знал Бориса Давыдова, передового бригадира прииска «Малеевский»! Пожалуй, лишь Гарнир, который не умел читать районную газету «Витимские зори». Да и тот, завидев Давыдова на Бродвее, на всякий случай вилял хвостом, уловив сходство прохожего с портретом с галереи «Лучшие люди района», установленной на улице Ленина на подходе к райкому.
Давыдов - второй после Первого на этой грешной земле. После хозяина района, первого секретаря Хараева, разумеется. Конечно, за Первым тянулись и второй, и третий секретари райкома, прочие начальники. От председателя райисполкома до начальника милиции. «Людовища», - говорила про них мама. Номенклатурные единицы, узнала я позже определение этого класса беспозвоночных хищников.
Была среди них и женщина. Большой человек. Необъятная, что в верхнем, что в нижнем бюстах, смеялись мужики в пивнушке. Мы иногда забегали туда вместе с одноклассницей Витой, ее мама работала буфетчицей. Тетя Шура угощала нас карамельками, все равно посетители их не брали. Королева дефицита – это не про тетю Шуру. Она была рядовой армии Торга. А главнокомандующим была Маслова. Мановением бриллиантового пальчика-сосиски директор райторга Маслова могла при желании выложить финским сервелатом «Решения ХХVII съезда КПСС в жизнь!», лозунг, украшавший крышу единственного двухэтажного каменного строения в Захолустье. И обрамить немеркнущее значение директивы орнаментом из краковской колбасы. А восклицательный знак выложить золотыми банками румынского паштета и индийского растворимого кофе. А потом все это добро взять и списать как неучтенку.
Эти дивные словечки, как все блестящее, на нашу кухоньку приносила в клюве Сорока, подруга мамы, бухгалтер рабочей столовой – не путать с буфетом-пивнушкой. Сорока, так я ее обозвала. Фамилия у нее была обыкновенная. Худенькая, черненькая, востроглазая, Сорока отчаянно красилась перечисленными выше средствами, даже перекисью водорода. Но все равно оставалась черной сорокой, н е с ъ е д о б н о й - мужики не смотрели в ее сторону. Тогда она брала бутылку «Рябины на коньяке» или венгерского «Токая», оставшихся после райкомовского банкета, и приходила к маме. В своих донесениях Сорока предпочитала сводки с любовного фронта Захолустья. Кажется, спроси ее про рисунок пододеяльника, коим укрывалась обсуждаемая парочка, и Сорока, тараторя, его опишет, не забыв про характерные пятна.
После работы в конце недели, сразу после рабочего дня, на нашу кухню подтягивались подруги мамы, Сорока в их числе. Мама ничего не могла поделать – бывшие одноклассницы! И незамужние, как мама. Мама была добрая, плюс умела слушать. Мужчины как раз смотрели в сторону мамы, я, как юный натуралист, замечала сию биологию. Я любила эти девичники, как их именовала мама, гостьи обязательно приносили что-нибудь сладкое. Меня усаживали за стол, наливали газировки и болтали обо всем. Считалось, что я ничего не понимаю. Но я-то все-все понимала! Дамочки закуривали. Разговор растекался по углам, как дымок. Мама распахивала форточку. Раскрасневшиеся гостьи, особенно Сорока, начинали шептаться. Меня прогоняли во двор или коридор. Однако информация для размышления радистке Кэт, это я про себя, и без того была исчерпывающей. Иногда я под шумок удалялась не во двор, а в свой закуток с куклами и учебниками, за занавеску, про меня забывали, и я без труда расшифровывала громкий шепот подпитых старых дев. Вот я и радирую расшифровку далее - всему миру. На чем мы остановились? Ах да, на Давыдове и Масловой…
Стоп, перемотка ленты.
Извините, сама будто захмелела от этих посиделок, сладких, что наливка. Сами понимаете, неокрепшая психика подростка, гормоны-гегемоны… Так вот, о Давыдове и Масловой.
