дыр! На рупь в самую глубь!..» - орал пьяница возле пивнушки.
«Мойдодыр» смели за пару дней.
Раз мы с подружкой-одноклассницей Ленкой намазались зубным порошком и начали примерять наряды из шифоньера. Ленкина мама, придя с работы и найдя смятые платья, обсыпанные зубным порошком, побила дочь кухонным ершиком. А потом дала дочери рубль неизвестно на что.
Вторым, по степени оштукатуривания смуглоликих таежниц, средством являлся тональный крем «Балет». Причем тут балет, непонятно. Махали-то не ногами, а руками. Этот крем телесного цвета был незаменим в быту. Им на скорую руку замазывали синяки от мужниных кулаков и проезжающих молодцов с Большой земли, как они сами, молодцы, себя именовали. После Первомая, Дней горняка, геолога и строителя (нужное вырвать из отрывного календаря), а то и после будничного выходного дня, половина женского населения райцентра выходила на работу в одинаковых неулыбчивых масках. Такой корде-балет. В смысле, Кармен или Отелло, точно не знаю, там где по ходу пьесы шибко ревнуют и душат до синяков. «Балет» пускала в ход Гала-Концерт после технических накладок – это когда запасной хахаль заявлялся в разгар свидания.
Изо всех этих декоративных средств мне больше нравилась рассыпчатая пудра, ее запах. Ею пахла мама. С этим запахом я засыпала в детстве.
Марго была даже не «интеллигенцией», а «иностранкой», в ее сумочке лежала компактная пудра, о существовании которой провинциальные кокетки не подозревали. Крышечкой от нее она эффектно щелкала на уроке. При этом розовое облачко, как после рассыпчатой пудры, не взлетало. Заграничное средство было удобней, никаких тебе аптечных ваток, возни и пыли, оно ложилось на кожу ровно и красиво.
Так вот о запахе.
В пятом классе, как только в расписание уроков вторгся иностранный язык, в моем дневнике появились двойки. И Марго стала оставлять меня после уроков.
В пустом и холодном классе учительница очеркивала в учебнике нужное ноготком и касалась моего плеча упругой грудью. Я представляла, как от этого прикосновения сходят с ума мужчины… Ноготки были брусничного цвета, не зрелой, а едва спелой ягоды - яркими и явно порочными. В те годы маникюр был другой. Мода диктовала острые ноготки. Стирать, правда, неудобно, зато можно отбиться от ревнивого мужа, вынуть занозу у сынишки и вдеть нитку в иголку. Кровавый маникюр завершал портрет местной хищницы. В Захолустье острые ноготки обычно покрывали бесцветным лаком, нивелируя вызов общественному вкусу. Красным цветом - только коротко стриженные ногти. Носить неприличный маникюр дозволялось лишь беспартийной жене председателя райисполкома (муж безуспешно боролся с буржуйским явлением) и завсектору учета комитета комсомола - официальной любовнице второго секретаря райкома партии. Ну, им вообще закон не писан. Тот же остро-алый колер принадлежал режиссерше народного театра при ДК, редакторше районной газеты, директрисе районного отдела кинофикации и главбуху банно-прачечного комбината, однако все они единодушно считались «артистками».
Большинство же женщин Захолустья прекрасно обходились без маникюра.
Гала-Концерт тоже имела одиозный маникюр, но была, во-первых, женщиной падшей, во-вторых, плевать на всех хотела. Можно сказать, в Захолустье действовал негласный запрет на красный маникюр, который залетная птичка Марго могла и не знать. Но лишь первое время. По истечении испытательного срока ей грозило исключение из приличного списка. Это выражалось в том, что с ней начинали здороваться нарочито распевно или наоборот, скупым кивком (не здороваться с учителем было нельзя), а при появлении нарушительницы моральных табу в переполненном районном «универмаге» воцарялось гробовое молчание, нарушаемое биением мухи о стекло.
