простудилась. Посреди ночи, помню смутно, мне совали холодный градусник под мышку, давали глотнуть брусничного морса.
Хотя барачная девчонка не могла не знать, откуда берутся дети, порой в ненужных подробностях. Но больше - в словах и звуках, что разносились в ночи в стесненной жилплощади, за занавесками.
Занавес упал. И где? В школе. Л ю б и м а я у ч и т е л ь н и ц а провела последний внеклассный урок.
Я зрела и взрослела. Заучила домашнее задание, вспоминая запах наставницы – тухловатых яиц пополам с французскими духами. Ambre увядших грибов, полевых цветов, подмышек, вагины и мужского пота.
Пленка 11b. Лори. По собственному желанию
Клянусь, я молчала про тот «внеклассный урок»! Больше никто не мог узреть его. Но, странное дело, слух о «романе» между знатным бригадиром и учительницей-англичанкой мгновенно разнесся по поселку. Это подтвердила и Сорока на кухне у мамы.
Рубиновую Розу втихую уволили по собственному желанию.
Одноклассник и второгодник Петька, что маялся в учительской в ожидании нагоняя за курение в туалете, со скуки прочитал приказ об увольнении Маргоши на доске объявлений. При этом Петька гнусно добавил от себя, какие могли быть собственные желания у училки-блудилки.
Но РР медлила с отъездом. Водители порожних грузовиков, заходя после рейса в пивнушку, подтверждали, что по поводу доставки движимого имущества на «большую землю» к ним никто не обращался. А с другой стороны, какое имущество у Рубиновой Розы, кроме шляпки, косметички и смены кружевного белья?
Захолустье замерло в ожидании отъезда учительницы-иностранки. Видно, по этой причине ранее обычного пошла на убыль северная зима, снег на центральной улице Бродвей потемнел, и его не убирали даже возле райкома - в предвкушении развязки любовной драмы.
Невзначай я увидела бывшую учительницу, когда спешила в школу на кружок бального танца. Бального, громко сказано, но кружок назвали без учета моего мнения. Я хотела порхать, как бабочка, а меня заставляла топтаться на месте в вялых объятьях неуклюжего одноклассника.
По воскресеньям население Захолустья, от мала до велика, стекалось к площади перед универмагом, что зверье на водопой. Универмаг – тоже громко сказано. Им именовалось длинное, что большая кошара, унылое блочное здание. Одноэтажная серятина. В одном конце располагались «Промтовары», в другом «Продукты», а «Вино-водочные изделия» прятались с торца продовольственного отсека, где на высоком крыльце по очереди спали собаки и люди, но зимой, понятно, не столь продолжительно, как летом, в тени. Время от времени, пинком иль взмахом метлы, их сбрасывали на сырую землю, дабы обозначить конец одного природного цикла и начало следующего.
Рубиновая Роза стояла ближе к продовольственному отделу, заметная издали. Она была без очков. Одетая несерьезно, не по погоде, точнее, не по местному, в зеленой шляпке, сиреневом шарфике и замшевых сапожках, бледноликая, с алым ртом, РР была нестерпимо чужой.
В Захолустье смену времен года знаменовали собаки. Если они грелись на солнце, в грязных сугробах по периметру площади, то пришла весна. А если исчезали, то, естественно, зима. Было начало марта. Собаки залегли на площади. Стихли ветра, что гнали сиреневую поземку по Бродвею, однако местные жители не спешили сбрасывать унты и меховые шапки. По утрам столбик термометра за нашим окном лишь в последние дни сполз ниже 25. Так что народ, спешащий в унтах за покупками, поневоле притормаживал шаг на подходе к РР, вышедшую из универмага.
Заглядевшийся на иноземную птаху народ не сразу засек, как на красных «Жигулях» подкатил Давыдов, вылез из салона, подал руку жене. Она вывалилась из машины – пальто застегивалось лишь на верхних пуговицах, живот поверх пальто прикрывал темный плед. Со спины плед был завязан узлом.
