Тайна надписей на полях черновиков А. С. Пушкина

Виктор КОРОЛЕВ
Тайна надписей на полях черновиков А. С. Пушкина

Часть I
«Хочешь ли ты меня любить?»
Одних только писем А.С. Пушкина разным адресатам известно около восьмисот. Более чем на 900 страницах знаменитых тетрадей, в которых поэт записывал свои гениальные стихи, насчитывается около двух тысяч (!) его рисунков. И каждая строчка, каждая буковка бесконечно дорога для нас. Даже если это какие-то пометы, малопонятные надписи в черновиках.
В книге «Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты» опубликованы практически все мелкие записи, заметки, пометы, подсчеты великого поэта. Такие издания – великое благо, потому что в Пушкинский Дом просто так не зайдешь и оригиналы, черновики поэта не посмотришь. А тайн там хранится немало. Например, мало кто знает, что на обороте черновика «Я помню чудное мгновенье…» Пушкин отозвался об Анне Керн, мягко говоря, небрежно, а грубо говоря – отозвался очень даже грубо…
Впрочем, не об этом речь. Намного важнее попытаться расшифровать те пометы на полях, что сделаны более двухсот лет назад рукою гения и которые до сих пор никем не разгаданы. Не собираюсь говорить, что тоже люблю Пушкина и готов прикоснуться к тайне («Любить – это значит, прикоснуться к тайне, но прикоснуться – отнюдь не означает постичь ее». Помните афоризм Платона?) Нет, просто хочу предложить свою версию…
Тайна есть: зашифрованная запись в одной из тетрадей поэта (известно почти два десятка таких тетрадей), инвентарный номер Пушкинского Дома за № 2367, лист 26. Надпись сделана непосредственно под черновым текстом стихотворения «Иностранке» («На языке тебе невнятном») и, вероятно, она как-то связана с этим стихотворением. Дата указана совершенно точно. Выглядит это так: veux tu m’aimer 18/19 Mai 1824. А чуть ниже: pl. v. D`.
Первая фраза переводится с французского однозначно: «Хочешь ли ты меня любить?» Вопросительный знак у Пушкина отсутствует. Что означает вторая, зашифрованная строка, пушкиноведы объяснить не могут.
Полтора столетия назад П. В. Анненков в своей работе «А. С. Пушкин в Александровскую эпоху» прочитал как «Point de D», а по поводу последней буквы спросил: «Не Дегильи ли?» Дегильи – бывший французский офицер, который жил в Кишиневе и с которым у Пушкина был конфликт в 1821 году. Предположение Анненкова кажется маловероятно, так как черновик «Иностранки» сделан спустя три года, уже в Одессе.
Что означают эти зашифрованные буквы – pl. v. D`? Начинать надо, разумеется, с текста стихотворения и, главное, со времени его создания. О чем или о ком думал Пушкин в ночь с 18-го на 19-е мая 1824 года – это невозможно понять, пока не узнаем, с кем он встречался в тот день. И, наверное, не ошибемся, если начнем с женщин. Даже само название стихотворения направляет нас по этому пути. Так что – вперед!
Впрочем, стоп – есть первая подсказка. В комментариях, где специалисты Пушкинского Дома признаются, что тайна зашифрованной пометки на полях еще не разгадана, имеется сноска: «Впервые опубликовано как pl. v. D».
Не знаю, как у вас, но у меня сразу появилась версия. Если это посвящение (что следует из названия стихотворения), то, скорее всего, последняя буква – это имя или фамилия. Но одно дело, когда просто D, а когда D с апострофом? Да еще на французском языке – это определенно говорит о приставке, свидетельствующей о знатности рода. Д`Артаньян – хоть и бедный был, но дворянин как-никак. Может, это не D, а «де»? И тогда понятно, что Анненков пошел по неправильному пути, прочитав шифр как Point de D: там не могло быть два «de»!
Дальше – больше. Массу вариантов я перебрал, пока вдруг не мелькнула шальная мысль, что pl. – это никакой не «плюраль», а… целых два слова, слитые Пушкиным в одно. Тут же откуда-то из подсознания выплыло название знаменитого когда-то французского шоколада – «Pour la Clo». «Для Клотильды» назывался шоколад. Французы ласково сократили имя до «Кло».
«Пур ля» – «для кого»! Вот что значат эти две соединенные Пушкиным буквы! Теперь осталось выяснить, для кого же именно предназначалось стихотворение, написанное в ночь на 19 мая 1824 года, кого спрашивал при этом: «Хочешь ли ты меня любить?»
Вариантов очень много: Пушкин в период южной ссылки был по уши в любви. Но меня интересовали в первую очередь женщины, фамилия которых могла начинаться на «де». Перебирал всевозможные варианты – и вдруг… Неужели это связано как-то с Дерибасом, знаменитым основателем Одессы, фамилия которого в то время писалась как «де Рибас»? Тогда придется начинать, что называется, от печки и заглянуть в историю, которая произошла за сто лет до пушкинского стихотворения, посвященного «Иностранке».

