Загадка Симфосия. День третий

 
     
      Глава 11
      В которой Андрей Ростиславич и Василий перебирают древние книги, инок расчувствовался, а боярин нашел кое-что...
     
      Библиотека занимала помещенье не меньшее, чем скрипторий. По трем стенам ее сдавливали многоярусные книжные полки, так что узкие оконца выглядывали как бы из-за ниш. У глухой же торцовой стены, подпирая потолок, тесно стояли непривычные для Руси шкапы, явно купленные у греков. Мне подумалось, что за ними обязательно есть пустота, ибо боковые окна к ним подступали вплотную — и там потаенная комната. По тому, как Андрей Ростиславич смерил горницу оценивающим взором, я уразумел, что и он того же мнения.
      Меж тем наши легкие сдавил тошнотворно-приторный запах чрезмерного обилия высушенных кож. Пергамент единственный писчий материал, позволяющий сохранять написанное в веках. Годится еще папирус, но он весьма ломок и сильно подвержен гниению. Изредка в Европе встречались мне книжицы, сшитые из странных по виду сильно накрахмаленных тряпичных листов, — то была бумага, привнесенная арабами. Но, как мне сказывали, она очень дорога и весьма нестойка. Пергамент — вот извечная скрижаль, сохраняющая книжное знание на все времена.
      Андрей Ростиславич попросил хранителя объяснить нам, в каком порядке располагаются книги и свитки. Как библиотекарь или его помощник смогут быстро разыскать нужный том. Отец Аполлинарий охотно поведал нам тот секрет:
      — Собрание выстроено следующим образом: если идти от входа по солнцу — всю восточную и длинную южную стену занимают славянского и греческого письма книги. Здесь имеются и античные авторы, александрийцы и сирийцы. Разумеется, львиную долю составляют сочинения праведных отцов из Царьграда. Тут все святое православие! Северный долгий предел обильно населяют римляне и авторы, пишущие на латыни. Там латинская мудрость, есть даже три полки с папскими посланиями. В торцовых же шкапах собраны письмена на малодоступных инокам языках: еврейском, арабском, персидском, арамейском и еще Бог знает каких ветхих наречиях. Кои уже давно забыты, и навряд ли кто когда-нибудь прочтет их. Но библиотека обязана их беречь. Дабы, пока есть на то Божья воля, все написанное на земле должно сохраняться до самого судного дня. Ибо тогда все языки сольются и все писания станут прозрачны. И Бог рассудит — благочестивы ли они?..
      Андрей Ростиславич с заметной ехидцей в голосе поинтересовался:
      — А что там изнутри? — указал перстом на один из шкапов.
      Аполлинарий заметно стушевался, но все же выдавил из себя:
      — Там кладовая, — помешкав, уточнил. — Особая кладовая...
      — Я так понимаю, — боярин принял ловчую стойку, — в ней спрятаны запретные писания, доступ к коим закрыт.
      — Ты правильно понимаешь, — хранитель внутренне напрягся. — Есть сочинения богопротивные и откровенно богохульные, чтение которых всегда возбранялось. Так как слаб ум человеческий и не всегда способен устоять супротив козней отца тьмы. А ведь именно сатана водит рукой писателей-еретиков. Но есть особые «мраки», по сравнению с которыми еврейская «Кабалла» глупая сказка, да и книга Киприана сама невинность. Этих «драконов» ни под каким видом нельзя выпускать на волю, ибо сожгут они наш мир, оставят одни головешки! К тем проклятым инкунабулам страшно и прикасаться! Но нам завещано и их хранить, дабы свершился праведный суд.
      — Князь Владимир Ярославич дозволил мне осмотреть всю библиотеку, — боярин намеренно выделил слово «всю».
      — Я знаю о том, — спокойно ответил Аполлинарий. — Ты все посмотришь, но оттуда, — он кивнул на тайник, — ничего не унесешь...
      — Несколько я знаю, книги из особого хранилища могут выдаваться по разрешению отца настоятеля, а княжья воля...
