Балканский Декамерон

меня в аромат воспоминаний. Алоэ – эти тугие, налитые соком колючие листья росли в каждом доме – на подоконниках в горшочках. Мама нарезала их, смешивала мелкие кусочки с медом и кормила меня этой гадостью при малейшем намеке на простуду. Бо̀ковница – да это же подорожник, приложенный к разбитой детской коленке, а из фиалки варят варенье, ну совсем просто, как варят из лепестков роз.

– Ты помнишь, вот тогда это все и случилось…
– Да, я держала в руках желтые цветы, и тревожно и даже болезненно у меня где-то внутри зашевелилось знакомое, но давно забытое ощущение: набухание сюжета, бег ускользающих слов и что-то еще, – и оно нарастало вместе с вернувшимся даром, ошеломляло и наполняло счастьем…
– Я помню, я хорошо помню этот момент – ты несла в руках калопѐры и сказала, что слышала об этих цветах в одной песне…
– Да, это были маленькие желтые хризантемы, и они пахли мятой и лимоном…
– И ты сказала, что там герой пел о доме, в который ему не вернуться, и о запахе…
– Да, да, он пел – «…и мѝрис, мѝрис калопѐра»…
– И я тогда вспомнил эту песню и напел тебе – «… тамо, тамо да пу̀туем, тамо, тамо, да ту̀гуем»…
– Я тогда первый раз услышала, как ты поешь…
Желтые цветы забрала Милена, а я просунула руку ему под локоть, и мы пошли к дому, где нас ждали друзья – с разговорами, вином и ужином, – медленно, словно еще не веря, еще только прислушиваясь к тому, что должно было изменить мою жизнь.

39.

– Остаток дня, – сказала Татьяна. Мы ехали по Лознице, огибая повороты, останавливаясь у магазинов. – А что там нам нужно? Только вино и арбуз! – И постоянно прерывали наш непрерывный диалог.
– Что ты мучаешься? Глупо, не глупо… Мы можем себе позволить все, что захотим. У нас нет ни перед кем ответственности.
– Семья, – я вякнула слабо – все равно Татьяну не перекричишь, если она завелась.
– Они все взрослые самостоятельные люди. Или, по крайней мере, должны быть такими. А ты подумай, кто знает, сколько нам вообще осталось? Вот завтра у кого-нибудь из нас что-то обнаружат, что совершенно не исключено, и вообще все тогда полетит к чертям на лекарства и очереди по клиникам.
Остаток дня. Мне и без болезней нечего особенно долго ждать, как бесславно закончится моя борьба с весом, плавание в холодном утреннем море и короткие юбки на загорелых ногах.
Перед заходом солнца. Почему переживания мужчин с благородной сединой выглядят так импозантно, а женщина униженно перебирает крема на полочке в ванной? Раньше, когда только начали хмуриться и расширять предложения косметологи в дорогих московских салонах, мне казалось, что с возрастом начнет угасать и острота желаний. Что теперь могу сказать? Конечно, меня меньше тянет, например, путешествовать. Ну так, во-первых, я уже объездила полмира, когда только что вырвалась – сначала из-за железного занавеса, а потом из безденежья, – а во-вторых, что такое путешествие? – это тяга к освоению чужого. А у меня чужого теперь кругом – только знай осваивай, от языка и названий улиц до значения каждого жеста. Меня не гонит по чужим столицам ненасытная жажда красивой одежды – все, что хотела, я уже перемерила, надевая на работу каждый день новый наряд, и попробуй не сделать того – пришла я как-то в студию в кроссовках, так пришлось идти в гримерную и искать туфли подходящего размера и высоты каблука.
Всем была полна моя жизнь, и многое, как и косметика, которую день наносила я, а день – гримеры, потеряло смысл под солнцем Адриатики. Я заслужила покой в провинции у моря, – вот как я накручиваю банальные ассоциации, прежде чем подойти к страшному: и почему же теперь у меня замирает дыхание, когда на мне останавливается этот медленный балканский взгляд?

