случилось позже...
- Слушайте музыку... дышите...
Голос Дерека наплывал со всех сторон, и одновременно звучал у меня в голове, вытесняя все мысли, делая ее пустой и звонкой, как шаманский бубен.
- Это что, одна из китайских пыток? – чуть слышно шепнул я Алексу.
- Ханс! Это холотропное дыхание. Не отвлекайся!
То ли от голода, то ли от болезненных воспоминаний меня подташнивало, и я без сил откинулся на подушки. Нет, не спал. Но ушел фантазиями далеко – еще задолго до Карины – во что-то немыслимо раннее, страшное и болезненное. Если бы в тот момент Дерек вызвал меня на ковер, не знаю, о чем бы я стал говорить.
Хлопок в ладоши и резкий окрик, от которого зазвенело в ушах.
- Альберт, встань!
В другом конце комнаты кто-то грузно завозился, и я представил себе, как угрюмый качок поднимается, раскидывая в стороны подушки и сжимая кулаки. С повязкой на глазах он беспомощен, как дитя, но все-таки опасен. Вот только Дерек его не боится. Он уже перерос свой страх, как, наверное, и любые человеческие чувства.
- Как выглядит уныние, Альберт?
Он прокашлялся, глухо, как в водосточную трубу. И неторопливо, в своей слегка заторможенной манере, принялся излагать. Я так до конца и не понял – что, какой-то шизофренический бред. Впрочем, и моя история кое-кому, возможно, показалась бредом. Так что, не мне судить.
- Уныние... – начал Альберт, - оно серое. Как небо в хмурый день. Без единого штриха голубизны. Без лучика солнца. Такое, что даже облаков не разглядеть, никакого контраста, а только ровный бесцветный фон. Если писать его акварелью, то достаточно развести черную краску водой и нанести кисточкой гладко, не прорабатывая деталей...
- Хорошо, - перебил его Дерек, - мы поняли.
- Я, как все вы наверняка знаете, художник, - невозмутимо продолжал Альберт. – Довольно известный...
«Странно, - подумал я, - у нас что, два художника в группе? Вот так совпадение».
Впрочем, насчет Хуана я мог и заблуждаться. Он ведь не называл нам своей профессии. А борода... ну мало ли какие чудаки отращивают бороды, не только художники.
- Известный, да... В узком кругу, - поправился Альберт, - но тем не менее. Я с детства обожал яркие цвета. Можно сказать, с младенчества. Помню себя еще в коляске, на прогулке в парке. И какие сверкающие плыли надо мной облака. И цветущая ветка персика качалась от ветра... Да. Я уже тогда ощутил себя призванным – на службу свету и цвету. В третьем классе начальной школы я уже писал масляными красками, а после выпуска, с дипломом на руках, отправился...
«Боже, какой зануда», - мысленно простонал я. В комнате было душно, и хотелось поскорее глотнуть свежего воздуха.
Качка-художника я слушал вполуха, иначе не получалось. Куда он поступил, как учился, кто и когда организовал ему первую выставку и за сколько он продал свою самую лучшую картину. Какую-то абстракцию, насколько я помню, «Цветное на черно-белом», или как-то так. А может, и наоборот. «Черно-белое на цветном». В общем, что-то на чем-то. По мне так одна ерунда. Как увлекся политикой, ходил по улицам с какими-то флагами, а потом эти же флаги за что-то возненавидел.
- Это не просто злоупотребление, я вам скажу. Это надругательство. Взять какой-то невинный цвет – спелого яблока, закатного солнца, целого поля маков или тюльпанов – и сделать его кровавым знаменем, символом убийства и неволи. Цвета – это небо, солнце, отражение луны в реке... А не символы, не знамена наших дурных страстей и дешевых амбиций. Или взять хотя бы радугу. Это же красивейшее явление природы. Игра солнечного света в каплях дождя... А что сделали с ней люди? Как осквернили? Это же все равно, что выколоть котенку глаза или изнасиловать ребенка...
Черт бы побрал этого Альберта с его метафорами! Он ляпнул просто так, ради красного словца, а меня от его сравнения бросило сначала в жар, потом в холод, а затем – в ледяной пот и мучительный нервный озноб. Алекс, конечно, не видел моего лица, но по дрожанию руки заподозрил неладное и крепче сжал мою ладонь.
