котором жил Пётр Антонович. Было необходимо, удобно и, главное, необременительно считать, что это и есть смысл той, неведомо кем и не знать к чему, дарованной жизни.
- Что же,- думал Пётр Антонович,- теперь нет нужды таскаться всякий день в свой директорский кабинет и воображать, что исполняешь какую-то нелепую видимость труда; девочки благоустроены, удовольствия… гм, а всамделишно - смешно полагать смысл своего существования в поиске и потреблении венгерского зелёного горошка да в просмотре полуторачасового юмористического кривлянья по ящику.
Тут Пётр Антонович зашёл в своих рассуждениях к тому роду логического тупика, из которого, очевидно, нет выхода, и, заходя в который случайно ли, по собственной воле ли, благоразумное большинство людей нарочно старается как можно быстрее пропустить запутанную трудность и неудобность этого мысленного препятствия, будто вовсе не замечая его силы и значимости. Пётр Антонович понимал, что в тупике, что пред ним встал во всей шири и великой мощи почти неразрешимый вопрос, ответ на который означает многое, если не всё; но само начало рассуждения и желание разобраться в себе уже обнадёживало и ободряло. Казалось, стоит немного приложить усидчивого усилия, немного поразмыслить, немного сличить знания и опыт его, Петра Антоновича, жизни и, как обыденность, как простое слово, как откровенность, откроется само собой тайный смысл того, над чем многие достойные мужи неблагодарно и безуспешно ломали в своё время голову.
Надо отдать должное терпеливой усидчивости Петра Антоновича: два дня он самоотверженно сверял, сличал, обобщал и размышлял, но и после этих двух дней скрупулёзного сличения и обобщения он стоял в таком же, если не большем, недоумении пред всё тем же вопросом и тупиком. Подспудно Пётр Антонович чувствовал, что то, что он сличает и обобщает - недостаточно сильно и глубоко. Усталая мысль кружила всё над тем же, устало обращаясь всё к тем же образам, сравнениям, доводам и неизбежно разрешаясь теми же ошибочными и неубедительными выводами и обобщениями. Пётр Антонович настолько запутался и устал в этом разбирательстве, что был принуждён признать перед собой и в себе, что не сдвинулся ни на йоту с мёртвой точки недоумённого непонимания и растерянного неведенья; великий и вечный вопрос по-прежнему стоял перед ним мучительным сомнением неразгаданности и упрёка. Делать было нечего - но самая догадка о недостаточности собственных знаний и опыта подвигла Петра Антоновича на утешительную для его неуспокоенной встревоженности мысль о том, что необходимо лишь затратить некоторые усилия и время на обновление и расширение этих знаний и опыта. По совести, он поступал, как и должно поступать самолюбивому разумному человеку пред запутанной каверзностью неразрешимого вопроса - отодвигая его куда-то прочь со смягчающей пред собой оговоркой, что предполагалось в дальнейшем безусловное возвращение к этому трудному и мучительному вопросу для его подробного рассмотрения и уже окончательного разрешения. С жаром и воодушевлением сродни юношескому Пётр Антонович принялся за чтение, благо к тому времени у него была уже объёмная и довольно толково составленная библиотека, прочтение томов из которой за неимением свободного времени всё откладывалось на неопределённое, лучшее, будущее время. Впрочем, чтение Геродотов и Конфуциев, Плавтов и Блаватских, не давая ответ на тот единственно важный и необходимый к рассмотрению вопрос, не подвигая, даже к поверхностному и слабому, соображению в общих чертах его сути, имело лишь одно положительное и привлекательное следствие, снабжая любознательную памятливость Петра Антоновича обширным и интригующим, с лёгким лоском оригинальности, собранием сентенций, софизмов, цитат и баек. Было весело, сидя на кухне и следя за стряпнёй Лидии Михайловны, ввернуть в обыденную речь цитату Сенеки или Платона и, замечая произведённый эффект бестолкового удивления и уважительной в её глазах значимости, вывести из Сенеки и Платона нарочито простодушным, далёким утвердительного наклонения тоном, что молоко кипятится неверно, что кипятить его должно ровно девятнадцать с половиной минут и перед самым кипячением, для продления времени кипения, не худо бы слегка подсолить. Вообще ошибочно мнение, исключающее серьёзную абсурдность рассудка, если говорятся напрочь алогичные, лукаво согласованные умом речи.
Так пенсионерская чета дожила до начала девяностых. В стране всё что-то бурлило, клокотало, назревало и казалось вот-вот разродится чем-то великим, невиданным и эпохальным - это была пора витийственного призыва, правдоискания, подлости и обмана. И потому чувство умиротворения и покоя сменилось ежедневным настроением растерянного любопытства, недоумения и сумятицы, а также неясным и тревожным ожиданием чего-то неизведанного и непонятного, оттого страшащего воображение в картинах чуть ли не апокалипсических. И то - это ежедневное настроение стало настолько ежедневным, что, когда и случались события способные ужаснуть и потрясти апокалипсической феерией накала страстей и столкновений, люди периферии, люди провинциальные и районные воспринимали их обыденно, не более как очередной, неожиданный фантазийный поворот входящих тогда в употребление мыльных опер и сериалов,- кажется и то, что новизна мыльных опер этих людей заботила и волновала всё же чуть больше.
