И тогда шаманы главных родов, киндигиров и чильчигиров, затеяли молебен у подножия Черной горы, в километрах трех от райцентра. Черной оттого, что здесь кое-где торчали черные сосны с ломкими ветками – еще с пожара времен Хрущева.
Молебен так и назывался – «Призывание дождя».
Еще до армии, влекомые дармовой выпивкой, мы очутились на подобном сборище. Харя говорил по этому поводу: «Опять собрались шаманшакалить». Иначе говоря, дурить народ. Точнее, доить. В эту мистику я ни капли не верил, пусть в экзотику верят другие, а также слабонервные и приезжие. От коренного населения давно ничего аборигенного не осталось. Начать с того, что и пожилые эвенки хорошо говорят по-русски, почти без акцента, без этих “однако”, “паря”, “шибко”, корявого порядка слов, посеявших семена в художественной литературе. И вся эта художественная самодеятельность с кумаланами шита белыми нитками. Я ходил в библиотеку, брал книги с полки «О нас пишут» и ужасался. По моему опыту, эвенки в быту не танцевали и не пели. Пили – да. Но молча. А выпив, невнятно мычали. Это с натяжкой можно было назвать пением.
Самое главное на сборищах орочонов: здесь огненная вода лилась не рекой, конечно, но приветливым ручейком – причем, не самопальной, а магазинской водки. За что районная власть шаманов не жаловала. Водка была главным атрибутом представления – ею шаман то и дело брызгал в костер. Огонь благодарно шипел и взметывался язычками, подлизываясь к человеку.
- Блин, токо добро переводит, - бурчал Харя. И облизывал тонкие губы.
До поляны с редкими в тайге березами, украшенными разноцветными тряпицами, мы добирались, наверно, час с лишним. И все время – в гору! И теперь маялись на солнцепеке, как выяснилось, пить до окончания обряда запрещено.
В кругу мелковатых орочонов мы, конечно, выделялись, но аборигены лишь косились в нашу сторону. Еще двоих пьянчуг, которые увязались следом за процессией, без лишнего шума прогнали, а третьего, настырного, в телогрейке на голое тело, отвели в сторонку и надавали тумаков. Харя тоже приложил руку, типа: я свой. Харя со своим индейским медным ликом, что Чингачгук Большой Змей, Одинокий Койот, или Разговаривающий-С-Ветром, с ходу вполз в ближний круг, поближе к истоку огненной воды. К тому же мы встретили на березовой поляне бывшего одноклассника по интернату Ваську Арпиульева и прилюдно обменялись с ним парой шуточных ударов, при этом Харя, дурачась, встал в боксерскую стойку. А Васька, отиравшийся в кооперативе по выделке камусов, между прочим, являлся племянником шамана.
Ни в какой транс шаман не впадал, глаз с пеной на губах не закатывал, – ерунда все это, по крайней мере, в нашем случае. Шаман был в очках с модной стальной оправой на бельевой резинке, чтоб не упали во время дикой пляски, и в брюках-клёш времен развитого социализма. Когда-то он работал акушером-гинекологом, но его выгнали из-за одной мутной истории, вроде как приставал к пациентке. И двинул в шаманы. А зоотехником устроился на полставки.
Вспомнил, к пациентке не приставал - у него просто оказался липовым диплом медтехникума.
Два длинноволосых парня извлекли из берестяного ящика футбольную команду деревянных и оловянных идолов, сильно смахивающих на персонажей уличного театра кукол, только обряженных в звериные шкурки. Вместо глаз - цветные бусинки.
