овладел бы игуменским посохом, потеснив Кирилла путем наветов и интриг. Ну а затем...
Раскрытые далее планы библиотекаря не являлись для меня новостью.
Досужие сплетники сообщали, что заветная мечта библиотекаря заделаться епископом, дойти до вершин церковной иерархии. Откуда люди знали про честолюбивые грезы Захарии — оказывается, порой он делался чрезмерно болтлив. Сие неприемлемое качество для людей, страждущих власти, но ему сходило с рук... Он продолжал выстраивать воздушные замки.
Парфений, тот трудился основательно!
Захария вдруг прозрел. И тогда пересеклись стежки-дорожки библиотекаря и духовника. Следует учесть, что не один библиотекарь желал ущемить гордого исповедника. Его намерения могли запросто использовать старые недруги Парфения, употребив книжника в качестве тарана в развязанной войне за власть. Вполне допустимо, что врагов старца вполне устраивало возможное игуменство Захарии в надежде, что им можно будет вертеть как угодно.
А почему же тогда игумен Кирилл стеснял врагов Парфения? Объяснение имеется. Кирилл человек митрополита, Парфений поборник Суздальского князя, но и тот и другой супротивники старинных боярских родов, тяготящихся сильной княжеской властью. Монастырь — своеобразный мост между людьми и властью, очень важно, в чьих руках обитель находится. В мире, выстроенном на барыше, роль всеми уважаемого посредника огромна.
И еще одно важное обстоятельство. Поставить игуменом может лишь князь. Его воля решающая. Чем можно заслужить доверие Владимира Ярославича?
Вот он, кончик нити — клад, тайна клада Ярослава Осмомысла! Лакомый кусок, ключ к любому желанию. Уж как исхитрился нахрапистый библиотекарь вызнать секрет княжьего схрона — сейчас не узнать, но он тем самым накликал собственную смерть.
А что еще стало известно о Парфении? Оказывается, иеромонах в бытность Юрия Владимировича в Киеве подвизался в окружении князя. Потом последовал за Андреем Юрьевичем и немало претерпел по причине переменчивой судьбы Боголюбимого князя. И нашел таки пристанище у дочери Юрия Ольги, нелюбимой жены князя Ярослава Галицкого. Он в числе немногих сопровождал опальную княгиню и княжича на Волынь, а затем и в Польшу. По дороге близко сошелся с Владимиром Ярославичем, тогда еще мальчиком, и стал вовек предан ему. Был ли осведомлен князь Владимир о приписываемой Парфению организации отравления отца и брата? Того никто не ведает, а если и ведает, то никогда не скажет.
Конечно, до Андрея Ростиславича доходили слухи о странных обстоятельствах смертей старого Ярослава и юного Олега Настасьича, но их выяснение выходило за круг его деятельности и потому мало интересовало. Тогда он не придавал тому значения. Мой же сегодняшний рассказ насторожил его. Боярин взялся выстраивать занятную версию.
Скажем, Парфений действительно причастен к отравлению князей, но изобличить его крайне трудно. Можно предположить, что Захария пытался шантажировать старца и был раздавлен, как безмозглый лягушонок. А вслед ему убрали и Афанасия, по-приятельски посвященного в планы библиотекаря. Афанасий же, опасаясь готовящейся расправы, искал нашего покровительства, вот и написал свою шифровку, не веря уже никому.
И все же Андрей Ростиславич не торопился со скороспелым выводом. Его многое смущало. Почему все-таки Парфений не отсоветовал князю доверить расследование убийства боярину, зная того за опытного мечника? Зачем Парфений предостерег нас, упомянув об отравителе? Явив послание Афанасия, он тем самым подставил бы голову травщика Савелия. И еще многое другое.
Кругом одни недомолвки. Причем невозможно напрямую спросить о своих догадках Владимира Ярославича или Парфения, стремно даже намекать о них. Ну а если все обстоит именно так, как было сказано, не лучше ли нам свернуть расследование, иначе собьемся лбами с самим князем...
Как быть? Андрей Ростиславич прямо заявил, что не в его правилах бросать расследование на полпути. Я поддержал его.
До поры, толком не разобравшись, мы не имеем права выказывать свои подозрения. Остается вести розыск, не доверяясь полностью князю и его людям. Мы должны быть крайне осторожны, дабы остаться в живых, и главное — нельзя сорвать порученного боярину дела.
У нас есть начаток карты. Сыскать бы тот чертов клад или реликвию! Появится козырь, манипулируя им, мы отыщем разгадку таинственных смертей.
Решено, вперед в библиотеку!
Примечание:
1. Квадрига — античная двухколесная колесница, запряженная четверкой коней в один ряд.
Глава 10
Где происходит знакомство со скрипторными иноками, а Андрей Ростиславич высказывает мудрые мысли
Скрипторий и библиотека располагались в смежных каменных строениях, стоящих углом меж погостом и храмовой площадью. Слева от книгохранилища белели игуменские палаты, по правую руку — выпирала малярня, через дорогу разлаписто осела трапезная. Основной дом с выщербленной кладкой походил на греческую базилику, если бы не оконные проемы, пробитые в глубокие нишах. Прилепившийся слева флигель являл собой церковный подклет, подведенный под трехскатную кровлю. Трудно предположить изначальный замысел зданий, тем более увязать его с нынешним их назначением. Одно лишь хорошо — они походили на неприступную крепость.
