жилище схимника не похоже. Не каземат ли несущим епитимью? Пошарив под лавкой, я обнаружил вонючую полуистлевшую хламиду. Брезгливо вытер руки, страшась подхватить заразу.
Внезапно слух мой уловил шаркающую поступь. Отпрянув в угол, я затаил дыхание. Серой мышью в закут скользнул низенький черноризец с узелком в руке. Не заметив меня, взялся развязывать тряпицу. Я выдал свое присутствие. Инок пугливо встрепенулся, воздел ладонь к голове, должно опасаясь оплеухи. Ничего не оставалось, как успокоить беднягу. Трясущимися руками чернец выложил ядреный ломоть хлеба и полный судок с пахучим варевом. Побито посмотрев на меня, спрятал грязную посудину в глубокий карман. Низко поклонился, спросив позволения уйти. Я усмехнулся про себя: «Однако шустрый малый, но полный дурак!»
— Кому ты носишь кормежку? — спросил как можно строже.
Инок совсем оробел, промямлил несусветицу. Я скумекал — дело не чисто, грех не выявить истину.
— Ты уж, милок, не крути, отвечай как на духу, не то — сведу к мечнику! — промелькнула предательская мыслишка: «Уж не много ли я беру на себя?» — но, видя явное свое преимущество, решил добивать до конца.
Монах плаксиво прогнусавил:
— То травщик велел. А кто харчуется, не ведаю, — и заканючил. — Отпусти, брате, помилуй меня. Ничегошечки, я не знаю... — и, уловив мое замешательство, уточнил. — Так я пойду?..
— Успеешь еще. Мой тебе совет — не хитри. Не то растянут на дыбе, по-другому запоешь! Уяснил? — чернец торопко затряс бороденкой. Я же, как заправский мечник, допытывал инока. — Давно Савелию прислуживаешь? — и выпучил грозно глаза.
— Ой, беда, беда! — заскулил чернец и брякнулся передо мной на колени.
— Ну, ты и жук? — не нашелся я сказать, чего умней. — А ну, встань! Не гневи меня, — распалился я не на шутку, — правду говори, коль спрашивают!
— Уже третий день таскаю.
— Любопытно?
— Я человек маленький, отнес-принес. А кому ношу, не мое дело.
— Тебя, паря, как кличут-то? — возомнил я себя большим, чем есть.
— Фомкой! Фома то бишь, — и он сотворил паскудно глупую рожу (прикидывается, подлец, недоумком).
— Пошли Фома, видать, не хочешь по-хорошему...
— Ой, не надо! — взмолился черноризец. — Господин хороший, не знаю, как тебя звать-величать, пощади меня, отпусти Христа ради. Не по своей воле... божился ведь я...
— Знамо, не по своей воле. А клясться библия не велит. И злодеев покрывать нельзя. Отвечай немедля — кого кормишь! — я сотворил настолько зверскую физиономию, что монашек признался:
— Прячется вурдалак, беглый, старой веры человечище. Матерый зверюга... Почто отец Савелий привечает, мне невдомек. Больше нечего сказать, хоть режь!..
— Давно у травщика шашни с беглым?
— Думаю, знаются давно.
— Они как — встречаются, беседуют?..
— При мне ни гу-гу... молчат.
— А где бродяга сутками обитает?
— Ночью дрыхнет. А днем — пойди, сыщи!
— Выходит, злодей ведет себя как дома?
— Может, он вовсе не злодей? — засомневался инок. — Но уж больно страхолюден! Медведь-шатун и есть... А то, что разгуливает как хозяин, ты точно подметил...
— Кто еще знает о побродяге?
— Травщик приказал никому не сказывать, я лишь тебе поведал.
— Речь не про меня, помимо вас обоих, кому еще известно?
Монах недоуменно пожал плечами.
— Неужто ты трепещешь отца Савелия, я-то думал, он совершенно беззлобный человек?
— Как не бояться-то? Отец-травщик, он того о-го-го, — за можай загонит! В большой силе состоит. Братия сказывала авчерась — Парфений его в келари метит.