Много лет назад, еще в Петербурге, еще когда я только-только вышла замуж, мы с мужем зашли к Валдису Балодису в театр. Даже помню, мы заносили ему потрепанные листы самиздатовского издания Венечки Ерофеева, которые брали у него на ночь почитать. Валдис репетировал какую-то сцену с приятелем-актером. Почему-то тот был одет в плащ и шляпу с широкими полями. Валдис нас представил, и этот его приятель, не выходя из образа, снял шляпу, картинно отвел ее далеко в сторону и, чуть выставив вперед ногу, отдал мне широкий поклон. Затем взял мою руку и поднес к губам. Я легко коснулась пальцами другой руки его склоненной головы. Темный плащ доставал почти до пола. Все молчали, и он продолжал прижимать губы к моей ладони дольше, чем этого требует простое приличие. Да, да, мы в Петербурге, господа.
И я прекрасно помню, как вдруг сжалось мое сердце. «Что мне этот мальчишка? Но ведь теперь никогда ничего не может между нами случиться – я ведь замужем, и это насовсем. Насовсем».
Эта мысль поразила меня, и я обернулась на мужа, молодого, элегантного даже в нищенской одежде того времени, который смотрел на меня с некоторым недоумением своими ясными и добрыми глазами: «Что с тобой происходит?»
Ничего. Вот тогда как раз ничего и не происходило. Все началось значительно позже.
Остаток дня. Мне ли жаловаться, особенно теперь, когда вернулся этот вечно ускользающий дар, когда я чувствую в каждом своем слове нарастающую достоверность, когда у меня из-под пальцев на клавиши бежит искусство –сладкий леденец, который может скрасить эти вечерние часы и силой, и славой! Но почему, почему я не могу, как Джулия Ламберт, которая разжала руку и бросила ключ, почему я не могу остановить головокружение, когда на экране телефона вспыхивают слова: «Лаку ноч!»

40.

– Мама, а мы купили учебный дрон!
– Что же это вы за моей спиной?
– А ты же уехала…
– А позвонить?
Дочка примирительно вздыхает.
– Хочешь, я покажу тебе, как он летает по комнате?
– Конечно, хочу.
На экране видна сначала сама Аня с какой-то коробочкой в руках, затем светлые солнечные квадраты на полу, спящий пес, открытая на террасу дверь и голубая лента Адриатики. В Будве еще жарит солнце, а здесь, в Сербии, уже накрапывает дождь.
– Я спросила у папы, когда мама вернется, а он говорит: пусть она немного отдохнет от нас…

41.

