в пылающем мареве рек. С капитанского мостика видно далеко. Улицы корабля оживают. Бежит трамвай, урчат автомобили, люди-мураши потянулись к муравейнику-базару. Всюду кумачовые пятна – нашей революции исполняется сорок пять. Я люблю город. Знаю, вблизи он не так красив. С деревянными тротуарами и бараками, яблоками конского навоза на асфальте, пылью и очередями. Но это мой Город. Мой, понятно?..
Неожиданно Петька кричит благим матом. Окурок прижег ему пальцы.
И поделом. Нечего зевать в дозоре.
На мосту течет жидкий ручеек прохожих. В руках у них мирные авоськи. Детская коляска. Одинокий велосипедист. Девочка с собакой. Двое с удочками. Стоп! На мосту вооруженная колонна! Тьфу, да это пионеры тащат металлолом... Их обгоняет трамвай. Но в него заудинская шпана с палками и прочим боевым скарбом не сунется. Пассажиров пугать – милицию кликать.
– Да кому эт-надо! – морщится Петька. – Зауда спит детским сном... Слышь ты, лейтенант! Ввв-в-а...
Честно говоря, я бы с удовольствием отпустил Петьку. Толстые стены излучают январскую стужу. Колокольня наполовину замурована, но сквозняк чувствительный. После рыбалки, видать, особенно. Щебень, мусор, останки голубя под ногами. Надпись: «Дурак!». Обрывок веревки под куполом. Тоска.
И почему это на колокольне нет колокола?
– С утра не жрамши... – ноет Петька. От него воняет рыбой и дезертирством.
И торчать ему, горемыке, на форпосте, пока не сменят. И кто?! Борька-засоня. Скрепя сердце покидаю товарища. На войне как на войне...
Никто не знает, из-за чего сыр-бор и сколько лет война эта длится. Наверное, вечность. Когда явился в этот мир, он уже враждовал. Боевое крещение получил в детском саду – вражеский младенец укусил за нос. Родной двор утешил и научил давать сдачу. Всучил рогатку, позже кое-что потяжелее.
О, месть сладка... Можно простить фингал под глазом, но унижение – никогда.
Заудинская шпана напрягла хилые свои мозги и обозвала нас «барбосами». Нас – «барбудос», сыновей Фиделя! Самое ужасное – прозвище пошло гулять по Городу. Только великая потасовка смоет наш позор!
Накачавшись злостью, я на всех парах прибежал во двор: «Команданте, полет нормальный!»
8 час. 7 мин. Тайна «полубокса»
Тут мой Боливар усмиряет свой воинственный бег. Навстречу ему балетным шагом семенит Рада. «Рада всегда всем рада». Некоронованная королева при дворе «барбудос». Белая шапочка, черные волосы, зеленые глаза.
Со мной что-то происходит. Поднимаю плечи, руки в брюки, походка, что в море лодочка. Эдак рассеянно поплевываю.
– Приветик, Аюр,– взмах сумочки, белозубая улыбка.
Меня назвали по имени! Презрение к женскому полу лопается мыльным пузырем. Губы растягиваются в глупой улыбке. Пятки – вместе, носки – врозь.
– Привет, Рада! – счастливый, рычу в ответ.
Хорошее все-таки имя. Точь-в-точь про нее. Меня обдает запахом цветочного мыла и шелестом болоневой курточки (последний крик моды!). Украдкой провожаю точеную фигурку. Могу поклясться, она и сейчас улыбается. Кому? Всему свету!
С некоторых пор на девчонок гляжу иначе. Сами знаете – как. Смутные желания бередят душу. Сильно подозреваю, что мои прыщавые соратники испытывают те же муки. Но кто же признается? Смельчака ждет худшее из наказаний – град насмешек.
Очнувшись от гипноза, устремляюсь в штаб. Находится он на роскошном чердаке четырехэтажного Дома Специалистов. Высокие его окна и балконы сверху вниз смотрят в мелкие глазницы нашего барака. Я думаю, домам неудобно друг перед другом. Но что делать? Кочегарка и длинный ряд сараев замыкают их в двор. Наш двор.
Хромой Батор ждет в штабе. Хоть бы разок проспал!
– Поздновато... – стучит он ногтем по наручным часам: 8.07. Может, видел с крыши, как я истуканом стоял после улыбки Рады? Меня обдает жаром. Хромой Батор поглаживает шрамы на подбородке. Сердится. Ему можно: он наш команданте. Внимательно выслушивает мой рапорт, переспрашивает про мост.
