опомнился я. – Драпаешь? Так бы сразу и сказал!
– Ладно, тогда после драки,– поник Петька. Вздохнул, снял ушанку и рюкзак. – Но ты все равно не забудь ложку... И крючки с поплавком...
Я грешен перед Петькой. Три урока подряд расписывал ему кубинские пальмы и мулаток. И про жару не забыл, и про рыбалку. Сказал, что в «барбудос» берут пацанов – разведчиками. Борька подтвердил. Это мы начитались книжки о «Пепе – маленьком кубинце». Очень он нам понравился... Но ехать на Кубу?! Мы уже в шестом классе – соображать надо!
Высунув язык, прибежал Борька, выпалил, что Хромого Батора нигде нет, попросил керосину и разъяснил двоечнику Петру Коминтерновичу Хохрякову, что обстановка изменилась. Корабли обходят Кубу за сто миль.
– Там у них блокада – хариус не проскочит! Газеты читать надо, понял? – Борька щелкнул неуча по лбу и умчался обедать.
– Все равно уеду! Чес-слово! Хохряковы, гады, надоели! – заплакал Петька и пнул валенком рюкзак.
13 час. 20 мин. Любовь и уголь
Тупо гляжу на часы, потом – на ботинок. Мама вот-вот придет. Ох, и влетит мне за драную подошву! Ботинки новые, мама купила их перед началом учебного года, отстояла очередь. И за штаны в конских «яблоках» наддаст. Зеленые разводы засохли, и штаны стоят коробом.
На плите греется кастрюлька с супом. В животе урчит. То верный Боливар ржет в предвкушении обеда. Ничего, потерпит.
Ботинок самому не починить, тогда хоть постирать штаны. Срочно! Хватаю ведра, коромысло и рысью – в кочегарку.
В кочегарке живет дядя Саня и его семья. Можно просто Саня, он не обижается. И жена на вид – девчонка. Тоненькая шея, две косички.
В просторном темном зале ровный и сильный гул. Багровыми каемками полыхают топки. Потолка – не угадать, но оттуда капает. Меж котлов сушатся пеленки. Коляска посреди большой лужи. У входа навалены уголь, тачка, лопаты. Неожиданно становится светло. Дядя Саня шурует лопатой, куча угля осыпается – огонь в топке прожорливо воет. Красные языки лижут лицо дяди Сани. Он щурит глаз на манометр – проверяет давление. В майке, белозубый, черномазый, веселый. Мускулы перекатываются от локтей к плечам. В Доме Специалистов не нарадуются на кочегара.
«Служил на флоте – красивый вроде!» – смеется дядя Саня. Он всегда смеется.
Я огибаю лужу, звякаю ведрами.
– Га, Юрка! – кричит хозяин кочегарки, роняет лопату и притопывает на угольной крошке. – Юрка-Аюрка, где твоя тужурка? А наши Даши просят каши!
Он тормошит меня и уводит за фанерную перегородку. Здесь светло, сухо. Под ногами – опилки. За столом сидит жена дяди Сани и кормит из ложечки дочку. В каморке две железные кровати, шкафчик с посудой и игрушками.
В закутке пристроена ванночка, из крана капает горячая вода. Трубы, трубы... Они оплетают каморку, словно змеи. «Зато тепло»,– говорит дядя Саня. Одна беда – нет окон. Хотел дядя Саня пробить дыру, вынул пару кирпичей, да староста Кургузов увидел из своего окна и написал куда следует.
– Кушай, Дарима, кушай... – упрашивает мама дочку. На кого та похожа – не понять. Глазки раскосые, черные – в маму, нос и губки – в каше, но вроде папины.
Появление их в нашем дворе – роман! Жили в соседних селах парень и девушка. Дядя Саня или просто Саня – в семейской деревне, Бальжид – в улусе. Надумали они жениться, да родители ни того, ни другой позволения не дали. Дядя Саня умыкнул невесту, скрывались они от погони в лесах и горах, кажется, чуть не замерзли. Бальжид пытались заточить в темницу, дядя Саня угодил в больницу. Или наоборот. Короче, их прокляли. Влюбленные бежали в город, женились и отгородили угол в кочегарке. Вот вам и роман, товарищ Вальтер Скотт!
