тафте, и сопливенькие замарашки дочери (к тому времени родилась вторая дочь - Женечка) выкрикивали пискливыми голосками: “Прочь, прочь!” Пётр Антонович, как истый рыцарь идеи, без страха и сомнения жарко ввязывался в спор, нарочно и напрочь якобы не понимая смешливой абсурдности ситуации и весёлой подноготной литературоведческого вызова:
- Да, Маяковский мастер стиха, быть может - великий мастер механического стиха, он великий механик-новатор - но... он не поэт! - восклицал Пётр Антонович, в длинной и путаной тираде разъясняя, чем собственно высокое и святое слово «поэт» отличается от сухого и скучного «механик», на что Лида остроумно вворачивала очередную фразу-цитату, и спорили бы они бесконечно долго и счастливо, если бы Пётр Антонович не был вдруг атакован разрезвившимися девочками, которым порядком надоела эта непонятная и пустая трескотня родителей и которым представлялось куда более забавным и привлекательным кидаться постельными подушками.
Вообще же для семейств, молодых семейств, подобных семье Петра Антоновича, характерна одна особенная черта: люди счастливые, люди этих семейств, всецело поглощённые и погружённые в тихом и мирном созерцании семейного бытия, не замечают за счастливым однообразием буден собственно смену этих буден, время сливается в нечто одно, неразменное на горесть печали и потрясения. И это «нечто» властно и неприметно увлекает людей в то иное неразгаданное и всегда таинственное, имя которому – будущность, и которое вдруг, при взгляде на давно сына-мужчину или дочь-женщину, становится неожиданно и неотступно - настоящим. Обыкновенно тогда этих счастливых людей, тихо упустивших за сменой однообразно-радостных дней созерцательное ощущение времени, влечёт к ностальгическому: одев уже привычные очки, глядя поверх них на усаженного рядом внука - листать толстенные тома разлезающихся фотоальбомов и подробно разъяснять его по-детски непосредственные и бесконечно простые вопросы.
Спустя пять лет после рождения младшей дочери Пётр Антонович получил место директора. Старый директор скоропостижно скончался, и в соответствии с тогдашним порядком продвижения и замещения главный инженер, по рекомендации горкома, принял его должность. Это своё, отчасти неожиданное и скорое, продвижение Петр Антонович принял обыденно и спокойно, без излишней эйфории, как должное, как будто уже давно должно было состояться это его назначение, как будто, даже, эта новость о назначении давно утратила свежесть новизны и считалась делом определённым и давно решённым, но по каким-то причинам немного задержавшимся, и вот наконец это давнишнее, давно определённое дело счастливо разрешилось. Пётр Антонович, порядком возмужавший и остепенившийся, уже не был похож на того радостно деловитого и немного, впрочем в рамках приличия, суетливо возбуждённого молодого человека, который быстрым шагом вбегал в свой кабинет главного инженера. В эти годы в Петре Антоновиче с особым эффектом приятной привлекательности развилась некая печать ухоженной респектабельности и спокойной основательности. То, что раньше нравилось в нём лишь как обещание, как намёк на будущее благополучие и удачливость, теперь неспешной манерой сдержанной и ровной речи, тихим, проницательным взглядом внимательных очей, свободной и одновременно строгой осанкой изящной худощавой фигуры говорило о надёжном благополучии и уверенной значимости этого состоявшегося мужчины. Пётр Антонович знал, что его слово имеет вес, что то же знают люди по рангу низшие, чувствовал, что люди низшие охотно признают за ним эту его силу и право начальствующего, и потому не находил нужным лишний раз наочно показывать эту свою силу. Люди подчинённые и зависимые называли эту черту моложавого ещё директора человечностью, Пётр Антонович же понимал, что здесь речь идёт о нечто ином: о осознанном разумении своего положения и силы и следовавшей отсюда самодостаточности этого осознания,- но сложившийся порядок вещей его вполне устраивал и был приятен пусть малому, но иногда стыдливо напоминающему о себе, намёку тщеславного самолюбования; кроме того, у Петра Антоновича сложилось к тому времени стойкое предубеждение, даже не морального - но скорее эстетического порядка, что чем мелочней и глупее начальник - тем он придирчивей и требовательнее в своём обращении с низшими; по совести, Петру Антоновичу не хотелось выглядеть мелочно и глупо. Оставаясь по-прежнему незатейливо доступным и корректно-благожелательным, Пётр Антонович одновременно стал достойно молчаливее и видимо, напоказ, умудрённей. В себе он с тихим торжеством неосознанного ещё сноба характеризовал эту относительно новую свою черту замысловатым и мудрёным французским словом muet*, подмеченным и заимствованным им из романтических побасенок Гюго.