      Аполлинарий не дал договорить Андрею Ростиславичу, торопливо перебил:
      — Не спорю, выдаем, но опять не каждому и уж конечно, не все. Я же сказал, что есть нечто, которое открыв — уже нельзя закрыть. Даже библиотекарь, даже настоятель не имеют на то права! Те книги запечатаны митрополичей печатью. Взломать которую равносильно смерти! Надеюсь, ты понимаешь меня?
      — Да, отче, я прекрасно разумею, о чем ты говоришь. Но все же посмотрим и там, не вскрывая печатей на вратах Ада! Так мы воочию убедимся, что никто не смел подступиться к ним.
      — Будь по-твоему, Андрей Ростиславич.
      — Благодарю. А где стол Захарии, ведь в скриптории его нет?
      — Да вот он, — хранитель подвел нас к втиснутому в простенок кургузому столику-поставцу, пояснил. — Мы оставили все как было, еще не успели разобрать. А что тебя интересует, боярин?
      — Да так, просто поглядим, чем занимался покойный библиотекарь. А ты, Василий, — обратился он ко мне, — осмотри, братец, книжные развалы, — хитро сощурился. — Ради своего интереса...
      Я понял, о чем недосказал боярин, — книга людей из-за моря!..
      Вопреки здравому смыслу я решил начать поиски с латинян. Пошел супротив солнца. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, в какой закономерности расположены книги. Это лишь в глухих обителях нерадивые библиотекари рассовывают абы как тома по полкам. В каждом порядочном монастыре существует давно заведенный строгий порядок размещения книжных собраний. Что отрадно, постигнув замысел хранителей, находишь его наиболее удобным и простым для данного хранилища.
      Так и здесь. Все собрание разбито на части — по языку написания опусов. Внутри каждого языка оно членится по странам, где обретались авторы книг. Если языки занимали целиком отдельные стены, то страны — проемы меж окон. Однако следует отметить, что от переизбытка книг задуманная грань не всегда соблюдалась. Книги как люди — в приграничных весях много выходцев из чужого края, в срединных землях их почти нет. Потом книги делились по полкам: богословские, прочие ученые и даже мирские. А уж там ставились как Бог пошлет. Таким образом, бывалому человеку разобраться в том порядке совсем не сложно.
      Первым делом я метнулся к своим старым знакомцам — римлянам. О Боже, кого здесь только нет! Конечно, собрание захолустного монастыря не сопоставимо с размахом аббатств Монте-Кассино, Сенкт-Гелена, Клюни(1), с библиотеками studium generale(2) Болоньи и Парижа, но и оно неизгладимо впечатляло.
      Беру в руки затертый пухлый фолиант. Так и есть — Тит Ливий(3)! Настоящая редкость в нашей глуши. Целиком списана «Вторая Пуническая война». Меня прельщала непритязательная манера повествований Тита, его требовательная оценка своих героев.
      Другой великан — Корнелий Тацит(4)! В списке отыскиваю куски из «Анналов», повести о веке Рима по скончании цезаря Августа.
      Следом открываю неведомое «Жизнеописание Юлия Агриколы». Читая первый лист, сподобился узнать, что летописец — зять воителя. Еще сочинение — «Об ораторах»... Ткнув наугад, разбираю: «Пусть каждый пользуется благами своего века и не сетует на щедрость времен минувших» — воистину сказано мудро.
      Беру следующий том. Мне не понятна логика инока, поместившего грека Плутарха к римлянам? Ах, да — переложение на латынь... Опять Плутарх(5), снова Плутарх и еще Плутарх!
      Выхватываю томик на вскидку. Гай Светоний(6) с рассказами про цезарей — занимательная книга!..
      Некий Аммиан Марцеллин(7) — к стыду своему не слышал такого имени.
      Но большинство увесистых книг — своды. Господи, читая их, по скончанию дней своих будешь погребен в римскую историю.
      Но пойдем дальше. Перехожу к новому простенку. Протягиваю руки к пудовому манускрипту. Марк Порций Катон(8) «Земледелие». Ставлю на место.