«Незаконнорожденный» отец Екатерины II и ее «кума»
Иван Бецкой (1704–1795) был незаконнорожденным сыном генерал-фельдмаршала князя Трубецкого, сокращенную фамилию которого и получил. Родился в Стокгольме, получил прекрасное образование. Уйдя с военной службы, он долго путешествовал по Европе, а 1722–1728 годы провел «для науки» в Париже, где к тому же состоял секретарем при русском после. Там и началась история, получившая продолжение спустя сто лет.
Где и когда произошла его первая встреча с 17-летней принцессой Иоганной-Елизаветой Ангальт-Цербстской, до сих пор неизвестно. В «Записках» Николая Греча читаем:
«Отец будущей российской императрицы Екатерины II, принц Ангальт-Цербстский, был комендантом в Штеттине и жил с женою в разладе. Она (урожденная принцесса Гольстинская) проводила большую часть времени за границею, в забавах и в развлечениях всякого рода. Во время пребывания ее в Париже в 1728 году сделался ей известным молодой человек, бывший при русском посольстве, Иван Бецкой, прекрасный собою, умный, образованный. Вскоре по принятии его в число гостей княгини Ангальт-Цербстской, она отправилась к своему мужу в Штеттин, и там 21 апреля 1729 года разрешилась от бремени принцессою Софией-Фридерикой-Августой, в святом крещении Екатерина Алексеевна. Связь Бецкого с принцессой Ангальт-Цербстской была известна в то время, все при дворе знали, что императрица Екатерина Великая – наполовину русской крови».
В 1729 году Бецкой вернулся в Россию. Был близок ко двору императрицы Елизаветы Петровны. В 43 года вышел в отставку и надолго выехал за границу. После переворота 1762 года, в котором он, кстати, не принимал участия, Екатерина приблизила постаревшего Ивана Бецкого к своему двору, одарила немалыми капиталами и поручила руководство всеми учебными и воспитательными заведениями. В дела государственные Бецкой не вмешивался и влияния на них не имел.
Еще в 1744 году, когда принцесса Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербстская со своей 15-летней дочерью прибыли в Петербург для знакомства и сватовства с наследником российского престола Петром Федоровичем, она встречалась со многими вельможами. Позднее, вспоминая об этом в своих записках, Екатерина II напишет о том, что ее родительница была счастлива видеть таких-то и таких-то людей, «но более всего камергера Бецкого».
Новая государыня была очень похожа лицом на Бецкого. Известно также, что он был один из немногих, к кому императрица ездила в гости, и когда приезжала в дом на Миллионной улице и оставалась с ним наедине, всегда целовала ему руку. В те времена так было принято в отношениях между родителями и детьми. 30-го августа 1795 года императрица провела у постели умирающего Бецкого ночь и горько плакала, когда тот умер.
Бецкой не был женат, но имел внебрачную дочь Анастасию, которая стала любимой камеристкой государыни, была с ней запросто и даже называла на людях «кумой». Ей было уже далеко за тридцать, когда она в 1776 году вышла замуж за Осипа (Иосифа) Рибаса, офицера армии неаполитанского короля, который поступил на русскую службу и участвовал в операции по захвату самозванки – княжны Таракановой. Именно граф А. Г. Орлов-Чесменский и порекомендовал Рибаса государыне, занятой в тот момент как раз поисками гувернера для своего сына Алеши, нажитому от Григория Орлова.
Понятно, что честолюбивый неаполитанец женился на «сестре» императрицы исключительно из-за богатого приданого и будущей карьеры. Он не прогадал. По завещанию отца Анастасии досталось 80 тысяч рублей серебром, 40 тысяч ассигнациями, дома в Санкт-Петербурге и много чего еще.
А муж ее быстро стал адмиралом и у себя на родине получил родовую приставку «де». У них родились две дочери: Софья и Екатерина, крестницей которых вызвалась быть сама императрица. Дочь Софья (1794–1827) в 19 лет выйдет замуж за князя М. М. Долгорукова (их внучка, кстати, станет морганатической супругой Александра II) и надолго покинет Россию. Весной 1824-го Софья Осиповна приедет в Одессу – город, который основал ее отец и в котором жил в то время Пушкин.

Гречанка оставила поэта с носом
Теперь вернемся к таинственной надписи на черновике стихотворения «Иностранке». Посмотрим еще раз текст:
На языке, тебе невнятном, / Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном / Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну, / В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану / Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая, / Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему, / Его страстей не понимая.
Говорить, что стихотворение посвящено давнему другу Пушкина, можно лишь с определенной долей сомнений – в те времена так часто обращались друг к другу. В комментариях специалистов утверждается, что стихотворение «Иностранке» посвящено Калипсо Полихрони, с которой Александр Сергеевич познакомился в Кишиневе в июне 1821-го. В то лето он набросал несколько ее портретов, а в 1822 году появилось и обращенное к ней послание «Гречанке». Пушкинисты считают, что и «Иностранке» также посвящено Калипсо.
Вот как пишет о ней Ф. Ф. Вигель в своих воспоминаниях:
«В Кишиневе проживала не весьма в безывестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, бежавшая из Константинополя. При ней находилась молодая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо. Она была не хороша собой, высока ростом, худощава, и черты у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица прилепив огромный ястребиный нос.
…Она многим нравилась, только не мне. Исключая турецкого и греческого, хорошо знала она еще языки арабский, молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было строгости…
Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятьях лорда Байрона, путешествовавшего тогда по Греции».
Наблюдательный Вигель подметил две важные детали: то, что для Пушкина Калипсо была интересна из-за ее любовной связи с Байроном; и то, что чувства поэта к гречанке очень быстро угасли. Тогда вопрос – может, эти угаснувшие чувства Пушкина сама Калипсо и пыталась вернуть рассказами о том, что с лордом Байроном «цаловалась»?...
Ответа у меня не было, тем более что большинство исследователей считают, что юная гречанка навсегда покорила сердце поэта, что именно она была много лет его Музой.
Теперь я думаю, что они не