ремеслами, их отличало деятельное трудолюбие. Поначалу вождем их был Евлогий, тихий и праведный старец. Но со временем дряхлеющий Евлогий уступил лидерство оборотистому Парфению. Не вздумай Осмомысл ущемить законного сына Владимира, новоселы те, обжившись, со временем совершенно бы растворились среди коренных иноков. Но гонимый княжич явился той закваской, что сплачивала силы, противостоящие Ярославу. Так пришлые иноки, ведомые Парфением, влились в поток его врагов.
По разноречивым слухам, противостояние это послужило преждевременной кончине Осмомысла — и именно тогда, когда князь бесповоротно решил оставить стол бастарду Олегу. Так, будучи еще довольно крепким мужем, он в несколько дней исчернел и скукожился. Знатные лекари так и не смогли определить причину смертельной болезни, правда, перешептывались о яде. Перед тем Ярослав вернулся из обители, где решал насущные дела, скорее всего, там и был коварно отравлен.
По смерти Ярослава наступило смутное время. Олег, обетованный князь, вскорости при содействии большинства бояр был смещен старшим братом. В отместку Настасьич привел из Овруча дружину и согнал узурпатора. На радостях юный князь взялся объезжать святые места, посетив тутошнюю обитель — через неделю отдал Богу душу. Опять стали шушукаться об отраве...
Следом пошла полная чехарда. Взошедшего на престол Владимира выдворяли то Роман волынский, то вероломный Бела венгерский. При Андрее угорском, которого объявили Галицким королем, для обители наступили черные времена. Окаянные венгры замучили боготворимых иноками игумена Мефодия и библиотекаря Ефрема. Говорят — не вынес унижений и почил в бозе любимец Осмомысла живописец Паисий. В игумены по благословению митрополита Киевского возвели Кирилла. Что бы ни болтали досужие говоруны, но новый настоятель удержал обитель от разрухи, она не стала пристанищем распри. Он, как подлинный кормчий, уверенно ввел ее в мирное русло трудов и благочестия.
Наконец вернулся из заточения законный князь Владимир Ярославич. Монастырские «суздальцы» оживились, воспряли духом, вошли в силу. В обители все стало вверх дном. Впрочем, от Парфения и не следовало ожидать иного. Старик давно и расчетливо шел к главной цели — теперь он игумен. Но не секрет, что его гонор простирается гораздо дальше. В недалеком будущем он видит себя владыкой Галицким. И станет им — порукой тому князь Владимир, всем обязанный Суздалю.
По завершению столь обстоятельного рассказа Ефрем прошептал мне доверительно, как сообщнику:
— Так кто, по-твоему, отравил князя Ярослава Владимировича и его сына Олега Ярославича? Чьими изветами погублены игумен Мефодий и библиотекарь Ефрем, кто сделал несносной жизнь старца Паисия? Так кто?.. Ты не догадываешься?.. Кому все это выгодно? Кто больше всех выиграл? Так вот, не он ли самый угробил библиотекаря Захарию и Афанасия, лучшего ученика Паисия? Что же ты молчишь, отче? Ну!..
Я и не знал, что отвечать? В голове роилось множество соображений — какое предпочесть, не ведал. Но Ефрем, как давно решенное, сказал за меня:
— Конечно, Парфений, больше некому. Парфений на все способен ради своей цели, ничем не поступится. Ежели он князей убирал, то что для него мальчишки скрипторные. У Парфения тут все в кулаке. А травщик Савелий, давний прихвостень Парфения — кто, как ни он, приготовлял отраву... А плотник Петр, кому отдали ключи, что за человек? Да бывший кат, ему сподручней не плотницкий, а площадной топор. Вот такие, брат Василий, дела...
— Да уж, Ефрем, заявление твое весьма серьезное, замахнулся ты круто. А сможешь ли обосновать свои обвинения, вдруг они облыжны? Какие доказательства, или у тебя всего лишь одни догадки?