Шаман снял кепку, пиджак, галстук, повесил на плечики, плечики перевесил на березу, облачился в тяжелую накидку из оленьей замши. Полы плаща, закругленные спереди, заострялись сзади как бы птичьим хвостом. При движении этот гремучий маскарад шелестел и позвякивал из-за железных нашивок - изображений человечков, птиц, зверушек, еще я заметил лодочку с веслами, но гребцы отсутствовали. На голову зоотехник, проведя расческой по чубу, водрузил кожаный обруч с редкими косичками из конского волоса, отчего его лицо скрылось совершенно, лишь из-под обруча сердито посверкивала железная оправа очков. Потом шаман натянул поверх туфель на платформе кожаные пимы с настоящими медвежьими когтями (одни коготь увяз в расклешенных брюках и он с русскими матами освободил коготь).
Ясно дело, завывал, кликушествовал, не без этого, стучал колотушкой в бубен, путешествуя в иные миры, и тут же без перехода, поправив очки и блеснув линзами, отдавал короткие и деловитые команды – насчет водки и денег.
Потом дело пошло веселее. Народ оживился, подбадривая артиста. Особенно, когда шаман принялся орудовать деревянной рукой, похожей на ортопедический протез. Ею он ловко обмазал оленьей кровью рты идолов – их лики обрели похотливое выражение, раз почудилось, что крайняя кукла подмигнула мне. Крики стали громче: заводила начал бросать в толпу колотушку.
- Джэво! – с криком колотушку подавали обратно.
Припекало. В антрактах спектакля плакали грудные дети, в траве трещали кузнечики. Дым от костра шел прямо вверх.
- Аяман! Тонно! Кэнэ!!! – орали мы вслед за таежной паствой, жилы на шее у Хари вспухли, он чуял близкую и неминучую выпивку.
Как я понял, первое дело тут - бубен-унтоун. Он напоминал неровное овальное решето, обтянутое, как утверждал Васька, кожей белого оленя. Но кожа все равно была грязновато-желтой, расписанной, что курица лапой, человечками, рыбками, ящерицами. Интересно, где в тайге орочоны видели ящериц? Даже на деревянной поперечине бубна вырезали их очертания. Во все стороны по бубну растекались щупальца паука.
Отложив бубен, бывший акушер взял в руки железную трость, живо напомнившую мне мушкетерскую рапиру из французского фильма «Фан-Фан-Тюльпан», только на месте эфеса - фигурка священной птички-сойки.
Обряд, объяснил Васька, был обращен против врагов рода и длился уже четвертый час. По скулам Хари струился пот. Шаман, тот вообще припадал к ковшику, не снимая обруча, лишь отодвигая волосяную шторку левой рукой. Под конец представления, расцарапав руки и лицо, я уяснил, что истинными врагами таежных людей являются комары и вступившие с ними в сговор пауты. И плевать они хотели с высоты своего полета на дым кострища. По-моему, так думали все присутствующие, но помалкивали. Еще, чего доброго, водки не дадут.
Шаманский бубен мы потеряли. Как он очутился у Васьки - убей, не помню. Помню, как, измученные молебном, все накинулись на воду в молочных бидонах и водку в ящике, что стоял в ручье. Дети – на газировку. По завершении священодейства его участники и массовики-затейники безобразно перепились. Наша троица закусывала вареным мясом, диким луком-мангиром и каменными мятными пряниками, потом кидалась друг в дружку сосновыми шишками и надкушенными пряниками. Затем провал в памяти – и вот мы уже в поселковой пивнушке, переругиваемся с рыжей Шурой. При этом Харя стучит в бубен, а Васька Арипульев пытается забрать его взад, крича, что дядя-шаман дал бубен починить к следующему молебну.
Через день после обряда-пьянки выяснилось, что бубна мы не теряли, а забыли в «обезьяннике» отдела милиции – его принес в пивнушку участковый Бадмаев.
По сию пору, за неимением бараньей лопатки, гадаю в уме: может, была польза от спектакля на березовой полянке, еще до призыва на срочную? С одной стороны, в армии служил я гладко, гаубицу видел издали, дослужился до комсорга артдивизиона, а второй год только и делал, что рыскал на “ГАЗе” по степи в поисках мяса и «архи», монгольской водки, меняя их на бензин по боевому заданию комбата. Этого горючего было – залейся! А с другой стороны, молебен-то устроили супротив врагов рода киндигиров и племени туруягиров.