- И я понял, что люди недостойны цветов и красок природы. В их душах, а вернее душонках... иначе не скажешь... в их душонках – сплошная серость. И они обречены жить в серости. Я стал собирать цвета – неба, земли, деревьев, первого снега, голубых озер... просто намазывал их на кисточку, вбирал досуха и складывал в ящичек для красок...
- Зачем? –изумился Хуан.
- Чтобы вернуть их Богу... И мир вокруг становился серым, а я радовался. Пусть люди сперва научатся ценить Божий дар, а потом и наслаждаются, правильно? И однажды я открыл ящичек с цветами – а он пуст...
- Погоди, Альберт, - вмешался Дерек. – Так значит, ты... Алекс! – воскликнул он вдруг. – Выведи Ханса вон. Ему плохо.
Мой друг послушался и, рывком подняв меня на ноги, потащил к выходу. Я еле плелся за ним и два раза, споткнувшись о подушки, чуть не упал. Чем закончилась история с красками, ящиком и знаменами, я так и не узнал, о чем ни секунды не сожалею.
В саду было свежо, и прохладный ветер доносил тонкое благоухание матиол. Это ночные цветы, и я сразу понял, что солнце уже село. Мы брели по дорожке, бесшумные, как вышедшие на охоту коты, и дышать становилось все легче и легче. Взмокшая от пота рубашка неприятно холодила кожу. Но в целом я чувствовал себя неплохо. До тех пор, пока Алекс не спросил:
- Так что стряслось, Ханс? Ты видел, как мучали котенка, или тебя насиловали в детстве?
Если бы он с ноги ударил меня в живот или под дых, эффект получился бы примерно такой же.
- И то, и другое, - буркнул я, борясь с желанием свернуть с тропинки и сесть куда-нибудь в траву, и плевать на муравьев, жуков и кто там есть еще злой и кусачий.
- Жесть, - вздохнул Алекс. – Ладно, оставим пока котят. Расскажи про второе.
- Давай не будем, а?
- Кто это был? Отчим? Отец? Старший брат? Дядя? Кто-то посторонний?
- Алекс, отстань. Я не хочу говорить на эту тему.
- Сколько раз? Один? Несколько? Или постоянно?
- О, Господи, - разозлился я. – Это случилось давно. Тысячу лет тому назад... ну, не тысячу, конечно, но ты меня понял. Я уже ничего не помню. Забыто и похоронено.
- Врешь.
- И вообще, это никого не касается. Тебя в том числе.
- Нет, касается.
- Каким боком? – я остановился, растерянно ощупывая склоненные к тропе ветки. Сучковатые, неровные, с редкими, суховатыми листьями. Даже яблоко обнаружил и, не зная для чего, сорвал. – Алекс, а где мы вообще? В смысле, что вокруг?
- Сад, деревья... Яблоня. Старая, полумертвая, хрустальная в лунном сиянии. Ты как раз под ней стоишь. С другой стороны – моховая лужайка. Яркая, серебряная, как будто в крошечных капельках росы. Но это свет – не вода. Стволы деревьев тоже во мху.
- Годится, - кивнул я и, шагнув с тропы, уперся в шершавый ствол.
- Не сюда, Ханс. Ты устал? Хочешь отдохнуть?
- Да.
Он усадил меня на мягкий мох, а сам расположился рядом. Хрустнула под ним сухая веточка, и с глухим звуком просела моховая кочка – словно вздохнула земля. Я пошарил вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь опору, но не нашел – и просто лег на спину, закинув руки за голову. И закрыл бы глаза, если бы они и без того, не были завязаны.
- Тебе удобно? – заботливо поинтересовался Алекс. И тут же, почти без паузы. – Ну, а теперь, давай, рассказывай. Как он это делал? Он тебя раздевал, да?
Я вздрогнул. И не только из-за вопиющей бестактности вопроса. Что-то в тоне моего друга мне не понравилось. Какие-то дразнящие нотки. Не обыкновенное любопытство, что я мог бы еще понять, а... нет, не похоть, конечно. Но какой-то вызов. Почти угроза.
- Алекс, пожалуйста...
Страх в моем голосе его только раззадорил.