Семья Антон Петровича жила, как жили тогда многие семьи районного начальничества – не слишком выделяясь среди других, низших по статусу, и всё же чуть-чуть лучше. Девочки росли, к тому времени их семейство переехало в новый пятиэтажный дом улучшенной планировки, построенный специально для работников хлебокомбината. Впрочем, одно издавна печалило и вызывало непрошено неприятные размышления в Петре Антоновиче. Время от времени он был подвержен приступам чрезвычайно болезненной мнительности, душевного неудовлетворения и неизъяснимого, почти беспричинного неудовольствия, и в это время, время особенной впечатлительности и мелочной раздражительности, с вдруг как-то ярко открывающейся пред ним очевидностью Пётр Антонович замечал, что его жена неумело и с особой, пусть милой, но бестолковой несообразительностью вела домашнее хозяйство; что в ней не было тяги, умения и главное желания к деловитой обустроенности, к тому, что, по мнению Петра Антоновича, должно было присутствовать в хорошей хозяйке; что, напротив, в их дому повсюду и всегда был некий уютный беспорядок вещей, некая неухоженность в размещении и содержании разного рода домашнего хлама: от носков и халатов до маникюрных пилочек и периодики, обильно выписываемой и читаемой семейным кругом под высоким, витым голубой пластмассовой лентой абажуром; что в семье все привыкли к неопределённости часа ужина, к недобросовестной чистоте наспех вымытой посуды, к дурно подметённому полу, к непредсказуемой и какой-то особой, вдохновенно-неуправляемой свободе. Порядок - верный сын привычки, но поскольку в этом дому всегда была особая привычка ко всему взбалмошно непоследовательному и беспорядочному, к неожиданному и, по мнению Петра Антоновича, что-то слишком вольному и неуправляемому, то и порядок отличался особенной несостоятельностью и неопределённостью. Пётр Антонович пытался приучить девчонок (он так именовал своё семейство) к тому, что ему рисовалось как желанное воплощение семейного мироустройства и благополучия, но после многих лет супружеской жизни, уразумев напрасную бесполезность ворчливых увещеваний, смирился, совсем махнул рукой и тихо согласился с цыганской (богемной – по собственному, небезъедкостному определению) жизнью этой счастливой семьи. Однако эти мелкие недоразумения не мешали Петру Антоновичу любить своих домочадцев искренно и задушевно: недолгие минуты размолвки и взаимного неудовольствия обыкновенно оканчивались картинами примирения, самими милыми и трогательными.
На шестом году директорствования случилось с Петром Антоновичем и маленькое, почти романтическое увлечение: по настоятельной просьбе горкомовского начальства на должность секретаря к Петру Антоновичу была принята девятнадцатилетняя незамужняя девушка. В облике этой симпатичной и милой девушки были видны молодость, свежесть и неиспорченная резвость почти ребёнка. Дарья (так звалась девушка) была умна, жива на слово и обладала особым качеством хорошеньких девятнадцатилетних девушек - не вполне осознавала силу производимого ею эффекта очаровательной привлекательности. Рядом с такими юными и живыми созданиями даже пожилые, порядком осунувшиеся мужчины стараются расправить осанку давно ссутулившихся плеч, придать лицу давно позабытое и несвойственное ему выражение снисходительного покровительства и ума, выше задрать стариковский в синих прожилках нос и блеснуть оригинальным неподражанием остроумных, на их взгляд, речей.
Петру Антоновичу нравилась новоявленная секретарша: её аккуратная причёска, безуспешно призванная придать смазливому личику выражение деловитой официальности, прелесть развитых и соблазнительных форм, неловко скрываемая за невинной чистотой строгой блузки, смешливая живость молодой улыбки - всё это произвело на директора странное и вполне предсказуемое действие. Пётр Антонович начал замечать, что ему нравится присутствие в его кабинете этой девушки, что он ищет повод под любым надуманным предлогом любого надуманного поручения позвать её, что ему приятно случайное соприкосновение их рук при разборе бумаг, что он невольно ловит простодушный взгляд этих широко открытых наивных глаз, что он невольно любуется её поступью, исподтиха следя за ней, что её мучительно-сладкий образ всё чаще волнует его грехом ночного сновидения и что, наконец, он, Пётр Антонович, всё чаще и чаще прибегает в её присутствии к некоторым уловкам утончённой любезности и осторожного, покамест, ухаживания. С неожиданной очевидностью и стыдом Пётр Антонович признался перед собой, возмужало сложившимся и давно семейным человеком, в неких неблаговидных почти чувствах к этой милой и простодушной девушке. Дарья, кажется, также почувствовала некоторую неловкую напряжённость, складывающуюся в ранее простых и, очевидно, всего лишь деловых отношениях, её начало пугать и тяготить галантное молодечество начальника,- и потому Пётр Антонович был благодарен своей молоденькой секретарше, когда она, решив внести определённость и ясность в отношения директор – секретарь, на давнишнее, привычное и ласковое обращение директора: Дашенька, вся вспыхнув и нервно дёрнув милыми плечиками, неожиданно хлопнула папками о стол и, глядя под ноги, какой-то по-детски смешной и запальчивой скороговоркой почти выкрикнула: “Я вам не Дашка, я - Дашет Петровна,”- да и выскочила в секретарскую. Пётр Антонович с растерянной улыбкой в долгом недоумении смотрел на захлопнувшуюся дверь, затем, с неприятным осадком осознания чего-то непоправимого, тронул кинутые папки, в тихой задумчивости торжественно и глупо произнёс невесть зачем взошедшее в ум: “На заре ты её не буди,”- и вновь уставился на папки. Вышло неловко и скверно. Пётр Антонович чувствовал, что то же тупиковое впечатление неловкости испытывает сейчас, сидящая за стеной, его хорошенькая секретарша. Так прошло ещё минут пятнадцать великого сидения. И вдруг Пётр Антонович с неожиданно открывшейся определённостью понял, что он свободен отныне от тяготившего его заблуждения, что прошлая ясная, открытая и правдивая жизнь вновь ему доступна, что совестливая его щепетильность вновь чиста и спокойна. Улыбнувшись радостной очевидности этой спасительной мысли, Пётр Антонович почувствовал необычайное