И этой гранд-даме Давыдов посмел отказать! Они оказались рядом в президиуме районной партконференции. А может, и неслучайно. В те времена полпредов гегемона, в смысле пролетариата, было принято прилюдно усаживать рядом с людовищами, разбавлять номенклатуру, олицетворяя единство партии и народа. «А гегемон-то у него ого-го!» - отзывалась про Давыдова похабная бабка Еремеиха, которая елозила шваброй в душкомбинате прииска, где после смены горняки смывали пот и грязь, но ее быстро оттуда турнули. Не за то, что плохо елозила, а за то, что трепалась по поселку, какое у кого мужское достоинство.
И вот на это самое достоинство Маслова невзначай положила руку под бордовым сукном президиума. Не сразу, не сразу. Сосед уж слишком вызывающе, аскетично, медально-медным профилем темнел на сдобном фоне торговки, тепловатой булки с изюминками-глазками, впрочем, вполне съедобной. Но Давыдов не слыл любителем сладкой выпечки. Напрасно Маслова, перебирая бумаги, касалась то кружевным рукавом, то мизинчиком, единственным, не окольцованным златом, натруженной ладони бригадира, или, обращаясь с пустяшным вопросом, прижималась взопревшим верхним бюстом к крутому плечу соратника по партии. Давыдов сидел неколебимо, сияя орденом Дружбы народов и медалью «За трудовую доблесть», бронзовея и вея гранитным холодом Уакита. Лишь по подрагивающим пальцам, в отчаянии теребящим программку конференции, да зубовному скрипу, слышимому в первом ряду, можно было понять, что человек не памятник, он живой и у него дома беспартийная беременная жена.
Наконец Масловой надоело заигрывать с разборчивым покупателем, она к этому была непривычна еще в бытность рядовой продавщицей, а ныне и подавно, и решила подбить сальдо-бульдо. Позднее, в годы реформ, бывшая директриса райторга торговала китайскими шмотками на задах того самого ДК, где случился инцидент под столом. Маслова клялась товаркам (мама в их числе), что член члена партии Давыдова на момент тактильного контакта был твердым. Твердым как воля партии. Потому как тогда, в президиуме, она синхронно, для закрепления эффекта, сбросила туфлю и ступней ловко огладила волосатую лодыжку орденоносца. Дело было весной. Накануне Борис Давыдов, как все мужчины Захолустья, с облегчением скинул утепленные кальсоны, и потому Маслова знала, что творила. Раздался треск: капрон вошел в контакт с кримпленовыми брюками – волосы на ноге бригадира встали дыбом. Давыдов тоже встал, будто от удара током и, звякая медалями, с грохотом отодвинул стул. И пересел на край президиума.
Делегаты районной партконференции вряд ли догадывались о страстях, бушевавших под бордовым сукном, свисавшим до полу. Делегаты были ужасно заняты: боролись со сном. И потому небольшой бенц по ходу отчетного доклада присутствующих взбодрил и в целом пошел державе на пользу. Лишь докладчик на трибуне сердито поглядел поверх очков на нарушителя регламента, выпил воды, и продолжил чтение, но уже недовольным тоном. Щеки Хараева набухли, покраснели.
Интрига состояла в том, что Давыдов был тривиально красив. Его фото можно было смело разместить хоть в журнале мод «Весна/Лето/1987», хоть в фойе городской парикмахерской с образцами причесок «канадка», «полубокс» - в фас и профиль. Ну, мало ли красивых мужиков в Восточной Сибири? Не травиться же от неразделенных чувств. Однако Давыдов был красив не по-здешнему. Примерно как в кино. Тогда по улицам и пивнушкам еще не гуляло словечко «мачо», но здесь оно пришлось бы к месту, включая причинное место. Бабка Еремеиха называла Давыдова «брунет». Казалось, натянуть на него ковбойские штаны - они будут сидеть как влитые, треща от напора плоти. Словно бригадир золотодобывающей артели на севере Забайкалья проложил путь в президиум, перекрыв пятилетний план по добыче золота Маккены. После выхода одноименного фильма по Давыдову стали сохнуть старшеклассницы, я не исключение.
