И долгими печальными ночами он будет разбирать себя на части, пытаясь найти ответ на то, почему он не такой, как все. И только невидимая грусть временами будет гложить его сердце, возрождая из глубин памяти давно забытое чувство брошенности и никчёмности в некогда добром и безопасном мире, в котором он несколько секунд Кому-то был нужен.
* * *
Раймонд Франклин, мужчина сорока семи лет, был успешным политиком. И хотя кресло президента ему не светило, карьера в партии и место работы в Конгрессе его устраивала и радовала. Всё складывалось в его жизни удачно: хорошие опекуны, воспитавшие его с раннего детства, учёба в престижном университете, семья, дети, новорождённый внук Оуэн, профессия, достаток, проживание в фешенебельном районе Вашингтона, округ Колумбия... Он мог признаться, — и не только сам себе, — что он, пожалуй, счастлив.
Вот только в последнее время он начал замечать за собой одну странность. То ли раньше это не так заметно было, и он просто не обращал внимания, то ли стареет и, возможно, всё это из-за возраста и навсегда уходящей молодости, — но он стал каким-то плаксивым. Да-да, смешно, конечно, звучит, но это так. Нет, он не плачет как ребёнок или девушка, нет. Это случается непредсказуемо, иногда, ну, раза два в год. К примеру, просматривая какую-нибудь мелодраму с сюжетом про семью и горе, которое случается в ней, или передачу про детей, оставшихся сиротами и которым требуется медицинская помощь, Раймонд начинает переживать. Во время таких трогательных сцен ему, как девчонке, хочется от сопереживания плакать. И когда главный герой, даже если это мужчина, сильный и отважный, допустим, в конце фильма погибает — Раймонд едва сдерживает слёзы. В такие моменты он, стыдясь показать слабость перед окружающими, изо всех сил сдерживает своё волнение. А когда по ящику транслируется передача про детей, то накатывающие на глаза слёзы он тайком смахивает пальцем, как бы делая вид, что почёсывает зудящее веко. И не имеет значения, про каких детей показывают в эфире: про здоровых или больных, про счастливых или обездоленных, — он всегда хочет всплакнуть от счастья за них или от сопереживания, или сострадания к ним. Он стал заострять внимание ещё на одном факте. В последнее время он часто думает, особенно ночью, когда долго не может уснуть, о родителях, которых не знает и никогда не видел. Раньше он на этом так не заострялся: семья, работа — некогда было, а теперь он рисует образы в голове, подыскивая то единственное истинное лицо, коим должна, по его мнению, обладать его настоящая мать. И воображение укрепило в его сознании такое "настоящее" лицо: ему кажется, что именно такое оно и есть на самом деле, какое он придумал. И Раймонд частенько "смотрит" на маму, наслаждаясь её мнимой реальностью каждый раз, когда не может сразу уснуть. И временами ему кажется, что он на самом деле помнит её неповторимые глаза, смотрящие на него сверху вниз и излучающие добро, покой и любовь.
И ещё он помнит — и он уверен в этом — её запах. Да, он точно его помнит. Даже стойкий сопутствующий запах медицинского спирта и эфира в родильной палате, где он рождался, не может перебить этот запах — аромат мамы. В такие моменты Раймонд отчётливо видит и ощущает ту атмосферу, которая окружала его давным-давно: безмятежную, безопасную...
* * *
В немецком Бремене, в доме своих новых родителей, семилетний Клаус в своей комнате на втором этаже стоит у окна, глядит на осеннюю ненастную погоду снаружи. Новые родители нравятся ему: папа Герхард весёлый и забавный и никогда не злится на него; мама Хельга добрая, и вкусно готовит пирожное. Прошло пять месяцев, как они забрали его к себе из приюта. Он начал привыкать к ним, но...
Но иногда что-то "накатывает" на него, особенно когда на улице идёт дождь. Ему тогда становится грустно безо всякой причины. Такое состояние у Клауса было уже не раз. Обычно он считает, что это следствие плохого настроения, и об этом ни с кем никогда не делится. В такие минуты он подолгу стоит у окна и смотрит сквозь мокрое стекло в никуда.
Вот и сейчас, он стоит и смотрит в окно на дождь, и, сам того не замечая, на запотевшем от дыхания стекле его палец, словно ведомый некой чужой рукой, вывел слово: МАМА.
К О Н Е Ц
