сказать, беседа с ним стала мне тягостна. Но просто уйти, не обозначив цели своего прихода, я, конечно, не мог.
Разумные мысли предательски покинули меня, и я наобум, прямо в лоб спросил лекаря, что тот думает по поводу случившихся смертоубийств. Естественно, я понимал — на прямодушие с его стороны не стоит рассчитывать. Но и ложь могла бы послужить правде. Открещиваясь от содеянного, возводя подозрение на других, травщик непременно обмолвится о потаенном — вот и явится ключ к разгадке.
Савелий, как мне показалось, ответил совсем бесхитростно:
— Скажу тебе так, — кроткая улыбка на миг высветила лицо лекаря. — Меж убийствами, исходя из способа их совершения, нет никакой связи. Матерый кат использует лишь единственное орудие умерщвления. Кинжал — так кинжал, топор — так топор. Причем удар наносится отработанным способом, осечки быть не должно. Выходит, убивали два разных человека. Разумеешь?..
Я поддакнул, стараясь уяснить, куда клонит травщик. А он, закусив удила, деловито пояснил:
— Библиотекаря оглоушили чем-то тяжелым. Бывалый душегуб так не поступит. Захария мог оклематься... Скорее всего, злоумышленник действовал с кондачка, наверняка убийство не намеренное.
Чтобы невзначай не выболтать догадку боярина об отравлении Захарии, я намеренно прикрыл губы пятерней, сделав вид, что откашливаюсь. Лекарь, не заметив моей уловки, продолжил повествование:
Чего не могу сказать о смерти Афанасия. Злодей применил необычное, но весьма надежное оружие — шило. Вонзил мастерски из-под лопатки в самое сердце. Кстати, так каты грабители орудуют в толпе на торжище. Кольнут сзади шильцем, ограбят дочиста, а пока разберутся — ищи ветра в поле.
— Можно возразить, брат Савелий, — перебил я. — Считаю, ты подводишь не с той стороны. Мы в обители, а не в лесу среди татей ночных. Допустим, монахи хитры и изворотливы, но отнюдь не заплечных дел мастера. С какой стати развивать им навыки умерщвлений? Человек с умом так все обставит, что не подкопаться. Вначале нужно отыскать повод, из-за чего иноков лишили жизни. Причина — краеугольный камень всякого дознания. Надо понять, чем уж так помешали несчастные иноки?
— Ты меня не слушаешь, отче. Повторю свой довод, — настырно уперся Савелий, — злодейства не связаны между собой. Их содеяли разные люди. Хотя Захария и Афанасий ходили в приятелях, их мало что связывало. Думаю, нет единой причины, послужившей их гибели. Давай разобщим эти смерти. Обозрим каждую на особицу.
Захария далеко не книжник, не белая кость. Он сменил массу дел, прежде чем принял скрипторий. Но личность весьма честолюбивая. Рубил не по чину. Тут не мудрено наступить на чей-то мозоль...
— Как? — вопросил я.
— Скажем, перекрыл денежный источник. Не секрет, пользуясь попустительством игумена, он совсем подмял казначея. Стал главный в дележе заказов, ведает и книжными, и живописными подрядами.
— Что за подряды? — прикинулся я несведущим.
— Многие чрезмерно богатые люди используют обитель себе на потребу. У нас первоклассные переписчики, рубрикаторы, знаменитые богомазы. Работа их ценится очень высоко. Посуди сам — иной изукрашенный часослов стоит целого села.
— Никогда не поверю, что книжный червь замыслит на отца библиотекаря. Да и живописцы люди пристойные. У человека умственных занятий не может быть замашек насильника, тем паче убийцы. Стезя книжника — созидание, а не разрушение.
— Ну не скажи, брате! Дар и злодейство зачастую уживаются рядом. Не зря говорят — талант от Бога, коварство от Сатаны. Суть жизни — противоборство добра и зла. Преодоление и есть созидание...