Даша-Дарима капризничает, плюется кашей, выскальзывает из-за стола и колобком катится к пышущему жаром котлу. Ее заинтересовала багровая каемка и она хочет ее потрогать. Дядя Саня поймал дочку на полпути... Бальжид побледнела, испугалась.
– Ничего! Главное, не зевать! – подбрасывает дочурку папа. – Нам бы перезимовать!
Даша-Дарима захлебывается от смеха.
– Оставь ее, ты же грязный... – в черных зрачках горят искорки смеха.
Моя мама носит в кочегарку овощи с базара – витамины для девочки, а недавно связала ей теплые носки.
– Что новенького, Юрк? – вскользь спрашивает дядя Саня. Лицо его тревожно.
Я вздыхаю. Дядя Саня отворачивается. Семья кочегара не имеет адреса, а потому ждет письмо из деревни на наш дом. Девочке нужно окно...
Дядя Саня наливает в ведра горячую воду. Цепляю их коромыслом.
– Юрка-Аюрка, где твоя тужурка? – смеется дядя Саня. Он всегда смеется. На веселых лицах папы и дочки угольная пыль.
13 час. 38 мин. «Ландыши, ландыши...»
Я знал, что мама красивая. Но что с ней сделал Семен Самуилович!..
От неожиданности пролил горячую воду и ахнул.
Мама улыбалась. Иссиня-черные локоны свивались в корону. Мама будто подросла. Лицо прояснилось, побелело и куда-то исчезли морщинки у глаз. Глаза ее сияли!
Рваный ботинок и вымазанные штаны не видит в упор!
– Ну, ты у нас невеста... – наконец выдыхаю я.
Мама краснеет, как девчонка. И в мою душу западает подозрение...
– Воды принес, горячая...
– Стирка отменяется! Ой, что это я сижу... Который час?
– Полвторого,– бросаю взгляд на часы «Победа».
Мама ойкает, бегает по комнате. Даже не спросила, откуда у сына ручные часы!
Меня заставляют умыться, почистить зубы, причесаться, надеть чистую рубаху, школьные брюки и тапочки. Н-да.. Если мама невеста, то я жених. Чудеса продолжаются. На белой скатерти возникают ваза с яблоками, копченая колбаса, банка шпротов и – держите меня! – бутылка шампанского.
Мама уносит горячую кастрюльку за шифоньер, переодевается в свое любимое платье.
– Ну как? – смущенно поправляет она прическу. Розовый бант приколот брошкой. На ногах – туфли на высоком каблуке.
– Полет нормальный! – цокаю языком и показываю большой палец. От мамы пахнет духами. Я раздул ноздри: – Фабрика «Заря»!
– Откуда знаешь? – смеется мама. Ого! У ней и ногти красные.
– Дали премию? План – досрочно? Деньги за облигацию? А может...
Нутро обмирает холодом: а может, отец?.. Он исчез в год моего рождения. Исчез бесследно – все, что о нем знаю.
– Не переживай,– посерьезнела мама. – Он хороший человек... Ты сядь, сядь. Поговорим... Максим Маланович сделал мне предложение. Еще месяц назад. Но без тебя я не могу... Ты уже большой...
Ясно, не маленький! Даром, что ли, Максим Маланович ходит с мамой в кино. Продолжается это полгода – на радость сплетникам и бабкам на лавочке. Однажды Максим Маланович заявился в барак с букетом. Коминтерн Палыч, как увидел в коридоре цветы, так от возмущения полез драться.
– У дочери он уже спросил... – теребит край скатерти мама.
Интересно, кем я буду Раде? Братом? Подружкой? Вечерами она станет делиться своими любовными переживаниями... Пытка времен инквизиции.
А когда Хромой Батор на ней женится, буду посаженым отцом. Вернее, посаженым дураком... Эх, почему я не уехал с Пепе Хохряковым! Разбирались бы в этих женитьбах без меня...
– Не хочешь, так и скажи,– не смеет поднять глаз мама. – Я пойму...
Эх, мама... Что тут понимать, когда шампанское на столе! Совет да любовь.
Мама чмокает меня в лоб и снимает с шифоньера довоенный патефон. От него клубится пыль. А вдруг патефон не работает, столько лет прошло... Мама волнуется и просит проверить. Пластинки ей дала тетя Зина. Я покрутил ручку.
Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет...
– полузадушенно сипит патефон. Э, песенка не по сезону!
И хорошее настроение не покинет больше вас!..