Нам было ясно, что не удастся досконально обследовать книжное собрание обители, а уж тем паче заполучить и вынести вожделенную книгу. Остается похитить... Но прежде нужно попасть туда. Вход в скрипторий был от северной башни и почти не просматривался со стороны церкви и келий. При желании вполне можно пробраться незамеченным внутрь книгохранилища, благо ночи стояли туманные и безлунные, а окна почивален с вечера закрывались ставнями. Но как-то неловко скрытно проникать в библиотеку, подобно татям, что, крадучись во тьме, отмыкают запоры.
Надлежало предпринять нечто своеобразное. Но что придумают люди, лишь третий день обретающие в обители?.. Мы ведь ничего здесь не знаем. Где спрятаться, где переждать, куда залезть, откуда вылезти? Поэтому решено — попусту головы не забивать, а по возможности освоиться внутри помещения книгохранилища.
Оббив сапоги от наледи, оказались мы в просторных сенях. У глухой стены горой громоздились сложенные для топки чурки. Недаром со двора мы заприметили две кирпичные трубы над крышей, впрочем, в их жерла и подростку не пролезть. За поленницей не спрячешься, хода на чердак нет, люка в подпол тоже не видно.
Вдруг в слюдяном оконце, проделанном из скриптория, мелькнул и отпрянул чей-то лик. Мы в который раз убедились, что в обители не так-то просто остаться незамеченным. И вот нам уже предупредительно распахнули тяжелую, оббитую изнутри войлоком дверь.
За долгие годы странствий видел я превеликое множество скрипториев: и латинских, и нашей веры. Те, что поплоше, совмещали в единой зале столы переписчиков и книжные шкафы. Необходимую книгу отыскивал сам писец, вороша по полкам, порой даже не получив благословения наставника. В более богатых и строгих — потребные книги доставлял библиотекарь или его помощник, ибо по строгому уставу доступ в книжное хранилище строго заказан. Скрипторий, где мы оказались, относился ко второму роду. К тому же он поделен на две части, разгорожен кирпичной стенкой по сторонам от жарко натопленной печи.
В первой светелке работали рубрикаторы, миниатюристы и, в отдельном закутке, переплетчики. У каждого оконца стояли покатые столы с особыми зажимами, они позволяли удерживать листы пергамента или книгу в нужном положении. На пристенных полках в изобилии лежали, стояли (а на вколоченных гвоздях висели) разные приспособления и причиндалы для столь кропотливого труда. Особо бросались в глаза вапницы с яркими красками и кисти всякого ворса и стати.
В полупогибель согнувшись над столешницами, изощрялись в цветастых заставках и иллюстрациях пепельно-седые иноки Макарий и Константин. Тот, что тезоименит равноапостольному кесарю, аж прикусил от самозабвения кончик языка. Третье от входа место пустовало, как выяснилось, хворь еще не оставила припадочного Антипия. По другую сторону усердствовали два молодых чернеца, выписывая заглавные буквы — один красной киноварью, другой лазурью.
В задах за печью, где свету поменьше, а места побольше, на кряжистом верстаке закреплены зажимные струбцины и громоздкое прессовое устройство. Оттуда дурно несло смесью выделанных кож, уксуса и животного клея. Переплетчиков тоже двое. Но имена их мне неизвестны. Готовый пергамент (как я потом узнал) привозили, сообразно его свойствам, из разных мест, даже из самого Царьграда.
Андрей Ростиславич полюбопытствовал у Макария, над чем тот изволит трудиться. Инок радушным жестом пригласил взглянуть на свои художества. Он раскрашивал в часослове заранее начертанные стилом заставки, выходило у него весьма красочно. Мне знакомы подобные узоры, и нечему особо восторгаться. Боярин попросил показать работы Антипия, ибо был наслышан об его удивительном мастерстве.
Макарий, прогибая затекшую спину, протопал в красный угол и достал из поставца два гладких томика. Один являл оракул(1) Иоанна Богослова, другой был псалтирью. Раскрыв Апокалипсис(2), мы искренне поразились мастерству Антипия. Удивительно обнаружить в хлипкой личности талант живописца, отточенный до филигранного совершенства, наблюдая поразительный взлет выдумки и изобретательности. Мы словно воочию, точнее сказать, сквозь замочную скважину, разглядывали сцены грядущего конца вселенной.
Прямо на нас мчатся взбешенные кони, угрожая растоптать стоящего на их пути. Всякие гады, земные и водные, повылазили из своих нор, норовя смертельно ужалить раздвоенными жалами. Диковинные хищные звери, закованные в броню складчатых кож, оскалив пасти, изготовились к решительному броску. Мерзкие те твари неумолимо намерены растерзать каждого, попавшего им на глаза.
И наблюдаем великие битвы народов. И зрим чудовищные природные катастрофы. Несутся неукротимые хляби вод земных и небесных, рушатся стены и раскалываются горы скалистые. Следим за чудовищным полетом каменных глыб. Ощущаем содрогание и мощное сотрясение тверди земной. Слепит зрение солнечное сияние заоблачных чертогов и режет глаза дым и пламя разверзнутых наизнанку подземных копей.
И запечатлены полеты ангелов, и обращены к нам грозные и осуждающие лики их. Видим вострубивших в заветные трубы вестников Господних.
И лицезрим, наконец, проникновенные очи Господа и строгие его уста. И стоим мы, совсем маленькие и ничтожные, пред тобой, Отец Наш Небесный. Боже, помилуй же нас, грешных!
Неужели припадочному Антипе удалось так проникновенно выразить конец, уготованный миру? Вот он, оказывается, каков — Антипа-то!
Не разочаровала нас и вторая, меньших размеров книжица. Она прельщала заковыристой вязью заставок и рубрик, невообразимым переплетением лозы и листьев аканфа(3), образующих заглавия, из чащобы которых выглядывают лики людские и морды звериные. Вставные же
Валерий Рябых