Гала-Концерт выдала концерт, однажды закричав так, что ее услышал начальник милиции на втором этаже:
- Да отцепитесь вы от них, воронье, гиены, падальщики! Это любовь, сука!
И вдогонку, еще громче:
- Любовь, не ясно, сука?! Едрит твою, сечешь, гражданин начальник, обыкновенная любовь!
При этом было неясно, кто и что есть «сука». То ли дознаватель, то ли любовь. Решили, что представителям органов оскорбление не нанесено. Во всем виновата любовь.
А в любви Гала-Концерт видала виды. Да и голос у нее луженый, особенно во время свиданий, – даром ее квартирка пряталась в дальнем конце барака и была обита двухслойным войлоком. Обычно мама, если крики соседки доносились днем, начинала говорить громче или срочно перемывать посуду.
Галу-Концерт задержали на процессуальные 72 часа. Камеру ей отвели отдельную, для чего отселили во вторую камеру четырех сидельцев; выдали задержанной персональный матрас. И все неполные 72 часа к ней в камеру с колбасой (раз был гуляш из столовки), с куревом и водкой, похаживал рядовой и сержантский состав. Исключительно для проверки условий содержания.
Когда крики административной содержанки достигли кабинета начальника милиции, он спустился вниз, к стеклянной стойке дежурного, и буркнул:
- Этот разврат надо кончать!
И Галу-Концерт с сожалением отпустили. Сержант успел напоследок хлопнуть ее пониже спины.
…и никто не обратил внимания, что бабка Еремеиха слишком уж часто сидит на скамейке – все ж не май месяц! А на ночь бабка уходила в кочегарку, где за бутылку паленой водки ей выделили топчан. Старая сама была не прочь пригубить из граненого стакана в табачных клубах тамошней пестрой компании. Завзятую «диссидентшу», как представлялась Еремеиха, принимали за свою. («Диссидентша? - перепросили. – Типа дисбата?». Бабка, прикуривая, кивнула). За пару ночей, дымя беломориной, наглая старуха три раза выиграла в «буру». Ей хотели сделать «гоп-стоп» и отобрать выигрыш, но Коля Вор не позволил.
Но я-то, единственная, знала, почему Еремеихе не сидится дома у телевизора. И тем гордилась. Даже мама не знала. Накануне, поднимаясь по скрипучей барачной лестнице, услышала голос бывшей учительницы английского языка. Хорошо поставленный голос педагога нельзя было перепутать. Стараясь не скрипеть половицами, подкралась вдоль стенки (там меньше скрипа) к двери бабки Еремеихи. А вдруг это включенный на полную катушку телевизор? Но вновь прозвучал голос РР. Точнее, смех. Я постучала в дверь. Смех оборвался – раздался мужской баритон. Я крикнула громко:
- Это я, Лариса, не бойтесь, Мария Григорьевна!
Дверь резко распахнулась, и сильная рука - ойкнуть не успела! - зашвырнула меня внутрь. Передо мной стояла полуодетая Рубиновая Роза, а за столом сидел бригадир Давыдов. Я с ходу поклялась, что никому ничего не скажу. Честное пионерское.
- Даже маме? – улыбнулась Рубиновая Роза. У нее были розовые плечи. Глаза в полумраке светились, как у кошки Азизы, что вертелась под ногами. Лицо РР осунулось после бессонной ночи.
Я поклялась. И два дня, чуя смутную вину за подглядывание, с восторгом бегала в магазин – то за сигаретами, то за макаронами с тушенкой, а раз – за тортом и бутылкой болгарского полусладкого, ссылаясь на то, что это нужно маминым подругам. Мое домашнее задание, шутила бывшая учительница.
Долго это не продлилось. Прощание вообще не бывает долгим.
Давыдов сдался на третьи сутки поисков. Он заявился в милицию – как подарок. Как пряник, сказал дежурный сержант. Откуда его спустя час после оживленных телефонных звонков вежливо выпроводили, хотя бригадир, кажется, был не прочь пойти по этапу, как декабрист. Начальник милиции спустился со второго этажа и официально растолковал Давыдову, что в его действиях нет состава преступления. Пока… Бригадир явно не хотел идти домой, но за ним приехал сын на «Жигулях». Давыдов плюхнулся на заднее сиденье, все так же улыбаясь. Сержант, глядя из окна дежурки, завистливо повертел пальцем у виска.