— А вот вы с боярином и поищите, не век на готовенькое примащиваться. А слова мои верные, проверенные. Перед смертью библиотекарь Захария имел со мной доверительную беседу... Ну, обо всех наших делах тебе не к чему знать. Тогда-то и посетовал Захария, что, скорее всего, последние денечки доживает.
— Что так? — удивился я, сочтя слова библиотекаря привередливой блажью, ибо уже не сомневался, что книжный хранитель особа мнительная и сентиментальная, несмотря на видимый деятельный характер.
Ключарь, не заметив подвоха, обстоятельно ответил:
— Просветил его прежний библиотекарь, мой тезка. Угасающего старика палачи сбагрили на руки тогда обитавшему в Галиче Захарии. Старец открылся, как они с игуменом крепко подозревали Парфения и суздальцев, однако прямых улик не имели, потому и помалкивали, став на старости лет излишне осмотрительными. И напрасно — Парфений со свойственным коварством обвел старшин вокруг пальца. Ефрем библиотекарь прямо сказал Захарии, по чьей милости ему уготована смерть. Действительно, тут все сходится, второго не дано. Парфений последовательно устранял препоны на пути к власти. Первым делом слоном прошелся по двум столпам Мефодию и Ефрему, заодно устранив и чтимого братией Паисия. Теперь пришел черед Кирилла...
— А с какой стати я должен верить словам покойных библиотекарей? — так и подмывало добавить. — Да и твоим тоже... — но сдержался.
— Хотя бы потому, что Ефрем представился на руках Захарии. Сам понимаешь — так шутить невозможно. Так что не считай, будто они лукавые выдумщики.
— Ну ты, брат, даешь! Неотразимый, однако, довод привел: одна баба сказала, другая пересказала. Шито-то насквозь белыми нитками! Необходимы живые свидетели, иначе игумена не припрешь к стенке.
— Не мне — мясу горелому учить вас с боярином, полагаю, отыщите средства языки развязать. Прижмите травщика, он на вид жилистый, а так... мякина-мякиной — сомлеет со страху, на блюдечке все выложит. Ката Петруху поприжать бы не мешало, они скопцы, нежнее баб будут... Редкий человек солжет на дыбе. Дыба она, брат, правдыва!.. — Ефрем нарочито исказил окончание слова.
И тогда, презрев возможные напасти, я откровенно высказал эконому свои опасения:
— Одного ты не разумеешь, богомил. Коль все обстоит именно так, как ты считаешь, — то раскинь умишком, в чьих интересах мог орудовать Парфений? Что, дошло!.. Ведь за ним стоит князь Владимир, а еще выше сам Всеволод. Этак мы до настоящей измены договоримся. С тобой, брат Ефрем, опасно связываться, — уж вовсе не к месту пошутил я. — Поговорим лучше об ином. Меня интересует, почему убили Захарию, а следом Афанасия? Уверен — князь и игумен тут совсем ни при чем. А те прошлые дела быльем поросли, проку-то их ворошить — да и кому будет польза-то неизвестно.
— Видишь ли, брат Василий, истина и польза вещи отнюдь не совместные. Истина всегда одерживает верх! А польза без правды всего лишь барыш. Сегодня он есть, завтра опять в убытке. Заклеймить действительных убийц, вот она — правда по совести. Когда истина торжествует, польза всем: и правым, и виноватым. Это не я говорю, но пророк.
Чтобы скрыть собственное невежество, я не уточнил, что за пророк-то такой. Не знаю отчего, но я стал тяготиться беседой с напористым собеседником. А если честно, то стал опасаться, как бы он меня самого под можай не подвел.
Но Ефрем не успокоился и озадачил еще одной догадкой:
— Прикончили Захарию как раз из-за прошлых дел. Думается мне — он собирался вывести на чистую воду Парфения и иже с ним. Да, силенок не хватило или еще как оплошал, подробностей не ведаю. Уверен, выискал он в книгохранилище важные грамоты. Что в них, не знаю... Но те хартии существуют. И еще хочу добавить... Я часто наблюдал, как они общались меж собой. Ты не поверишь, но Парфений заискивал перед молодым иноком, чего не делал даже в отношении игумена. Странно, не правда ли?
