдумали, просчитали все "за" и "против" и обоюдно пришли к одному мнению: решению поступить именно так — благо, закон позволял это делать. Ведь так будет лучше для всех. Для всех, кроме одного человека — точнее, человечка. Но его мнение они во внимание не принимали.
Мнительно боясь огласки и осуждения в родном Сиэтле, где они жили, решено было это сделать в недалёком Ванкувере — там никто их не узнает в лицо и не сможет осудить сие намерение. Им постоянно мерещилось, будто некие невидимые видеокамеры просвечивают их сознание насквозь, выставляя на всеобщее обозрение совесть, помыслы и бесчеловечность принятого ими решения.
И вот они здесь. Оба с волнением и любопытством смотрят в открытый зев контейнера. В нём располагалась миниатюрная копия игрушечной детской комнаты-спальни с небольшой кроваткой посередине, принакрытой маленьким одеяльцем; рядом лежали шариковая ручка и блокнот с отрывными листами, в котором Майк указал дату рождения сына. Комок в руках Кэтти зашевелился, предчувствуя беду, стал громко сопеть и заплакал. Майк посмотрел на супругу и успокаивающе, как бы сожалея, закрыл и открыл свои глаза, покачивая головой; сжав губы в тонкую полоску, он поторопил её, жестом руки предлагая закончить процедуру прощания и положить ребёнка в импровизированную кроватку. Ему не терпелось поскорее закончить всё это: как-то мерзко он чувствовал себя в последние дни. Оба молчали. Кэтти отвернула уголок одеяльца, посмотрела на сына и аккуратно уложила его в ложе. Малыш заплакал пуще прежнего, задёргал тельцем, пытаясь высвободиться из плена пелёнок и одеял. И хотя в помещении не было видеокамер, им опять казалось, что за ними наблюдает весь мир, как в прямом эфире, что плач сына разбудил всю округу, а их самих уже давно ждут снаружи осуждающие взгляды и возгласы недовольной толпы...
Кэтти спешно закрыла дверцу — утонувший в чреве ящика, вмонтированного в стену, надрывный плач малыша теперь казался далёким трубным завыванием. У них было не больше минуты, чтобы поменять своё решение и вернуть всё обратно. Майкл обнял Кэтти за плечи, поворачивая её к выходу. Но она, высвободившись из объятий, снова взялась за ручку дверцы и открыла контейнер — мальчик пронзительно плакал и визжал, захлёбываясь и слезами, и слюной, и воздухом. На мгновение, проснувшееся в ней материнское чувство и чувство сострадания, заставили её хотя бы ещё разок попрощаться с сынишкой, у которого до сих пор даже не было имени. Взяв обратно в руки извивающийся, словно в судорогах, комочек, она, глотая слёзы, отвернула край одеяла, скрывающий головку, и посмотрела на заплаканное и побагровевшее от плача и потуг опухшее лицо мальчика. Таким несчастным, как в эту минуту, она не видела его никогда. Майк настороженно посмотрел на жену, опасаясь того, что она в последнюю минуту откажется от принятого ими решения.
— Он как чувствует... — прошептала Кэт, всматриваясь в рыдающее лицо ребёнка. — А глаза у него наши, голубые. — И прильнула губами к заплаканным и воспалённым глазкам, ощутив знакомый солоноватый вкус слёз; и вдохнула привычный молочный запах детского белья и тельца; вдохнула в себя непорочного, чистого нектара жизни, выдыхаемого изо рта ни в чём не повинного родного дитя. И снова всмотрелась в глаза малыша, будто хотела запомнить их — ведь больше она не увидит его никогда.
Отправляя ребёнка обратно в кроватку, девушка на миг показалось, что в истеричном плаче сына она расслышала слово... Слово, как некую просьбу. И закрыла дверцу.
— Ты слышал? — спросила она мужа, не отводя стеклянного взгляда от ручки дверцы. — Мне послышалось... — Майк повернулся к выходу, собираясь уходить. — Он сказал "пожалуйста"... — Муж потянул её за предплечье, увлекая за собой, как бы вырывая из этого проклятого места пыток души. — Майк...
Послышался щелчок — сработал затвор замка, автоматически запирающий дверцу ящика. Словно проверяя надёжность укрытия, Кэтти дёрнула ручку дверцы — та была намертво закрыта. Навсегда. Всё. Она обернулась, муж ждал её у двери выхода. Майк пытался не выдавать тревоги, но его лицо выглядело уставшим и постаревшим.
Как два кровных друга, совершивших некий тайный обряд, связавший их души, они крепко взялись за руки, и вышли на улицу, растворившись в многоликой городской жизни, в своём будущем.
С противоположной стороны стены, над встроенным контейнером замигала сигнальная лампочка: значит, есть гость в игрушечной спальне. Добрые руки сестры милосердия открыли дверцу "тихой гавани", вызволили оттуда "живой, плачущий" конверт, нежно развернули и аккуратно вынули из него грудного ребёнка и унесли вглубь здания, скрывшись в дверном проёме одной из многочисленных комнат в конце коридора.