Периодически фото бригадира крали с Доски Почета на Бродвее. Пока Первый не распорядился выставить у Доски милиционера. Но лишь часовой отлучился на обед, над фамилией Давыдова засияла рваная дыра – в спешке фотографию вырвали с мясом. Гарнир своим лаем сигнализировал об антипартийном уклоне. На заседании бюро райкома то ли в шутку, то ли всерьез предложили установить гранитный бюст или барельеф бригадира. Их украсть трудно.
Давыдов сжал кулак, с голову ребенка.
Внезапно выяснилось, что у передового бригадира есть еврейская кровь. Давыдова пригласили в райком партии. Дабы просветить о забугорных происках сионистов.
- Сами вы евреи! – заявил посетитель.
- Это ты о чем? – удивленно поднял брови Первый. – Я бурят…
- У нас золото не бурят, это нефть бурят! – крикнул на ходу Давыдов-Фильгенгауэр.
И хлопнул дверью, до смерти перепугав в приемной молоденькую секретаршу, уронившую зеркальце мимо печатной машинки.
…За белесым окном мелко стучало и свистело. В углу окна, у заледенелого подоконника, отклеилась бумага.
В школе мы были с учительницей-англичанкой одни.
Шел четвертый час, в школе было тихо, когда на первом этаже два раза ухнуло, в коридоре раздались тяжелые шаги.
Когда двустворчатая дверь распахнулась от пинка, и в класс, топоча унтами с налипшим снежком, ворвался Давыдов, учительница мгновенно забыла про свой предмет. Потом опомнилась, сказала, что я свободна. Торопясь, чуя необычность происходящего, я шустро схватила пальтишко на вате, цигейковую шапку, шарф и выбежала из класса. Одеваясь в коридоре, здесь было заметно прохладнее, я огляделась и поняла, что в спешке потеряла варежку. Там, в классе… Пошла назад и - замерла у двери.
-…ну, перестань, Боря, я же могу простудиться неодетая…
Марго говорила совсем другим голосом, будто пела…
- Моя любимая учительница, – усмехнулись баском.
- Да!.. Скажи еще! – потребовала Рубиновая Роза.
Давыдов сказал.
Я уже занесла кулачок, что постучать, - тот самый кулачок, без варежки, вечно я теряю правую варежку! – когда дверь чуток, на толщину тетради, отошла… Но вполне достаточную, чтобы зреть для girl of twelve years old. Да, з р е т ь глазами и на глазах.
Легкий сквозняк донес тот же странный запах слабой гнили.
- Перестань, Маша, мы же в школе…
Теперь уже противился мужчина.
- Да!.. В школе!.. Пусть в школе!..
Долгие тягуче-медовые минуты они целовались, как сумасшедшие, будто хотели высосать друг у дружки все соки.
- Погоди, Маша, пожалей заграничную помаду, - со смешком пробасил мужчина. – Она же дорогая.
- Ты дороже!.. – тряхнула копной волос женщина.
У меня почему-то запотели очки и стали съезжать с носа.
Надо было уходить, бежать без оглядки и всю оставшуюся жизнь молчать о виденном. Но дурацкая мысль о варежке, - мама будет ругать, и так неделю назад потеряла одну, когда во дворе с мальчишками бросалась снежками, - пригвоздила на месте. А может, связала по рукам и ногам серебристая паутина запретного, что плелась за дверью? В школе!
- Да, да!... В школе!.. Пусть в школе!.. - как заведенная, лихорадочно повторяла учительница.
Она прогнулась, как кошка.
- Уедем отсюда!.. – крикнул в отчаянии мужчина.
Я бежала домой, не чуя ни ног, ни мороза, - уши шапки били по щекам кончиками завязок, - наперегонки с ветром, студившим правую кисть.
Дома, едва сбросив одежду, упала в постель. Мама решила, что я