РР отвернулась.
Поглощенная сползавшим пледом, жена Давыдова, перекачиваясь на ичигах, двинулась в «Промтовары», опираясь на руку старшего сына. Глава семейства закурил.
Когда жена скрылась из виду, Давыдов бросил сигарету и подошел к Рубиновой Розе. Они коротко поговорили. Ни тени улыбок.
РР сняла варежку и погладила гладко выбритую по воскресному случаю щеку. Давыдов поправил сиреневый шарфик. Лишь после этого они, наконец, улыбнулись.
И быстро, не глядя по сторонам, пошли прочь. Правда, бригадир дернулся в сторону «Жигулей», бросил ключи. Они с глухим стуком ударились о капот.
Я стояла, прижимая на груди, под пальто, гимнастические чешки, напрочь забыв про бальный кружок. Да какие там бальные танцы, когда тут танго из-за печки, как говорит мамина подруга Сорока!
Некоторое время я шла за ними следом по другой стороне улицы. Бригадир шагал, РР в замшевых сапожках семенила следом, придерживая шляпку. Она остановилась, крикнула спутнику. Гримаска исказила прекрасные черты. Могу поклясться, перед встречей учительница пустила в ход всю палитру польского набора «Ruby Rose».
Давыдов рухнул коленями в снег. Стянул сапожок с длинной ноги РР и принялся растирать голую ступню. Тут я сама чуть не рухнула в снег: пальцы ноги Рубиновой Розы, ослепительно-белые, тонкие, изящные, как макаронины, не изуродованные сапогами и унтами, были помечены в тот же красный цвет, что и на руках!
Неслыханный разврат в масштабах Захолустья. Педикюр, несмотря на перестройку и реформы, еще не добрался до таежных мест. Даже Гала-Концерт, на коей пробы ставить негде, никогда не красила пальцев ног – так и шлепала по барачным коридорам в тапках на босу ногу безо всякого педикюра.
Давыдов растер ступню, поцеловал. Учительница тихо взвизгнула.
От увиденного я ринулась прочь, сломя голову. Добежала до универмага.
Здесь назревал скандал.
Беременная жена Давыдова, круглая, как гимнастический набивной мяч, беспрерывно верещала у брошенных «Жигулей». К площади подтягивался народ: дармовое представление по случаю выходного дня с участием местной художественной самодеятельности. И день подходящий – искрился снежный накат по периметру площади, отчетливо, словно в бинокль охотника-промысловика, качались в мареве страстей меловые вершины Иката.
- Увели жеребца из стойла! – гоготнули над моим плечом, обдав папиросным духом
- Под уздцы!.. – хихикнули сбоку.
Пахнуло свежим перегаром.
- Под яйца, га-га-га!
Взрывная волна смеха чуть не вытолкнула меня к «Жигулям», в центр представления. В партере торчали пацаны и я, в амфитеатре отпавшие от крыльца вино-водочного отдела пьяницы, тетки с баулами, семейные пары с авоськами, а также отдельные трезвые мужики. С культурно-массовыми развлечениями в Захолустье было негусто.
- Ойиу! Ойиу! Изменщик!.. – по сложной параболе крик Давыдихи облетел площадь, отражаясь от людских макушек, от днища бутылки, к которой приложился пьяница, от бамперов, от крупа понурой запряженной лошадки и стекол универмага, и вернулся ко мне. Я зажала уши варежками (утерянную правую варежку РР принесла на урок, сунула тайком). Жена Давыдова стала пинать валенками колеса «Жигулей».
Сын, тощий, в перешитой отцовской дубленке, вяло удерживал мать: «Ма, не надо, ма, люди смотрят…»
- Ой, ой, ой! – зачастила беременная скандалистка, - вступило… вот тута… Ойиу!
Она села прямо в снег, держась за живот. Норковая шапка упала. Сын, пряча глаза от зрителей, поднял шапку.