Никита вылез из машины, держа в руках кипу бумаг. Изящный столик на Таниной веранде сразу стал похож на редакционный.
– Ты знаешь, – сказал он, – я вчера вечером сел сразу с карандашом, чтобы делать правки, а на третьем абзаце понял, что хочу просто читать. Расслабиться и получать удовольствие.
Я скромно промолчала, тем более, что краем глаза уже видела, как пестрят его пометками листы с моими текстами.
Следующие полчаса получала удовольствие уже я. Ну, во-первых, сто лет не работала с режиссером – не сто, не сто, а все то же безмолвное пятилетие. Во-вторых, лестно же, конечно, лестно, когда этот столичный режиссер, не выпадавший, в отличие от меня, ни на день из московского коловорота, так бережно и с таким восторгом прочитывал и превращал на моих глазах в спектакль каждое мое слово. А было и еще кое-что.
– Я выбрал для начала десяток отрывков. Там, где у тебя в главных героях этот актер. Впрочем, у тебя вся книга о нем.
Я опять скромно промолчала.
– Это понятно, – тут же вставила лояльная Рыбакова, – он же телезвезда, вокруг него все и вертится, читатели такое любят.
Никита пожал плечами и взял в руки карандаш.
– Давай все-таки вместе немного подсократим. Что хорошо смотрится в книге, не обязательно нужно говорить со сцены. Облегчим твоему приятелю работу.
Я с легкой душой соглашалась на все. Мы убирали сложносочиненные предложения, географию и излишние красоты.
– Давай в тех местах, где о нем говорится в третьем лице, везде заменим на первое. Пусть говорит от себя. А ему я сразу скажу: мои указания не догма, пусть сам смотрит, как ему удобно. Я знаю, он сделает, как я скажу, но если ему самому это не зайдет, то просто хуже получится.
Он достал сигарету, откинулся на стуле, чтобы дым шел в сторону сада – все знают, что у меня на никотин аллергия, – и сказал задумчиво:
– Я вообще не представляю, как я поставлю перед актером задачу – играть самого себя, которого ты придумала.
– Никита, а как я сама с этим живу?
– Давай посмотрим этот диалог про маленькую желтую хризантему. Во-первых, его надо сильно отбить паузой от предыдущего текста. Во-вторых, смотри: там, где он вспоминает песню, ее, конечно, нужно пропеть.
– Всю, что ли?
– Ты что, тогда сразу потеряется темп и вся эта булгаковщина.
– А как ты думаешь, все это хорошо просматривается: ... «она несла в руках отвратительные желтые цветы»… Все прочтут?
– Ну знаешь, те, кто не знают булгаковские цитаты, тебя просто не читают. Это другая публика.
– А может, тогда пусть под всем диалогом звучит фоном эта песня?
– Нет, ни к чему, тоже отвлечет. Тут ведь все тот же замес эмигрантской тоски с любовным нервом.
– Ах, вот как ты все это видишь?
– А что тут не видеть-то? Достаточно, чтобы он просто напел, а сколько именно – он сам почувствует, когда у него в руках будет текст.
– Можно подумать, он его не знает – он там был, и все это так и было.
– Так?
Я не знала, что ответить нашему демиургу. Я сама уже перестала различать, где живой настоящий человек, а где – придуманный мной персонаж. А теперь на наших глазах должен был родиться и третий – тот, которого он сам и сыграет.
– Вы извините, я вас, как всегда, отрываю от возвышенного, но где мы будем обедать? – появилась на веранде Рыбакова. – Поедем куда-то или я вас здесь накормлю? У меня ро̀штиль есть.
– Да не хочу я никуда ехать с тобой! – сказала я. – Вот вчера поехали в кафану на горе, и что ты устроила? Какой-то пионерский лагерь! «Ты заказывай ягнетины на роштиле и поделишься со мной. А Лена пусть берет мешано месо на двоих. Па̀суль возьмем на всех, здесь отличные шква̀рцы – тоже все должны съесть» – всех перебивала, расталкивала, тебя никто угомонить не мог.
– А что такого? Я же хотела, как лучше!
– Не надо за меня ничего хотеть!
– Да, а ваш вежливый серб, он даже не мог себе представить, что бывают такие нахальные женщины, – вставил Никита, – он думал, ты просто чего-то не поняла, и совал тебе меню: «Татьяна, здесь только цены указаны в килограммах, а подают, как везде, порциями»…
– Она остановилась, – гордо заметила я, – только когда я на нее прикрикнула. Сидят взрослые, я бы сказала, половозрелые люди, а она им командует, как заказать обед!
Рыбакова надулась и пошла за роштилем.

42.

Белград лежал перед нами во всю ширь горизонта. Мост над Савой, белые домики, утопающие в садах на первом плане, а за ними – высокие коробки времен социализма и верхушки старинных храмов.
– А Калемегдан видишь? – он показал рукой на блестящую гладь реки. – Вон там, прямо над водой – стены крепости. И даже маленького Победника видно.
Мы сидели, разложив бумаги с режиссерскими поправками, в кафе на высоком обрыве в парке, откуда и открывался этот роскошный вид.
Он читал медленно, переспрашивая ударения и смысловые связи: – А вот это прочти ты. Здесь давай я уберу слова «он сказал», я ведь и так говорю. Смотри, как дойдем до места про маленькую желтую хризантему, где ты вспоминаешь песню, то я сразу начну напевать.
– Это неправильно! Тут надо просто словами.
– Подожди, ты не знаешь, как я хочу это сделать, – и он начал проигрывать этот кусок, перебивая слова мелодией песни: «…и мирис, мирис калопера…»
Где мне устоять перед его трактовкой: – Решайте все с