— Вот как занятно? — я оценил эту новость. — Так ты, Фома, при ком состоишь?
— Да при лечебнице. К болящим поставлен...
— А родом откуда?
— Тутошний я, старостов сын.
— Ну ладно старосты сын, ступай. Но знай, о разговоре нашем ни гугу, не то растянут на дыбе. Уразумел? — чуя, что малый не глуп, я добавил. — Ты видишь, кто травщик, а кто мы? — поскромничал я указать на себя.
Но инок правильно понял:
— Как не уразуметь-то, премного благодарен, господин хороший, ты уж не думай обо мне плохо. Я суздальских уважаю, они оплот и надежда Руси! — и уже чуть ли не по-свойски добавил. — А боярин-то твой важный человек, с самим князем на ровнях...
Я окончательно удостоверился, что чернец вовсе не дурак.
— Ну хорошо, иди откуда пришел, но помни уговор, — царским жестом я отпустил монашка.
Тот поспешно удалился в противоположную сторону. По дороге обратно я наивно предвкушал, как будет ошеломлен новостью Андрей Ростиславич. Это же надо — в обители укрывают беглых староверов?!
Примечание:
1. Лага — потолочный брус.
Глава 5
В которой Василий накапливает свои подозрения
К сожалению, Андрей Ростиславич уже покинул странноприимный дом. Снедаемый нетерпеньем похвастать находкой, я не отыскал его и у гридней. Вислоусые молодцы, заспанно потягиваясь, недоуменно почесывали бритые затылки: «Куда же мог запропасть боярин?» Ну и беспечность?.. Присовокуплю также, что они толком не ведали, где сейчас воевода Назар Юрьев и меченоша Варлам. Ясность внес чернец истопник, круживший рядом. Оказывается, князь Владимир Ярославич в компании знатных ратников поскакал в объезд монастырских земель, суздальцы присоединились к ним. По секрету служка шепнул, что владыка Мануил не внял приглашению князя, хотя ему посулили смирную кобылу, сослался на недомогание. С укоризной, больше со зла, выговорил я дружинникам за их безалаберность, сознавая все же ничтожность их вины.
Оставшись один, сопоставив полученные сведения, я ощутил в сердце тревожные позывы. Вящих поводов к опасению за боярина нет, но мое далеко несовершенное чутье подсказывало, что Андрей Ростиславич ходит по краю пропасти.
Чем чаще я размышлял о горестных и странных событиях в киновии, тем больший круг людей подпадал под мои подозрения.
Пожалуй, не стоит брать в расчет несчастных богомилов, а помнится — поначалу им основательно приписывали убийство библиотекаря. Но эти безбожные люди, как оказалось, весьма робки — они и мухи не обидят.
Подозревал я из вредности, а точнее, по одной душевной неприязни княжьих ближних бояр — Горислава и Судислава. Впрочем, если вдуматься, что им до грызни иноков в обители, мелкотравчато как-то для них.
Грешил я и на припадочного Антипия. Возможно, он и мелкий воришка, и бессовестный враль — но поднять руку на ближнего, у него кишка тонка. Да и вряд ли человек такого склада скатится до душегубства.
Перебирал круг черноризцев, ополченных против Суздаля, явных недругов Парфения — короче говоря, сторонников Микулицы. Пожалуй, рыжий псаломщик Вакула запросто мог порешить неугодных иноков. Только вопрос, а за чем, с какой стати?
Верхушку монастырскую я пощадил, она и без того потерпевшая сторона. Игумен Кирилл, пресвитер Софроний, келарь Поликарп — по-моему, весьма порядочные монахи, не искушенные в злодействах. Грешно возводить напраслину на тех людей, ведь они, почувствовав угрозу, могли попросту распорядиться властью, нежели вступать в сговор с убийцей.
Послание Афанасия наводило на мысль о глубоких подводных течениях в обители, подспудно определявших всю жизнь монастыря. Да и откровение служки травщика побудило меня приглядеться с виду к непорочным особам.