— «Да ты философ, Савелий?» — подумал я, но сказал другое. — Оставим тружеников в покое, допустим, что злодей из простецов, а не из иноков, одаренных талантами. В обители дополна черноризцев.
— Ну, коль так, то Захария мог стать жертвой развенчанных еретиков? — травщик ловко подкинул удобную версию.
— А это почему?
— Ну как же? Если он знал о радениях, мог стращать тех разоблачением? Вот их терпение и кончилось...
И тут до меня дошло, что Савелий глаголет со слов Парфения. У них сговор, держат нас с боярином за дураков. Но я решил не сдаваться:
— Богомилы людишки робкие, трусливые, уж куда им...
— Ты сам отметил присущую монахам изворотливость. Прикинутся бедной овечкой, а сами хлеще волков!
— Уговорил Савелие... Положим, Захарию убил еретик. А богомаза — кто тогда заколол столь искусно?
Травщик, задумавшись, клюнул пару раз носом, видать, вздремнул от перенатуги. Тем самым сослужил себе добрую службу. В том «клеве» я усмотрел его непричастность, ибо нельзя быть столь равнодушным, когда висельное дело касается тебя самого. Однако пришлось выслушать травщика до конца:
— Иконописец никому не мешал. Малевал себе потихоньку, сидя в церкви на подмостях. Возможно, что-то ненароком прознал или увидал нечто важное. Попробуем предположить, что он вызнал убийцу своего приятеля?.. Похоже, так... За что еще могут заколоть шилом?
Мысль Савелия совпала с доводами Андрея Ростиславича, но я заупрямился из-за вредности:
— Ищи дурака! То ты говоришь — преступники разные люди, а теперь, получается, убивал один?
— Я только предполагаю. Но есть и здравое зерно в моих словах. Один грех цепляется за другой, и так... до самых адских врат.
— Так за что зарезали художника? — возопил я в сердцах.
— Бог его знает, за все могут убить в наше время, — отчужденно посетовал Савелий.
Меня так и подмывало спросить о беглом кудеснике, но пришлось сдержаться, опасаясь по неведению натворить беды. И все же решил я напоследок пугануть скользкого травщика:
— Отольются волку овечьи слезки! Боярин Андрей отыщет убийц, не таковские узлы распутывал.
— Бог в помощь боярину! Душегубов пренепременно следует сыскать... и обязательно покарать, чтоб другим неповадно было.
— «Не ты ли сам подучил бродягу укокошить бедных иноков? Уж больно ловко уводишь в сторону...» — опять подумал я, вслух же произнес. — Спасибо, брат травщик, за умную беседу. Изрядную пользу для себя почерпнул. Прости, коль не так, — за несдержанность.
— Бог простит. Заходи еще, если что.
Пришлось на теплой ноте распрощаться с хитрющим лекарем, иначе никак нельзя: не пойман — не вор. Я отчетливо понимал, что мои подозрения могут оказаться сущей нелепицей, а обижать человека скверно.
Примечание:
1. Жаба (устар.) — воспаление горла, ангина.
2. Цветец (церк.) — цветок
Глава 7
В которой Василий знакомится с новым ключарем Петром и выслушивает убеждения его предшественника — эконома Ефрема
Точимый сомнениями в правомерности своих выводов, бродил я неприкаянно по обители. Исподволь наблюдал за монастырскую челядью, что разбрелась по пределам киновии, в непрестанных трудах пребывая.
Во всех службах: на скотном дворе, в конюшнях, в кузнях, в амбарах и сараях без устали сновали работные люди. Кто разбрасывал навоз по огороду, кто счищал снег с крыш и в проходах, кто таскал воду из колодцев.