Бордовые кирпичные стены величественных старинных корпусов госпиталя святого Павла приняли в объятия и навечно погрузили в свои недра, спрятав от посторонних глаз, тайную ангельскую колыбель, в которой мирно спало дитя человеческое под неусыпным оком Херувима: непорочное, чистое... нужное.
* * *
В предместье Осаки, Япония, в детском приюте воспитательница Иршико Куроки подошла к шестилетней Азуми, которая на асфальтированной площадке, ещё минуту назад, рисовала цветными мелками, но теперь, почему-то, лежала на своём рисунке.
— Азуми, ты почему лежишь... — хотела было спросить Иршико, но почувствовала ком в горле, который не дал ей возможности произнести больше ни звука. То, что она увидела, заставило её и без того доброе сердце учащённо забиться. Приложив ладонь к груди, она безмолвно наблюдала за происходящей сценой у своих ног.
Азуми нарисовала контур женщины в полный рост. Сбоку рисунка подписала слово "мама". Сама, свернувшись калачиком, обхватив ручками коленки и съёжившись, чтобы полностью поместиться, босиком лежала на "животике" у мамы, как плод в утробе. Из уважения к маме, девочка сняла сандалики и оставила их за пределами рисунка. Иршико побоялась нарушить эту трогательную картину и молча наблюдала. Заставить Азуми подняться с холодной дорожки она не могла, ведь девочка находилась с мамой, мешать их свиданию она не хотела.
Два извилистых ручейка слёз прочертили дорожки на щеках воспитателя. Иршико медленно, тихо, стараясь не выдавать себя и не помешать "свиданию", удалилась прочь...
* * *
В городе Оренбурге, в России, общественный фонд "Милосердие" организовал встречу с воспитанниками дома-интерната: показали самодеятельный концерт, пообщались с детьми, вручили множество подарков, в общем, провели с ребятами приятный и насыщенный весельем день.
Аркадию, мальчишке одиннадцати лет, как и остальным детям, досталось много ценных и практичных подарков. Но то, что ему подарила та незнакомая женщина (тётя), такого ни у кого не было, и это наполняло его чувством гордости и индивидуальности. Подросток не знал своих родителей отроду, не испытывал материнской ласки и нежности, и очень любил сладости: будь то конфеты, торт, хоть сладкое яблоко или слива, лишь бы почувствовать во рту этот приторный и неповторимый сладкий вкус. И тут — на тебе! — нет бы какой девчонке подарить, так она, та тётенька, возьми, да и подойди именно к нему. Подошла, улыбнулась и протянула большую — просто огромную! — плитку шоколада длиною в фут, точно. Такого размера плитку он ещё не видел, и был на седьмом небе от радости! Все дети глазели на шоколад, подходили и просили, глотая слюнки: то дай потрогать, то попробовать дай... Только Аркадий не хотел делиться шоколадкой ни с кем, ну, разве что с Димкой, другом своим, и всё.
Когда вечером гости уехали, он сидел на своей кровати и читал надписи на упаковке до сих пор нераспечатанной плитки шоколада, как незаметно к нему приблизилась томная фигура Андрея из соседней группы, который ловким движением попытался выхватить плитку из рук Аркадия: вцепился в неё пятернёй и потянул на себя. Но быстрая реакция Аркадия не доставила такого удовольствия Андрею — так легко похитить ценный подарок. Он крепко, двумя руками, сжал свою половину и резко дёрнул на себя — та покорно выскользнула из потных ладоней наглеца. По инерции Аркадий повалился назад, на кровать, довольный, что сладкий подарок находится в безопасности его собственных рук. Довольный, но злой. Злой, как никогда в жизни. То, что он увидел в следующую минуту в своих руках, когда поднялся с кровати, привело его в бешенство ещё больше, чем выходка согруппника. До этого идеально ровный прямоугольник шоколада теперь превратился во что-то бесформенное, мятое и изогнутое, и уже не выглядящее таким привлекательным и аппетитным. По комнате распространился сладко-горький кофейный запах: в трёх местах плитка оказалась сломана, а упаковка перекручена спиралью; с лицевой стороны была разорвана обёртка — следы ногтей оставили на бумаге полосы, разорвав её и проделав в самом шоколаде три глубокие борозды... Дальнейшие события Аркадий будет помнить смутно: то, как он вцепился в лицо Андрея, как повалил его на пол, как стал наносить ему удар за ударом; то, как их разнимали подбежавшие воспитатели и старшие ребята.
И впоследствии он не будет понимать, как проснувшаяся в нём жадность смогла превратить его в такого ужасного зверя, готового растерзать любого за кусок добычи.
[justify]Спустя два года Аркадия поставят на учёт в детской комнате полиции за антисоциальное поведение. И на вопрос инспектора по делам несовершеннолетних о том, что с ним происходит, он не сможет осознанно и внятно ответить. А через десять лет на работе он побьёт подчинённого, стажёра: тот не справится с заданием, которое он ему поручит. Аркадий придёт в знакомую ему