- Ну же, давай. Не стесняйся.
Он уже расстегивал мою рубашку.
- Алекс, нет! Не трогай меня! Перестань!
Я попытался встать, но он уперся мне в грудь коленом и прижал к земле. Я швырнул в него яблоком, но, очевидно, промазал.
- Ханс, убери руки. И не дергайся, а то сделаю больно!
До сих пор не понимаю, почему я тогда подчинился. Вероятно, из-за темноты, которая приковала меня к меховой подстилке, как наручниками. А может, от испуга. Алекс, крутил меня, как хотел, словно луковицу от шелухи, очищая от одежды. Мою рубашку и брюки закинул, похоже, куда-то на яблоню, туда же полетели трусы. Я вообще не понимал, что он собирается делать. Какие-то глупые страхи метались в голове, как обезумевшие птицы. Может, ударит коленом по самому чувствительному месту? А может, в другой руке он держит нож и сейчас меня кастрирует?
Конечно, ничего такого не случилось. Да и с какой бы стати?
Это было похоже на изнасилование. Я лежал под ним, униженно глотая слезы, хотя, казалось бы, мог вырваться и уйти. Или хотя бы попытаться. Но я не сопротивлялся, потому что не видел – кому. Да и не понимал уже – зачем. Сопротивляться можно грубой силе, а не ласковым, невесомым прикосновениям. Чему-то вещественному, жестокому, причиняющему боль. А не лунному фантому. Не блуждающим по моему телу пальцам, от которых я и хотел бы – но не мог закрыться.
Не знаю, сколько это продолжалось. По моим ощущениям – целую вечность. В какой-то момент он перестал меня трогать и чуть слышно прошептал прямо в ухо:
- Ханс? Ты что?
- Уходи, Алекс, - всхлипнул я.
- Что?
- Просто уйди.
И он, в самом деле, ушел, оставив меня одного в ночном саду, голого и слепого, не способного и шагу ступить без поводыря.
Сперва я безуспешно искал свою одежду, но, проклятые тряпки, должно быть, повисли на ветвях, и как их достать, не видя, я не имел ни малейшего представления.
«Да пропади оно пропадом», - сказал я себе в сердцах и взялся за повязку. Но и тут меня ждала неудача. Странная гладкая полоска ткани, холодная и мокрая от слез, словно приросла к лицу и отодрать ее, наверное, можно было только с кожей. А то – и вместе с глазами.
Ну, и что же делать? Совершенно обессилев, я скорчился на земле, под яблоней, дрожа от ночной прохлады. Хотелось зарыться в мох. Заснуть. Или каким-то чудом перенестись в другое место.
Где-то совсем близко раздался долгий, заунывный вой. Неужели волки? Вполне вероятно, учитывая, что сад примыкает к лесу. «Да нет, это же Шуша», - подумал я с мгновенным облегчением, которое уже через минуту сменилось беспокойством. В конце концов, что я знал об этом полудиком- полуручном шакале? Ничего, кроме того, что, со слов хозяйки, у него дурной характер.
Мог ли Шуша на меня напасть? Запах жертвы привлекает хищников. А я сейчас на всю Вселенную транслировал свою беспомощность. И пусть всего пару дней назад я видел его своими глазами, какой он маленький – мельче среднего размера собаки – в моем воображении Тинин питомец вырос до размеров полярного волка, а то и белого медведя.
Я лежал в позе зародыша во чреве огромного спящего Левиафана, осыпанный чужими прикосновениями, точно палой листвой, и тревожно прислушивался. Вой шакала не приближался и не удалялся, а как будто перемещался по широкой дуге. Похоже, Шуша бродил кругами. Не домашний и не дикий, такой же, как и я, всеми оставленный и преданный. Неприкаянная душа.
А рядом со мной, во мху и ветвях, снизу и сверху, жил своей странной жизнью таинственный ночной мир. Шныряли туда-сюда мыши-полевки. Какая-то птица, возможно, сова, ухала гулко, как в пустое ведро. А другая – оглашала ночную тишину переливчатым пощелкиванием. По моим рукам, ногам и спине то и дело пробегали какие-то насекомые, а некто большой с пыхтением ломился сквозь кусты. Ежик? Я где-то читал, что ежи