Грудь и маникюр учительницы странно волновали меня, я путалась в ответах и напрочь забывала англо-русский вокабуляр. И потому наши занятия продолжались всю вторую четверть.
Этот запах появился в третьей четверти. Он вытеснил остальные запахи, ничтожные в своем приличии. Примерно так романическое имя Рубиновой Розы вытеснило в моем уме школьную кличку Марго, обнаружив ее пошлость. Именно в третьей четверти разгорелась и погасла наблюдаемая любовь и страсть районного масштаба - с шипами и рубинами.
- А ну прочитай и переведи! – заговорщицки прошептала в холодном классе учительница. – Только что получила на почте.
Она изъяла из фанерной коробочки нечто, завернутое в махровое полотенце. Торжественно развернула его.
На свет появилась плоская черная шкатулка размером со школьную тетрадь с золотыми буквами.
- Ruby Rose, - медленно прочитала я, стараясь говорить в нос. – Рубиновая Роза.
Я старалась подражать учительнице: будто у тебя насморк. Зимой учить английский, несомненно, легче.
- Молодец. А теперь смотри…
Крышка распахнулась. В гнездах под блестящей оберткой затаились все цвета и оттенки радуги. Точнее, тени. Они отражались в зеркальце, встроенном в крышку. К набору прилагались две кисточки.
В классе стало теплее.
Ruby Rose – так назывался набор теней, жаркий привет от польских шлюх. Целая палитра теневого порока, чешуекрылая цветогамма, разноцветные гнезда разврата
Учительница сняла очки. Красивые тени под серыми, и без того красивыми, очами Рубиновой Розы, как я тотчас же окрестила (боже помилуй, не окрестила, назвала) Марго, шли в наборе с тем запахом.
Однажды зимой запах стал нестерпимым. Он был слышен даже в стылом параллелепипеде класса. Большая круглая печь в углу не спасала от крещенских морозов. Я сидела за крайней партой в пальто, зажатая грудью учительницы к стене, и шмыгала носом.
Рубиновая Роза была усталой и нежной, и в этот раз не напирала на различия между he and she, я их путала. Всего одна буква-закорючка, а какая разница!.. Учительница быстро отпустила других отстающих учеников – они с визгом ринулись в пучину зимы. Глотая обиду, я поправила сползающие очки над учебником «My English», с ненавистью забубнила текст на английским. И осеклась – учительница провела наманикюренной ручкой по моим волосам.
- Трудно зимой в очках, да? – спросила англичанка и потянулась к тетради, коснувшись моей щеки грудью, на уровне соска, закованного в красивый бюстгальтер, я не сомневалась, что он черный, с кружевами.
- А у тебя тоже серые глаза, - приблизила лицо учительница.
Мне захотелось заплакать и уронить голову на божественную грудь, от которой должен сходить с ума мир. Но мир еще не знал… Учительница учуяла запах моего несчастья.
С этими очками-велосипедами, плоскогрудая, что парта, я всегда буду отстающей. По предмету и по жизни. Очки при входе в школу запотевали. На пару минут я терялась. Этим пользовались мальчишки, подкрадывались и делали пакости, даже описывать их не хочется.
Над очками учительницы никто не смел шутить. Но тут она пожаловалась, что зимой, особенно по утрам, когда пробирается к школе, у нее от золоченой железной оправы сильно стынет лицо… Я хотела сказать, что в нашем поселке такие очки лучше носить летом, когда нет морозов, но слова застряли в груди, расплавленные золотом и нежностью.
Любимая учительница нелюбимого предмета пообещала подарить специальную бархотку для линз и футляр для очков, у нее есть лишний. А если поедет на каникулы в город, то постарается привезти детские очки, не такие страшные.
Это был заговор очкариков против Захолустья.