В патефоне что-то щелкает, хрипит, но песня – что надо. Хорошего настроения мне как раз не хватает. Мама подпевает и расставляет тарелки. Она помолодела и наконец-то разогнулась. Любит она этого коротышку, что ли?
Максим Маланович работает в конторе, имеет дело с бумагами. Коминтерн Палыч ругает его «интеллихентом» и другими нехорошими словами. Невзлюбил с первой же встречи. Максим Маланович по своему обыкновению поздоровался первым и спросил про здоровье. А Коминтерн Палыч был с похмелья... «Ах ты, интеллихент паршивый, издеваться, да? Над рабочим классом?! – бушевал сосед и рвал на себе майку. – Да ты знашь, хто я таков? Ефрейтор Хохряков – полковая разведка! А ты, гнида, в тылу сидел и бумагу марал! Мало вас извели...»
Мужики с нашего барака насилу уняли.
Коминтерн Палыч вбил себе в голову, что гость ходит к нам по воскресеньям с дальним прицелом. А именно – выпить чекушку водки, которую он приобрел «на свои кровные». После трудовой недели Хохряков закупает две бутылки и одну маленькую. Ее он отдает маме, потому как на себя не надеется, а наутро заявляется поправить здоровье.
Но хватит о соседе. В дверь стучат – и входит Максим Маланович. Без цветов. Здоровается с мамой, жмет мне руку и протирает очки. Вид шампан-ского приводит его в растерянность. Он явно не ожидал такого приема.
– Твоя мама сегодня красивая,– выдавливает дорогой гость.
Мама улыбается и поправляет прическу. Стою истуканом – вымытый, причесанный, в отутюженных брючках и с отвращением изображаю пай-мальчика. Новая прическа и туфли на высоком каблуке делают маму заметно выше гостя. Жених!.. Не мог на цветы разориться! Интересно, как будет целовать маму – на цыпочках или подставит скамеечку?
Кажется, я ревную. И теперь хорошо понимаю супругу Семена Самуиловича.
А, вот и они. Тетя Зина врывается с большим свертком, несмело вплывает Семен Самуилович, в руках у него цветы. Молодец дамский мастер!
– Ап! – жестом фокусника тетя Зина ставит на стол бутылку марочного вина. Полное лицо ее сильно напудрено. – Я извиняюсь!
– Поздравляем... – Семен Самуилович вручает цветы и целует маме руку.
– Ах ты, дамский негодник! – грозит пальцем его жена и трясет вторым подбородком – смеется.
Максим Маланович хочет сказать, но ему не дают – тетя Зина прижимает его к своей необъятной груди. По маминому сигналу ставлю пластинку и завожу патефон.
Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет...
Ландыши, ландыши, белый буке-ет!
Тьфу, опять не та!
Подрагивая усиками, тетя Зина распечатала шампанское. 13.38. В потолок летит пробка, шампанское льется рекой. Звон бокалов, всеобщее оживление. Шампанского мне не налили, скупердяи. Максим Маланович порывается встать. Я пью лимонад и жую колбасу.
– Нуте, так сказать, с помолвкой, я извиняюсь! – зычно кричит жена парикмахера.
– Молодые люди, молодые люди! – часто-часто заморгал Семен Самуилович.
Максим Маланович решительно встал, протер очки. Он волновался. Тетя Зина постучала вилкой по бокалу.
– Прошу меня выслушать. Я... – жених осекся. – Я прошу прощения... Никакой, так сказать, помолвки не будет. Я не имею права... Обстоятельства выше нас, понимаете...
Жених снял очки и близоруко огляделся.
– Это невозможно понять! Мир сошел с ума! – в его голосе было отчаяние.
За столом воцарилась тишина. «Ландыши, ландыши...» – хрипел патефон.
– Тэ-эк-с... – протянула тетя Зина. – Это что же получается? Муж с работы отпросился, я стирку бросила, цветы на рупь, подарок – десять рэ, вино марочное – три рэ. И все – новыми деньгами... Это кто же сошел с ума, я извиняюсь?
– Вы меня неправильно поняли! – протянул руку Максим Маланович. – Человечество стоит у черты... Там, на Кубе...
– Мы вас правильно поняли! Нечего было одинокой женщине мозги пудрить! Да весь барак подпишется... Я извиняюсь! Хошь бы ребенка