      На других полках риторы. Квинтилиан(9) со своими наставлениями. Грех не назвать Страбона(10), Цицерона(11), самого Гая Юлия Цезаря(12). Впрочем, излишне говорить о таких столпах.
      Очередной простенок. Вот уж не ожидал — римская словесность! Гении! Божественный Вергилий(13), Петроний(14). О Боже, да тут целые залежи драгоценных сводов, не востребованные десятилетиями. Комедии Плавта(15). Басни Федра и Бабрия(16). Там кладезь поэм, элегий, од, эпод, эпиграмм, эпитом. Как жаль, Господи, — мне всего этого никогда не узнать.
      Вот и старые знакомые — «Аттические ночи» Авла Геллия(17). Когда-то, прочтя сей сборник, я проникся великим почтением и страстной любовью к аттическим временам. Никто с таким тщанием, как Геллий, не откроет вам завесы над жизнью людей ушедших эпох.
      Следующий простенок. Мир уже познал Благую Весть! Ряды полок со священным писанием. Ради благоразумия не стану перечислять и представлять топорным языком благодатные книги, хотя и латиницей изложенные. Описание вечного оставим великим!..
      Иду дальше, святые христианские отцы-писатели: Мануций Феликс(18), Лактанций (19), Иероним, Августин(20) — преклоним пред ними колена...
      Новый ряд — христианские поэты: Пруденций(21), Децим Магн Авсоний(22). Ладонью касаюсь по приятельски «Mosella» — чудесного описания путешествия по Рейну и Мозелю. Прошло восемьсот лет с тех пор, а я будто вчера проплыл меж скалистых берегов и синих лесов.
      Полка последних римских писателей, среди них Дионисий Клавдиан(23) — грек по рождению, сочинял на обоих языках.
      И, наконец, казненный Теодорихом(24) философ Боэций(25)... Господи, откуда в сей дали его трактат «Об утешении, доставляемом философией»?..
      Я. видно, наскучил нудным перечислением латинских авторов. Вовсе ничего не говорят вам их странно звучащие имена. Но только не мне, пробывшему целых девять лет на чужбине, исколесившему веси Ломбардии, Тосканы, Папской области, Прованс и порейнские земли. Тысячи часов по скрипториям монастырским и градским сколиям выуживал я латинскую премудрость. И было мне радостно оттого, что, может, единственный из русских удостоился я узнать все величие фундамента, на котором стоит вера и все знание наше. Но прекращу описывать надоевшие вам книги латинские, хотя не мало их я перетряхнул тогда, отыскивая заветную карту. Но тщетно...
      Перейдем вслед за мной на греческую сторону. Там уже с час орудовал Андрей Ростиславич. Расправившись с залежами стола Захарии, он стал исследовать книгохранилище по солнцевороту навстречу мне. И, как я догадывался, также безуспешно... Чтобы сберечь от суесловия драгоценное время, я не стал выспрашивать его, сам расскажет, коль сочтет нужным.
      Метнулся я к последнему простенку. Открываю для себя — как ничтожно мало знаю я греков. Беседы Эпиктета(26)?.. Харитон(27) — повествование о любовниках?.. Симонид Кеосский(28), Мимнерм(29), Ксенофонт Эфесский(30) — неизвестные мне эллины.
      А что сказать о близких по времени? И тех толком не знаю. Не читывал я Георгия Пасиду(31), не брал в руки Селенциария(32), лишь краем уха слышал про «Дафниаку» Агафия Маринийского(33).
      Блуждания мои по грекам прервал призыв Аполлинария к вечере. Пора и честь знать!
      Сойдясь со мной в скриптории, Андрей Ростиславич заметил поникшим голосом:
      — Эх, Василий?! Шарить тут равносильно поискам иголки в стоге сена. Сушняк хотя бы можно веять по ветру, жечь по частям. А среди книжных завалов можно месяц сидеть. Занятие пустое и бессмысленное... Знать бы ясно, что искать? Но почти вся библиотека состоит из заморских книг. А наша-то — вовсе