В эти годы Лидия Михайловна с подругами, поддавшись новомодным веяниям, увлеклась хождением в церковь и всерьёз теперь утверждала, что всегда чувствовала некую необходимость и внутреннюю потребность этого хождения, что всегда ощущала чуть ли ни некую ущербную неполноценность и ограниченность своего греховного бытия (она с особым трогательным ударением, торжественно-напевно и печально, упиваясь производимым эффектом благолепия, произносила эти слова на церковный манер – ″греховный″ и ″бытие″), и только теперь, наконец и слава Богу, она поняла своё истинное предназначение. Пётр Антонович лишь посмеивался над новым пристрастием супруги, но считал напрасным, излишним и, главное, неблагодарным и бесполезным переубеждать в том Лидию Михайловну. Впрочем и сам Пётр Антонович, поддавшись даже не душеспасительным увещеваниям Лидии Михайловны, но соблазну любопытства, несколько раз посетил богослужение. Служба понравилась: блеск многих свечей, пряный запах ладана, речитативное, нарочито медленное молитвенное возгласие священника, нарочитая строгость и торжественность обряда, полумрак и некая причастность к чему-то таинственному привлекали и вызывали чувство умиротворения, чуть ли не блаженного. Не понравились лишь непонятность и утомительная продолжительность служебного чина. Священник входил и выходил из царских врат, то открывая, то прячась и закрывая их, церковный хор вовремя и громко славословил Господа, дьячок, зычно гнусавя, зачитывал из Псалтири; но ход, правильность и последовательность богослужения были непонятны. Когда все крестились, Петр Антонович старательно и добросовестно, невольно выказывая простодушие неофита, совершал крестообразные движения рукой; когда все клонили голову - слегка прижимал подбородок, не опуская впрочем взгляда; когда все шептали молитву или распевали церковный гимн - нелепо и смешно шевелил губами, изображая некоторое действо соучастия; но, чувствуя ломоту в спине да застоялую тяжесть ног, думал лишь о конце службы. Во второй раз Пётр Антонович поддался на уговоры Лидии Михайловны через несколько недель, они пошли на заутреню и Пётр Антонович, уже предчувствуя утомительную муку долгого богослужения, невольно готовился к ломоте и тяжести. На удивление всё прошло быстро и не столь утомительно - Пётр Антонович даже пожалел о скоротечности сегодняшней службы. Он уже в общих чертах представлял себе ход и правильную последовательность литургии, кроме того, Петра Антоновича развеселило и утешило одно маленькое наблюдение: когда он, Пётр Антонович, желая почесать внезапно защекотавший нос, порывно и быстро поднял к нему руку, люди, стоявшие близ и заметившие это движение, растолковали его по-своему и начали поочерёдно креститься, вслед начали креститься и стоящие поодаль, пока эта волна не обошла всех присутствующих. Из этого маленького происшествия Пётр Антонович вывел то умозаключение, что и большинство из прихожан были точно так же несведущи и бестолковы в канонах, обрядах и традиции богослужения. Теперь в тех редких случаях, когда Пётр Антонович соглашался сопровождать Лидию Михайловну, чаще всего они посещали именно утреннее службы, он чувствовал себя раскрепощённо, уверенно и покойно. Унылый и резкий голос дьячка не раздражал, хождение священника уже не так бросалось в глаза - это воспринималось как нечто должное, не подлежащее осмыслению, а потому и сомнению; сама же необходимость раннего пробуждения, добирания до церкви, а затем, во всё время заутрени, терпеливого стояния до ломоты в спине и тяжести в ногах дивно впечатлелась в разуме как некий духовный подвиг, чуть ли не как некая угодная и полезная Богу жертва плоти. Теперь, во время службы, Петра Антоновича заботила мысль о том, насколько свежо, бодро и даже молодцевато несмотря на ломоту и тяжесть, он выглядит в глазах Бога, а заодно и окружающих, насколько несмотря на несомненно знаемые Богом телесные неудобства, он предстаёт пред Ним готовым к жертвенной любви, в выгодном свете жертвующего, не только своим сном и досугом, но чуть ли не своим телом. Оттого, чувствуя некую усталость долгого предстояния, Пётр Антонович, бодрясь, часто с особым удовольствием и видимым щегольством распрямлял задеревеневшие плечи и, глядя на поникшие и мнущиеся фигуры окружающих, ловил себя на простодушной и приятной для себя мысли некоего, чуть ли не морального, превосходства и старшинства.
Впрочем это самомнейное своеволие тщеславной мысли вскоре было развенчано и пристыжено самим Петром Антоновичем. Не столько вникая в суть богослужения, принимая его, как принимают порядок антрактов и смену сцен в опереточном представлении, втайне гордясь собственной жертвенной выносливостью и показной бодростью, он чаще всего теперь предавался невинному удовольствию наблюдения за ходом молебствия и за людьми, участвующими в нём. Вообще всех прихожан он поделил на две отличные, сильно разнящиеся и чуть ли не противоположные категории. Первые были люди случайные, идущие в церковь по прихоти исполнения ничего не значащих, чуждых и непонятных для них треб. Неосознанно чувствуя и свою, быть может, принадлежность именно к этим людям, Пётр Антонович мало интересовался ими. Напротив, вторая часть окружавших его молящихся людей возбуждала в Петре Антоновиче неослабные по скрупулёзной сосредоточенности внимание и любопытство. Ему никак не удавалось вдумчиво проникнуть и понять их строй и образ мысли и, проникновенно осознав природу и порядок этой мысли, составить себе ясное и безупречно чёткое, как под многократно увеличивающей линзой профессионального объектива, представление о том, что движет этими