Позволь еще замечание. Захария очень близок игумену Кириллу, но ведь не открылся авве, почему? Отвечу. Библиотекарь вынашивал далеко идущие планы. Я чувствовал, что-то должно произойти. В последние дни Захария всячески избегал Парфения, дед же домогался его, навязывал серьезный разговор. Определенно, библиотекарь изготовился к решительному поступку, приурочив его к приезду князя. Но просчитался, хотя обязан был знать, что Парфений не станет с ним церемониться.
— Откуда тебе все известно, Ефрем?
— А на что разум дан? Слушаю, наблюдаю, сопоставляю... Все по моему разумению и выходит.
— А то, что рано или поздно тебя заграбастают, ты знал? А если знал, почему не поостерегся?
— Знал всегда и потому перестал бояться.
— Хорошо, не буду тебя травить. А насчет Афанасия что чаешь? Зачем порешили даровитого богомаза?
— Отвечу вопросом на вопрос. А почто умертвили прежнего Ефрема и Паисия? Суть не в мастерстве и талантах... Они знали много лишнего. Вероятно, Афанасий располагал тем же, что и библиотекарь, что и Паисий, что и Ефрем.
Тут стражник явно спросонок ретиво загремел засовом. Я воспринял клацанье как указующий знак оставить узника, ибо не имел права на ошибку. Избавь Бог мне проявить опрометчивость, сгорю без следа, как свечка. Страха не было, но появилось трезвое опасение. Надо же, в какую лихоманку я затесался?..
Примечание:
1. Каган (тюрк.) — титул главы государства у древних тюркских народов, с IX века, наряду с титулом князь — у восточных славян.
Глава 9
В которой на многих возводятся подозрения, даже и на князя Владимира
По пути в келью меня охватило вожделение скорей впасть в объятия сна, отойти от тревожных мыслей, безмерно переполнявших мое существо. То измотанное состояние породила мышечная усталостью и постоянное недосыпание от ночных походов по обители. Едва за мной захлопнулась дверь, не возжигая света, не разоблачаясь, я повалился на лавку. Мое сознание, погрузившись в зыбкую трясину забытья, закружилось в стремительном калейдоскопе дневных впечатлений. Бледные тени недавно изведанных чувств обволакивали меня, нисколько не возбуждая рассудка. Но внезапно тихой сапой наползла и завладела сознанием странная мысль: «Пограничное состояние между явью и сном, в котором я нахожусь, является преддверием к потустороннему миру...» И, внутренне сообразуясь с этим, я явственно ощутил флюиды и субстанции того света.
Материализуясь, они превратились в струйки нежного ветерка, ласкающего мои щеки и лоб. И подумалось мне: «Не души ли усопших иноков ластятся ко мне?» Уразумев, что попал в хоровод приведений, я вовсе не испугался, наоборот, было забавно ощутить своею кожей формы иного бытия. И так продолжалось достаточно долго.
Но вот одна из струек, набирая мощь, завихрилась и стала чуть ли не сгустком плоти. Крючковатыми пальцами она ухватила меня за ворот, с силой потянула, затруднив дыхание. Я поначалу слабо, но по мере роста воздействия уже с усилием стал сопротивляться её домогательствам. Шею стягивало, будто веревкой.
И тут меня осенило — уж не козни ли то травщика Савелия, напустившего злые чары. Я сделал попытку сбросить одурь, вознамерился приподняться на лежанке, но упорная сила не уступала, гнула вниз. Противоборство нарастало, но и я не уступал. Уже, казалось, мне удалось подняться, но, проснувшись, ощущаю себя вновь лежащим, придавленным вражьей мощью. Опять подымаюсь, собрав
Валерий Рябых