У амбаров мое внимание привлекла группа работников. Дружно, будто муравьи, они разбирали по частям заиндевелый сруб. Те, что постарше, сдергивали загодя пронумерованные бревна с шипов, незлобиво перебраниваясь, осторожно опускали их на землю. Кто помоложе, взвалив тяжелые кругляши на плечи, пошатываясь, оттаскивали к новому месту, к казематной башне. Там деловито распоряжался безбородый черноризец в нагольном тулупчике поверх облачения. Бревна аккуратно складывались по сторонам намеченного строения.
Мне подумалось тогда о неизменной прочности монастырского хозяйства. Несмотря на серьезные потрясения и раздоры, черные работы в киновии идут заведенной чередой, не прерываясь, не ослабевая. Добрым словом следует помянуть отцов основателей, заложивших твердый порядок в монастыре.
Подойдя поближе, я засмотрелся на слаженную работу плотников, оседлавших верхние венцы. Они, весело балагуря, хватко орудовали ломиками, зачастую не глядя на инструмент — такова была их сноровка. Их разговор показался мне занятным, я навострил уши.
Оказалось, инок распорядитель не кто иной, как вновь поставленный ключарь, пока еще его запросто обзывали Петракой. Как выяснилось — до назначения он заправлял плотниками. И вот по старой памяти, не зная толком, чем заняться, он с утра поднапряг свою артель. Мужичье же накануне уповало передохнуть в надежде, что новые обязанности заставят Петра отвлечься от постройки. Да не тут-то было, просчитались...
Заросший по глаза пегой бородой плотник съязвил, что Петрака намеренно выхваляется под окнами узилища, алчет уничижить прежнего ключаря, запертого в башне. Помянув Ефрема, артельщики взялись обсуждать богомилов. Вначале они проявляли человеческое сочувствие узникам, но, раззадорясь, обвинили недавних собратьев в трупоядении.
Я подался к их начальнику. Меня неприятно поразило его нагое, скопческого вида бескровное лицо. Такие лики присущи глубоким затворникам, но передо мной был человек деятельный, по роду занятий постоянно пребывающий на воздухе. Вдобавок он и разговаривал какими-то загадками. Странная личность?.. На прямой вопрос: «Что тут будет?» — Петрака, сотворив загадочную гримасу, отчеканил, старательно проговаривая каждое слово:
— Сруб поставим, крышу наведем...
— Чего? — не понял я сразу.
— Останемся живы, печи сложим...
— А что так, — мне пришлось подыграть, — али помирать собрались?
— Представиться легко, выжить трудно! — сообщил он так, словно изрекал великую мудрость.
— Ты, часом, не болен, брат? — съехидничал я.
Не заметив подвоха, он ответствовал тем же поучительным тоном:
— Та болезнь страшит, что душу язвит.
— Душа инока должна быть чиста, аки у младенца, — назло поддел его. — Почто ей мучиться?
— Она завсегда скорбит, — вещал скопец, — иначе то не душа, а пузо...
— Мудрен ты, брат... — гну свою линию. — Видать, за ум и стал экономом?
— Не стал, а поставили, — наставительно поправил он.
— Да не всё ли равно?.. — не унимался я.
— Коль было все равно, люди жрали бы говно! — инок начал сердиться.
— Суров ты, однако, — нарочно вымолвил смиренно.
— Посуровей меня сыщутся! — в его голосе послышалась угроза.
Поняв, что с таким нелегким человеком говорить не о чем, благоразумия ради пришлось мне откланяться.
От нечего делать обойдя вокруг строительной площадки, я оказался у входа в башню.
Мелькнула дерзкая мысль забраться на верхний ярус и окинуть взором окрестности монастыря, глядь, первым запримечу возвращение княжеского поезда. Сдерживало одно — скудность одежонки. На сквозняке она обратится в решето, застудишься на смерть. Но все равно хотелось решительных действий.
Детскую прихоть сменило другое желание: посмотреть на главного богомила Ефрема, предтечу тупого истукана Петра. И, Бог даст, в отличие от приемника, удастся разговорить бывшего ключаря.
Пропустили меня без лишних вопросов, чуть ли не под руки провели в
Валерий Рябых