Рубиновая Роза, РР – как обозначала ее в письмах, погладила меня по волосам, попросив не стричь их, и сняла очки. Под серыми очами (слово из хрестоматии по русской литературе) залегли тени. Свои тени. Лицо осунулось, от носа к уголкам рта, - он был без помады! – пробежали тонкие линии. Рубиновая Роза была тиха, как сумерки.
За белесым окном мелко стучало и свистело, словно пацан в стреляную гильзу отцовского карабина. На раме отклеилась бумага, там, у самого низа, у заледенелого подоконника. В углах класса, где висели классики русской литературы, копилась серятина, Салтыков-Щедрин чернел бородой, в школьном дворе сгустились сумерки, согнанные ветром-низовиком, гулявшим по Бродвею.
Шел четвертый час, в школе было тихо, когда на первом этаже два раза ухнуло, в коридоре раздались тяжелые шаги, двустворчатая дверь дерзко распахнулась от пинка, и в класс, топоча унтами с налипшим снежком, вошел Давыдов и с грохотом сбросил с рук большую охапку дров. Я вздрогнула и мгновенно забыла, что I am a girl twelve years old. Я взрослела. Дрова он скинул, но не так, как наш сторож-истопник дед Пихта, зло и небрежно, а - будто охапку цветов к ногам Кармен. Или там Дездемоны.
- Боря, ты…- гибко потянулась учительница из-за парты, выгнув спину, как наша барачная кошка Азиза.
Секунду, перезапись… Вот всегда, когда волнуюсь, забываю, где на этом диктофоне перемотка… Еще раз…
Пленка 10b. Лори. Что принесла Сорока
До возвращения Бориса Давыдова с алмазных шахт Якутии, куда он завербовался сразу после армии, первым женихом на районе считался водитель говновозки Парилов по кличке Дикалон. Потому что перед рабочей сменой нещадно обливался одеколоном.
Кроме черной цистерны с толстым гофрированным шлангом сбоку, Дикалон водил зеленый УАЗик. А личный УАЗик, полагавшийся в те времена начальству, военкому, милиции и прочим нужным организациям, считался покруче «Жигулей» пятой модели.
Дикалон был невысокий мужчинка с золотыми зубами, деньгу на своей говновозке он колотил как на алмазных копях. Местные мужики как-то сторонились этого занятия, не то, чтобы брезговали, народ у нас не брезгливый, а боялись стать посмешищем. Боялись за детей, что их задразнят. Одни алименты Дикалона равнялись зарплате доктора районной больницы, хвасталась его бывшая жена, санитарка. Сына Дикалона Петьку никто не дразнил – он сам кого хочешь задразнит, такой был хулиган.
В торце черной цистерны имелось круглое окошечко. Мотор говновозки сыто урчал, гофротруба подрагивала, Дикалон безмятежно покуривал в нашем дворе. Но после первой выкуренной папироски начинал цепко следить за мини-иллюминатором. Когда в нем вскипала первая волна дерьма, Парилов кидался в кабину. К нашим баракам Дикалон приезжал по графику. К черной машине с гофрированной трубой слетались мухи и детвора. Мальчишки дразнили водителя «говночистом», но Дикалон лишь добродушно скалился, будто познал истину, высосанную со дна мировой выгребной ямы: деньги не пахнут. Источник непреходящего богатства Дикалона плавал на поверхности - в Захолустье с канализацией были серьезные проблемы. В краю вечной мерзлоты фекалии замерзали даже летом. И тогда дерьмо эпохи застоя грозило вылезти наружу. Начальство закрывала глаза и затыкала носы, когда цистерну Дикалона видели не только у бараков и люков коммунальной службы, но и - вне графика - в частных дворах. И таких дворов с дощатыми уборными и выгребными ямами были десятки.
С появлением бригадира Давыдова, который зарабатывал, как Дикалон, последний перестал вонять одеколоном и стал гоняться за пацанами, по-прежнему дразнившими его «говночистом». Да и слава Давыдова была почище, что ли.
Кто в Захолустье не