Пылинки танцуют в косых лучах света. Ботинки пружинят на ковре из шлака. Над головами, царапая железо, ходят голуби. Внизу за смотровым окном пошумливает улица. Угол чердака мы отгородили досками и картоном. На столбах – вырезанные из «Огонька» портреты Фиделя, Гагарина, Титова, Гевары. Рядом намалеванный от руки план города. Зеленый цвет – наша территория, коричневый, за голубой лентой реки – вражеская, нейтралка заштрихована. Скамейка, ящики. Штаб вполне приличный.
Прихрамывая, команданте подошел к карте и заговорил про боевые операции в Санта-Кларе и Плайя-Хирон. Узкое лицо с высоким лбом озаряется вдохновением. Длинноволосый, худой, злой. Вообще-то он жутко начитанный и странный. Расхаживает как раз над своей квартирой. Отец у него – большой начальник, на «Волге» ездит. А одевается Хромой Батор похуже Петьки Окурка. Вот и сейчас напялил на себя рваный свитер. Начал учиться на «двойки», хотя до того ходил в круглых отличниках. И хромым-то стал непонятно: взял и прыгнул с кочегарки. Просто так. Даже не на спор! Сперва я думал, что это из-за Рады – они живут на одной площадке. Выяснилось, он даже не здоровается с соседкой. При мне благовоспитанная Рада (музыкальная школа и балетный кружок) обозвала его: хулиган! Тот лишь усмехнулся.
Рада переехала в наш двор недавно. С ее появлением пацаны дружно перешли с куценькой прически «бокс» на «полубокс» – волос там чуть больше и чуб подлиннее. Сужу, конечно, по себе. На большее не хватило духу. Длинноволосых беспощадно выгоняют из школы. Очередная волна репрессий. Что и грозит Хромому Батору. Если, разумеется, не вступится папаша. У Рады отец тоже начальник, но поменьше – ходит пешком. И к нам заходит. Мама величает Максима Малановича «дорогим гостем». Я здороваюсь с ним за руку, верите? Как мужчина с мужчиной.
8 час. 23 мин. «Родина или смерть!»
...– Ты меня слушаешь? – подозрительно косится Хромой Батор.
Чего слушать-то? Про тактику партизанской войны могу и сам рассказать: «Родина или смерть!» И точка.
Раньше местные пацаны называли себя «шанхайскими». Вон на столбе вырезано: «Шанхай. 1958». И подпись некогда известного хулигана – «Мадера». Потом донеслось эхо кубинской революции, возникли «барбудос» и Хромой Батор. Звание команданте стоило ему разбитого носа.
– Давай проверим твою игрушку. Я достал еще...
В ладони команданте блестит желтый патрончик мелкого калибра.
Пистолет!.. Признаться, совсем про него забыл. Изображаю на лице дикий восторг. Боек и ствол выточили с Петькой в школьной слесарке, под видом
детского технического творчества. Мы были вынуждены. На другом берегу Уды мелькнули ножи. Пусть это слухи. Даже в мыслях преступившего неписаный закон Города ждет кара. Кто сеет ветер, – пожнет бурю. Так и заявил Хромой Батор. Мы подняли сжатые кулаки.
Если вынуть в стене кирпич, увидишь тайник. В промасленной тряпице – грозное оружие возмездия, запакованное в железную пистонную хлопушку за восемьдесят копеек.
Усмехаясь, Хромой Батор пригвоздил к столбу газетный клок: тощий великан в цилиндре, полосатых штанах, с козлиной бородкой и волчьим оскалом. Он стоит по колено в воде и размахивает над островком пузатой бомбой, на которой начертана буква «А».
Выстрел грянул со второй попытки, но не хуже, чем в кино. В правом ухе зазвенело. Где-то мяукнула кошка. Ошалело стуча крыльями, голуби ринулись с крыши. От столба шла пыль.
– Попал! – чихнул Хромой Батор.
Пуля вырвала из рук великана бомбу. Я понюхал ствол. Почему-то воняло чесноком.
– Здорово! – Хромой Батор подобрал щепку – почти с ладошку.
С той поры, как подбил из рогатки голубя, слыву во дворе за меткого стрелка. В лейтенанты произвели и пистолет доверили. А кому интересно, что при стрельбе закрываю глаза?