Косвенная польза все же была, но уже по осени. Сначала директор госпромхоза Илья Христианович Гонегер, отдавший приказ об изъятии личных оленей в счет долга, спросонок угодил в волчий капкан, когда под утро трусил в уборную по первому снежку, и валенок на босу ногу не спас. А покамись Гонегер валялся на больничной койке, ему изменила жена, и некие злоумышленники прибили к дощатой уборной оленьи рога. Хотя и без собак читался тот же след. Странно другое. Немецкая овчарка, которую хозяин с германскими корнями привез щенком чуть ли не из фатерлянда, выкормил дармовым оленьим мясом до размеров ездового оленя и натаскал на незваных гостей по команде “фаc”, в то время как местные охотники обходились ветхозаветным “взять!”, бесстыже-преданно пялилась в глаза Гонегеру по возвращении того из больницы. А ведь хозяин так заботился об импортной псине, что даже конуру приподнял на метровых жердинах над стылой землей Захолустья. Чтоб не простудилась, хохотали в пивнушке.
Люди в поселке говорили, что злую собаку, о чем возвещала начищенная табличка на калитке дома Гонегера, приворожили шаманы.
На этот раз шаманы перестарались, в два бубна вымаливая милость Верхнего Мира, - с раннего утра до захода солнца. На сопке за окраиной Захолустья пробивалась щетинка хвойного леса, за его верхушками вспухала, покалывая глаз, оранжевая гортань, розовые языки облизывали крыши. Ветра не было, и всё: люди, река и дворняжка Гарнир до кончика хвоста, порозовев, застыли в ожидании чуда.
Огромный шар накололся на остророгую сопку, расплескав по вершинам нежаркую бордовую влагу.
И небеса разверзлись… Но, скорее всего, дело не в шаманах, а элементарно в законах физики, суточных перепадах температур. Даже летней ночью в тайге можно замерзнуть насмерть, в лучшем случае поморозить сопли. Это север, детка!
Хотя в точных науках не силен, в школе мне нравились история, еще уроки английского, особенно англичанка, выпускница пединститута, по виду старшеклассница, что делало ее доступней в пацанских грезах. В медвежий угол прибыла по распределению. Представляю, как она в письмах жаловалась на дикие местные нравы. Но вела уроки с энтузиазмом и носовым прононсом: мы по очереди роняли ручки под парту и изучали рисунок дефицитных колготок на стройных ножках училки. Таким макаром, я незаметно пристрастились к языку саксов, бритов и бритоголовых фанатов «Ливерпуля» - вполне сносно для провинции. Но я пошел дальше. Училка говорила, что у меня есть способности к языкам. Правда, «англичанка» перед новым учебным годом уехала, заявив, что ей здесь скучно.
Мы зароптали, не в силах забыть желанную учительницу, ее колготки. Директор Булнаев пообещал, что из города пришлют другую, он сделал заявку в облоно.
Ножки любимой учительницы еще долго грезились одноклассникам. Но и они не могли заслонить крепких волосатых икр спартанцев, закованных в латы. На правом фланге была история, несмотря на то, что вел ее скучноватый старикан по кличке Католик. Легенды и мифы древней Греции, «Борьбу за огонь» Рони-старшего читал запоем, машинально рисуя в тетради древнегреческих воинов и динозавров, за что получал письменные выговоры на полях тетрадки. Наедине со мной классная сказала, что я мог бы легко окончить школу с золотой медалью, но почему-то учусь на «четверки»… Почему? Глаза у классного руководителя были тревожными. Вряд ли объяснишь заслуженной учительнице, примерной матери, что быть отличником в пацанской среде не принято, что ли. Был бы в младших классах –