Первым в том ряду стоит лекарь Савелий. По роду деятельности ему, как никому, известны целебные и ядовитые свойства растений и веществ. Травщику не стоит труда приготовить смертоносное зелье, непритязательное на вид, но вполне действенное. Кто больше него подходит на роль отравителя? Не знаю таковых...
И еще важное замечание: Афанасий, бесспорно, предоставил ключ к разгадке событий, нужно лишь вчитаться в каждое слово, проникнуться намеками богомаза. Он был мастак замещать буквы, а что, если заменил и сами слова?.. Изограф обращается к Парфению, а старец, надо думать, очень и очень сметлив. Жаль, у меня нет той записки. Помнится, в ней сказано: «Бойся отравы», а можно взять в толк: «Бойся отравителя...» Уж не прямой ли намек на травщика?.. Кроме того, на лицо прямая улика. Савелий укрывает волхва старовера, причем бродягу медвежьей силы.
И тут внезапная догадка пронзила мой мозг, ведь прежде чем проведать о старце шатуне, я облазил языческое требище (2): «Не беда, что идолы распластаны по земле, их всегда можно поставить на ноги... Бунт? Ну и ну...»
Да, но я упустил одну деталь. Не зря Фома обозвал бездомного беглым вурдалаком, чернец не оговорился, он назвал вещи своими именами. А уж потом, скумекав, что наговорил лишнего, стал наводить тень на плетень. Не старовер ли укокошил бедных иноков? А травщик его опекает?..
Если вдуматься, что из себя значит беглый язычник — лягва раздавленная, паленое мясо. А Савелий, по словам Фомы, в большой силе состоит, собирается стать келарем. Интересная вырисовывается картина... Очень может статься, что преступный умысел вызрел в голове травщика, нашел он и исполнителя. Все сходится! Непонятна лишь причина убийства книжника и богомаза?
А злодеи — вот они! Теплая парочка — лекарь и «калекарь»... Не поражусь, если за ними числятся иные черные делишки. Стоит выведать — не бывало ли в окрестностях схожих смертей. А что, всякое возможно...
Странно только, почему травщику покровительствует новоявленный игумен. Парфений старый лис, его на мякине не проведешь. Уж он-то знает подноготную своего окружения. Неужто они одна шайка-лейка? Вывод обескураживал.
Поначалу старец Парфений приглянулся мне — еще бы, встал на защиту суздальцев. А потом? А затем он ловко опорочил убитого библиотекаря, следом напустил туману с Антипой, ограбившим покойника. Хитро увиливал от расспросов боярина, ссылаясь на тайну исповеди, хотя, разумеется, ведал (там не может быть секрета), где зарыт корень печальных событий. Я уверен, столь матерый зубр, как Парфений, знает достаточно много, если не всё обо всех. Да что говорить, по существу он единственный духовник в обители, ибо Евлогий уже впал в детство.
Парфений вождь основной монашеской партии, он приверженец Всеволода, что отнюдь не обеляет его, а даже весьма подозрительно в сложившейся обстановке. Он давно обретается в обители, ему ведомы приводные путы и сокрытые пружины монастырского коловращения. Наконец-то его длань ухватила все нити управления, он и подергивает их в надобный случай. Вот и потянул за веревочку, принайтовленную к Захарии и Афанасию.
И этот двурушный человек пользуется доверием князя, его расположением. И как награда ему — сан настоятеля! И все быстро, под шумок.
Кольнула каверзная мысль: «А сам-то князь хорош!..» Но я тотчас ее выдворил. Хотя, как сказать, крамолу не просто изгнать из головы.
Кажется, я запутался. Не понятно только, с какой стати Парфений передал Андрею Ростиславичу записку убитого Афанасия, неужели он не понимал, что она послужит косвенной уликой против него. Наверное, что-то не стыкуется в моих резонах. Мне надобен строптивый собеседник, спорщик, ибо в споре проясняется истина — нужен сам боярин.
И опять тошнотно заныла душа.
Валерий Рябых