Возник «уазик» с красным крестиком на лобовом стекле. Больница была рядом, среди зевак попадались нарушители постельного режима, их выдавали пижамные штаны и подозрительно оттопыренные пазухи телогреек - на обратном пути от вино-водочного отдела пациенты завернули на дармовой «сеанс»: будет, о чем поржать в палате в тихий час.
Жену Давыдова увезли на «уазике», а «Жигули» угнал домой сын. Он учился не в нашей школе, в интернате, там усиленное питание. Но, несмотря на усиленное питание, каково ему теперь будет в классе? Бр-р. Разве что бежать из Захолустья.
Дело приняло нешуточный оборот. Сорока рассказала на маминой кухне, – а я, как водится, подслушала, - что Первый, он же Хараев, хозяин Захолустья, вызвал к себе начальника райотдела милиции и местного отделения КГБ, и орал про «политическую диверсию». Сороке в свою очередь поведала о том секретарша Хараева, неудавшаяся любовница третьего секретаря, что заставляло ее в отместку неустанно посылать миру наиболее грязные новости о местном политбомонде. Давыдов был членом бюро райкома. Был бы простым работягой – люби, кого хочешь, на здоровье. Но Давыдов - орденоносец, ходячий символ единства партии и народа, рабочая кость, отец семейства, про него не раз писала областная газета, делегат съезда, образец морали, понимаешь! А тут, понимаешь, разврат на стороне с какой-то англичанкой! Да еще выяснилось, что Давыдов еврей, правда, наполовину, но там, на Западе не будут миндальничать – сразу разнесут по «Голосу Америки», разорялся Хараев, аж пыль шла от ковра, - вещала секретарша. Тут не только хараевская голова полетит, но и ихние, милицейская и гэбэшная. Пора делать оргвыводы, понимаешь ли...
А виновники переполоха - беглая парочка будто истаяла под первым, по-настоящему теплым за долгую зиму солнцем.
Ну, с РР все ясно – грешная женщина, таких в городе через одну, провалилась в преисподнюю, выдвинули версию на площади, а вот куда делся передовой бригадир?
Их не оказалось ни в маленькой съемной квартирке Марго – разбросанные вещи да жалкие наряды (следствие установило, что хозяйка шила их сама) говорили о спонтанном бегстве; ни в комхозовской гостинице, где постояльцы - оглушенные местным самогоном строители-армяне, перепуганные удостоверением с тремя грозными буквами, сдуру предложили взятку; ни у холостого двоюродного брата Давыдова, ни в вагончике-бытовке промывочного участка. Следователь даже изучил свежие лыжни и тракторные следы на окраине поселка. На всякий случай в квартире учительницы изъяли косметичку и пару журналов мод не на русском языке - в качестве вещдоков.
Ментовский кипиш, изрекла бабка Еремеиха, греясь под мартовским солнышком на лавочке у барачного подъезда, гладя кошку Азизу.
Во время грандиозной облавы загребли в участок всех подозрительных лиц – от людей до блядей, по выражению водителя патрульного «уазика». Передвижных емкостей для административных нарушителей не хватало – и на узкие улицы поселка, качаясь, въехал свинцово-сиреневый фургон автозака, на котором возили в город серьезную публику, приличных преступников. Теперь оттуда, из фургона, разносились похабные песни. Отныне автозак принимал в свое чрево всякий сброд - от самогонщиц до честных пьяниц, от поздних посетителей пивнушки до «завязавших», но ранее судимых граждан, от тунеядцев до заведующего ДК с прической «а ля конский хвостик». За хвостик этого пидора, по словам водителя, ухватили и забросили в милицейский «уазик». Правда, после пикета у дверей РОВД ансамбля песни и пляски «Захолустные бабушки» перепуганного культработника через пару часов выпустили.
Дошла очередь до Галы-Концерт. Ее продержали 48 часов, и все 48 часов, то и дело выдергивая из ИВС, спрашивали, что та знает про «училку и хахаля». И