А дорогая пропажа Рубиновая Роза, уволенная и всюду гонимая, как ни в чем ни бывало, вернулась в свою съемную квартирку. И не обнаружила косметички. Но и без польских теней и помады РР была бледна и хороша - пуще прежнего. Если ее полюбовник взял бюллетень «по уходу» и, прощенный, затих под боком находившейся на сносях жены, то РР, как ни в чем не бывало, прогуливалась по Бродвею и близлежащим улицам. Погожие деньки наступающей весны позволяли демонстрировать демисезонные наряды. Однажды в воскресенье РР надела капроновые чулки, хотя женская половина райцентра в конце марта еще донашивала рейтузы и трусы с начесом. Мужественный поступок. Вкупе с короткими пальто и юбкой да красными сапожками на каблуке она выглядела оглушительно. Старшеклассницы, бросив делать уроки, сбежались к площади перед универмагом, чтобы запомнить модный стиль перед грядущей поездкой в город в качестве абитуриенток.
Она будто дразнила Захолустье. И Пограничье ответило.
Пленка 12b. Бассаров. Западня Запада
После того, как Рубиновая Роза стала сказкою всего Захолустья, Давыдов начал ее избегать. Тихая и невзрачная жена поставила Давыдову ультиматум. Лучше б поставила мужу рога, болтали на крыльце универмага.
«Вы хоть знаете, бабы, что есть ультиматум? Ультиматум в переводе с иностранного значит трехэтажный мат, - заметил алкаш по кличке Синяк, ожидавший на крыльце открытия вино-водочного отдела. – Ульти - и все матом! А тут какой мат? Одни смехуечки…»
Из разгоревшейся на ступенях дискуссии выяснилось, что ультиматум, хоть и кухонный, был понятным и действенным: или эта английская курва, или дети.
А детей Давыдов любил.
Спор на крыльце принял международный характер.
«Газеты читали? Вот от энтих заокеанских проституток всякий разный СПИД гуляет! Прямиком от Запада».
«Да что с ней чикаться? Тьфу! Выслать эту иностранную шлюху с нарядом милиции, и - шиздец!»
«Правильна-а! От СПИДА, грят, человек гниет заживо! Как от радиации, тока передается при чихании!».
«А шо таке СПИТ? С кем он спит?»
«Спит с заморскими потаскушками! Секс называется…»
«Не СПИТ, а СПИД, темнота захолустная! Дэ на конце. От слова диверсия. Американцы придумали заразных блядей и пидорасов всяких к нам засылать!»
«Пишут, чума двадцатого века!»
«Кошмар! У всех же дети… Спаси и сохрани!..»
До сих пор неясно, кто первый на крыльце районного универмага изрек про СПИД, но в толпе был замечен приемщик стеклотары по кличке Шкалик, известный стукач и сексот. Приемщик не пил. Кликуха его произрастала исключительно из-за малого роста и худобы. Так и говорили: «Этот сексот опять шкалики и трехлитровые банки отказался принимать!» Если и был в Захолустье секс, то в слове «сексот». Шкалик являлся секретным сотрудником органов - по совместительству со стеклотарой. Об этом знали все, невзирая на тщательную конспирацию осведомителя гэбистов. Шкалик заходил в местное отделение КГБ исключительно с заднего входа. А про СПИД в Захолустье ведали единицы: газеты обычно шли на обертку продуктов и растопку печей. Видать, приемщика проинструктировали…
Так или иначе, но треклятое иностранное слово пошло блуждать по райцентру. И проникло в пивнушку.
Накатили сумерки, ранние в Захолустье. В пивнушке царила скука. Пиво выхлестали за воскресенье, новой бочки не подвезли, буфетчица Шура щелкала за стойкой огромными деревянными счетами. Было тихо. Шумного посетителя, не вязавшего лыку, она выпроводила, тыча веником в рожу, медно-лиловую и опухшую. В дальнем углу, присмирев, чернели завсегдатаи - ждали бочку «жигулевского» из Сосновки.