– Это еще что! То ли дело по движущейся мишени! – расхвастался я не на шутку.
– Да, да... – бормочет команданте. – Проклятые гринго...
Искупавшись в пыли, мы нашли-таки у стены пулю. Она сплющилась и теплая.
– Отца вызвали ночью,– вдруг говорит Хромой Батор. – До сих пор нет...
Ого! Хромой Батор заговорил про отца. А то можно было подумать, что он сирота.
– Давай еще,– чихаю я.
– Надо беречь патроны,– встряхивается команданте.
Мы заботливо укутываем пистолет в тряпицу, прячем в тайник. Меня
заставляют повторить приказ: стрелять при малейшей угрозе холодным оружием.
– Еще есть время отказаться,– добавляет команданте. – Добровольцы найдутся...
– Я готов! Заход солнца в семнадцать девятнадцать! – рычу в ответ. По спине бегут мурашки.
– Так я и думал,– давит мое плечо команданте. – Родина или смерть!
Совсем стемнеет к шести часам. Он вчера засекал. Конечно, в темноте можно огреть и своего. Зато легче убегать от милиции. Мы встанем спинами к нежилому бараку, чтобы не обошли сзади, и будем теснить противника к свалке. Там ему и место.
Хромой Батор снимает с руки часы.
– На! Не опаздывай больше. После боя вернешь.
Корпус часов чуток облез, стекло мутноватое, но за ним неумолимо стучат шестеренки и гордой вязью светится – «Победа». О, «Победа»! Предмет зависти всего двора. 8.23. Команданте верит в меня!
Пожарная лестница наверняка покрыта инеем и скользкая. Да и поддувает. Спускаемся через внутренний люк Дома Специалистов.
И попадаем в дружеские объятия Батисты.
– А-а, барбосы, с приземлением!
Из-под синих обшлагов вылазят огромные волосатые ручищи и клешнями ухватывают наши загривки. Сейчас мы, наверное, похожи на елочные игрушки. Усы Батисты топорщатся. Блестят яловые сапоги.
– Мы вам не барбосы! Немедленно отпустите!
Хромой Батор тщетно пытается сохранить достоинство в висячем положении.
– Не брыкаться! Кто стрелял? Ну?!
Участковый хватает команданте за ухо – немыслимая дерзость! Но – ни звука. Даже под пыткой «барбудос» не назовут адреса и явки.
– Мне все известно, барбосы! И так жильцы жалуются! Ну?!
– Ой, ой, дяденька, не знаю!
Кажется, это кричу я. Ухо горит огнем. Пахнет ваксой и еще чем-то казенным.
– Ну, погодите, бамлаговцы! Я вам покажу чердачную жисть!
Команданте незаметно подмигивает. Чердак отменяется. Сбор в полевом штабе.
– Кто стрелял? А?! – крутит ухо старшина. Слава богу, не мое. И неожиданно вскрикивает. Клешни на миг ослабли. У Батисты замечательно кривые ноги – ныряю меж ними. Треск хлястика – проклятье! Зато Хромой Батор, подпрыгивая, катится вниз,
– Пусти, Батиста!
– Кто Батиста? А ну, пройдем!..
– Отпустите его, старшина!
Команданте вернулся. Зачем?
– Беги, Батор, он меня в милицию-ю!
При слове «милиция» просторная лестничная клетка заполняется жильцами. Халаты, бигуди, шлепанцы, животы, подтяжки.
– Верна-а! В милицию его!
– От них грязь одна!
– Житья нету! Повадились сюда, шпана барачная!
– Заткнись, крашеная! – кричит Хромой Батор.
– Ах! И этот тут! У такого отца – и такой сын! Распустил космы! Начальство, так все можно?!
– Молчи, дура! – шрам на подбородке ожил и посинел.
– Ах! Милиция, что вы позволяете! – стонет рыжеволосая в бигудях.
– Вы первая начали!
– Я?! Ужас! Ужас!
– Он вам не барачный!
– Вот как? Интересно, тогда кто он?
– Он... он... – Хромой Батор запинается. – Он... человек! Человек!
«...век-век!» – четырехэтажное эхо бьется о стены. А вдогонку – смех.
– Прекратите, как вам не стыдно!
Голос чистый и звонкий. Рада! Прекрасные зеленые глаза пылают гневом.
Смех умолкает.
– Погодите, бамлаговцы, доберусь я до вас,– трет коленку