И тут, как луч света из женсовета, в пьяном царстве возникла Рубиновая Роза. Где-то что-то упало.
Харя толкнул меня в плечо: «Видал? Англичанка!.. Живая!»
Англичанка, щурясь без очков, прошла к стойке и спросила Давыдова. Шура от испуга с грохотом уронила счеты, круглое личико ее, увядающее под слоем дешевой косметики, приняло выражение типа «Мама дорогая!»
- Во дает! СПИДоноски нам тут только не хватало! – крикнули из дальнего угла.
Бешеный лай под окном разорвал дремоту пивнушки. Следом за окном раздались свист, велосипедные звонки и крики. Буфетчица выругалась по-мужицки.
Этот неистовый лай поднял посетителей пивнушки с мест.
Рубиновая Роза спешно ретировалась.
Но ее нагнали, окружили, оставив проход в сторону школьного стадиона. РР, спотыкаясь на каблуках, посеменила к воротам стадиона, надеясь укрыться в школе – та была в сотне метров.
- Держи англичанку!
- А она не заразная? Руками можно?
- Токо не бить!.. А то припаяют!
- Эй, ты, чумовая, катись в город, кому сказано!
- Пра-ально! Не фиг наших мужиков СПИДом заражать!
- А чо такое СПИД? Типа триппера?
- Сам ты триппер ходячий! СПИД в тыщу раз хужей!
Крики и голоса слились в один снежный ком – он припечатал учительницу к ограде стадиона.
Бешено лаял Гарнир.
Рубиновая Роза уронила в снег шапочку и очки. Кто-то мстительно наступил на оправу. РР подслеповато щурилась на подступающую толпу. Затем опустилась, ища очки и шапочку.
На загнанную женщину набросили сеть от футбольных ворот. Она принялась с истошным криком барахтаться, все больше путаясь в сети, – каблуки увязли в ячейках и не могли высвободиться.
Поднялся свист и хохот. Самый громкоголосый, мелкий мужичонка в драной телогрейке и цигейковой шапке, вдруг поперхнулся.
- А ну сдай взад! Взад, я сказала! – Буфетчика Шура с размаху заехала мужичонке пивным насосом в лоб. Алая кровь брызнула в снег.
Вслед за Гарниром умолк и последний загонщик.
- Люди вы али звери?! – разорялась Шура и еще пару раз приложилась насосом по мужским физиономиям. – Погодите, налью я вам еще, как же, ждите! Хуже волков, охоту тута устроили!
Мужики молча высвободили Рубиновую Розу из сетей. Она кричала и отбивалась. Ей подали скособоченную оправу и шапочку. Очки учительница отбросила.
Оказалось, она хромает. Тогда загонщики подняли ее на руки и донесли до дома.
Пленка 13b. Лори. Уважительная причина предательства
На «большой земле» лучшие люди уже давно носили джинсы и болоневые «аляски», но в Захолустье, понятно, время текло медленнее… У нас передовая шпана щеголяла в парадных телогрейках и немыслимой ширины брюках-клёш. Иначе не могло быть в краю, где солнце задыхается в тисках мраморных облаков, где брусника поспевает позже мирового графика, самцы изюбрей дерутся не так яростно, как где-нибудь в Канаде, глухари токуют глуше, а птицы летают ниже и реже, сберегая силы в холодном разреженном воздухе…
Телогрейки, небрежно запахнутые у самого корня мужчин, клеши, подпоясанные армейскими бляхами, в нашем дворе носила, подражая взрослым модникам, ватага пацанов. Уже не дети, еще не самцы. Их не пускали в кочегарку, в этот мужской клуб для избранных. Среди пацанов верховодили Петька, невысокий курносый крепыш, и большеголовый Дюбарь, этот повыше. Только им дозволялось нырнуть на минуту в кочегарку. И тогда Петька и Дюбарь бежали за папиросами или чаем.
Я
